В дальний подземный путь нас поведет знаменитый проходчик Донбасса Лука Белоконь. Знают Луку Алексеевича в этом обширном крае не десятки - сотни людей. Еще молодой, он проходил мощные капитальные шахты и безошибочно проводил длиннейшие соединительные уклоны; сквозь подземные водопады, сквозь осыпи и гиблые места много проложено им подземных дорог. Так и кочует он по нашим новостройкам, привыкший к неспокойной жизни, навечно, по-своему влюбленный в темные жаркие недра. Хорошо с ним в бригаде, как-то по-домашнему уютно: слово одно промолвит - работа горячей идет. Хорошо и в лагере, вот сейчас, у костра, - знаю заранее, за полночь продлится беседа. И хотя очень разные люди собрались здесь, под зеленым шатром береста, - к Белоконю у каждого из нас интерес. С ним опытные инженеры советуются; в трест вызывают на совещания; в горном техникуме лекции упросили читать. Знает он землю донецкую так, будто сквозь камень видит: без ошибки укажет, какой и где залегает пласт. Молодые шахтеры немало этому удивлялись, да и сам он иногда не без удивления говорил:
- Науку эту я не сразу постиг… В труде она, земля донецкая, постепенно передо мной раскрывалась. Вспомнил все, что в шахтах видел, что от стариков-шахтеров слышать приходилось, - памятью хорошенько встряхнулся, вот все в должном порядке на свои места и легло.
…Долог июньский день, и сладка к вечеру усталость, в сонной, пахучей траве так и лежал бы не двигаясь до утра.
Белоконь сидит у костра, пошевеливая щепкой хрустящие ветки, следя за искрами, долго не гаснущими в синеве. Из палатки доносится богатырский храп, - это наш повар, Илюша Пименов, воздает, как любит он выражаться, должное природе. Рядом с ним, на охапке сена, тихо и безмятежно спит Кирила Рябоштан, старый забойщик и бывалый солдат. Громкий храп Илюши его не тревожит, Рябоштан говорит, что может уснуть даже на действующей батарее.
В темном и влажном от света пырее рядышком лежат два неразлучных друга: Кузьма Кривовяз и Николай Осьмушиый. Что их соединяет уже в течение трех лет? Кузьма - пожилой, степенный человек, любящий семью, уют, порядок. Обычно он поучает Николая однотонным певучим тенорком, приговаривая сокрушенно:
- А так ли ты живешь? Нет, брат, не так ты живешь…
Николай, впрочем, давно уже привык к этим укорам; внимательно выслушав наставника, он отвечает смехом или вызывающей шуткой. Бойкий веселый парень, любитель песен, танцев, шумной компании, балагур и отчаянный спорщик, Осьмушный часто доверчиво жалуется Кузьме на свои житейские невзгоды. Вот и сейчас из травы доносится запальчивый голос Николая:
- Да понимаешь ли ты, осина, что оно значит: нежное чувство? Настенькой эту девушку звали; могу ручаться, нету другой такой на свете! Не веришь? Держу пари! На тысячу рублей готов поспорить, что нет ничего подобного на свете. И я перед нею не то чтобы растерялся, а просто, понимаешь, оробел. "Светик мой, - говорю, - Настенька, вы в очи мне как заглянули, так сразу я и понял: это судьба". И что же, понимаешь? Смеется! Я провожать ее собрался, а она: "Извините, занята". - "Как, то есть, занята? Кто смеет?" А она говорит: "Жених". Плюнул я, да сгоряча попал себе на ботинок, и с вечеринки убежал. Теперь скажи мне; в чем же тут я виноват?
Белоконь сочувственно улыбается Николаю, а Кузьма негромко откашлявшись, спрашивает деловито:
- Важно бы знать для ответа, кто был он, этот жених?
- Часовым мастером оказался! - с горечью выкрикивает Николай.
- Это что же, нужная, хорошая работа. Но человек-то он дельный?
- Говорят, работящий…
- Так. Пойдем дальше. До этого ты сватался там, на поселке?
Осьмушный шумно вздыхает:
- Сватался…
- Пиво тоже, конечно, пил?
- Пил, - сознается Осьмушный.
- Вон как живешь ты, парень! Каждый день сватаешься! И пиво бочками глотаешь. Понятно, путевая девушка не пойдет…
Николай возмущается:
- Каждый день? Да кто тебе сказал, что каждый день? Один раз я только сватался, и то без удачи.
Голоса их становятся приглушенней, тише; слышно, как однотонно бубнит Кузьма, а потом, неожиданно громко, заливисто хохочет Осьмушный:
- Батюшки! Совсем уморил… Это что же выходит? Не на Полюшке своей, на пирогах ты женился!
Словно оправдываясь, Кузьма обращается к Белоконю:
- Ты глянь-ка на парня, Лука Алексеевич, совсем он запутанный. Старших на смех подымает, а? Может, ты ему для опыта из жизни чего припомнишь?
- Нету у меня ничего такого, - неохотно молвит Белоконь. - Я этими делами никогда не занимался. И совсем другие думы у меня в голове…
- Про шахту, конечно, думаешь? - прерывает его Николай. - И всегда ты про шахту? А ведь женился? Может, ты в шахте и женился?
- На то и похоже, - усмехнулся Белоконь. - А что это ты про женитьбу затеял и вчера, и сегодня, каждую ночь?
- Серьезный это вопрос у меня в жизни, - говорит Николай. - Дельное слово туг важно выслушать…
Белоконь играет веткой, наблюдая за жарко горящей хвоей.
- Ты, Коля, шутейной истории ждешь, ведь правда? А со мной такого не приключалось.
Николай привстает на локтях, ярко освещенный волнами света.
- Да почему шутейной, Алексеич? Я пьесу любовную в театре недавно смотрел, до слез, понимаешь, прошибло…
- Ну, то пьеса!.. На сцене всякие чудеса бывают: щуплый актеришка, а ревет медведем: ревную… убью! Если ты смеху ждешь, Коля, заранее скажу: не жди. Я простую историю тебе расскажу, как человека встретил, и не удивляйся, да, в шахте. Вернее, в шахте он раскрылся для меня, человек. И сам и для себя раскрылся. Если уж для опыта и серьезно, что ж, в этом для тебя найдется интерес.
Николай придвигается ближе к огню, русый, вихрастый, в кепке, лихо сдвинутой на затылок, в белой рубахе с воротом, распахнутым на всю грудь. Кузьма встает и тоже присаживается поближе, оправив ладную, шитую по мерке спецовку. Некоторое время Лука Алексеевич внимательно рассматривает свои ладони, держа их перед собой, как раскрытую книжку.
- Шахту Четвертую знаете, конечно? Нынче углем она знаменитая. А раньше завалами славилась да мокротой. Ну вот, там я и коногоном, и на проходке работал. Бригадиром был у меня Сидор Петрович Стриж. Душевный и справедливый человек. Работа опасная, кровля сыпучая, сплошные завалы идут. Почву вдобавок пучит, крепь выламывает, выпирает, и мокро, грязно, так и хлещет вода… В пятый штрек многие идти не соглашались. Но у нас бригада подобралась: один в одного. Орлы - не ребята, почти все фронтовики. Как немца только согнали с восточного Донбасса, нам эту шахту поручено было восстановить. Пятый штрек мы нарочно взяли: покажем, мол, примером, какие мы есть горняки. Другие посмеивались над нами: либо раскиснете, либо утонете, говорят. И правда, простое дело завязнуть в таком болоте. Но Сидор Петрович - геройский бригадир, он каждую минуту по часам своим рассчитал, чтоб ни одной пропащей минуты не оказалось. У такого мастера не зазеваешься: время летит незаметно, смотришь, и смена уже настает. А перед получкой мы узнали, что ухнули в первый месяц триста восемь процентов плана, и, стоя у кассы, я неспроста удивился: пять тысяч рублей выплатили мне, копейка в копейку.
В шахте я, конечно, не новичок: пятнадцать лет до этого работал, и крупные заработки случались, однако таких денег за месяц не доводилось получать.
Мы, Белокони, все коренные донбассовцы: батько и дед мой тоже шахтеры; за прадеда не знаю, при нем только зачинался Донбасс. Но не слышал я и от батька, чтобы такие ставки он получал. Семья у него была большая, а я ведь с четырнадцати лет один как перст. Ну, думаю, Лука, богатую жизнь мы начинаем: скоро весь Донбасс освободят, а там и всю страну. Первые трубы на восточном краю Донбасса задымились, встряхнемся, подтянемся, лучше прежнего заживем.
Характер у меня - сами знаете какой: к друзьям я доверчив, без хитрости, без потайки, в работе порядок и строгость люблю. Но это уже после армии я меж народом пообтесался, а то, бывало, какая-то робость или застенчивость найдет, и знаю, что сказать, а не скажу: неловкость на людях всегда испытывал. Правда, в работе я был горяч, бригадиры, десятники меня уважали, но над характером моим подшучивали, то "молчальником", то "красной девицей" называли.
После получки, значит, собрал нас всех на квартире Сидор Петрович по важному делу: бригадный совет держать.
"Вот что, сыночки, - говорит… (Он всех нас сыночками называл). - По старому обычаю следовало бы сейчас четвертуху на стол поставить, а потом до поздней ночи по всему поселку нашему куражиться: мы, дескать, лихачи-богачи! Может, есть желающие? Пускай скажут".
Кто-то из ребят сказал, что по маленькой, мол, оно бы не мешало. Сидор Петрович, однако, нахмурился, настопорщился, рукой по столу рубанул:
"От маленькой до большой, мы знаем, полшага. Каждый своим деньгам хозяин, конечно. Если б не так оно было, я бы сегодня вас не собирал. Мы из конторы как вышли сегодня всем отрядом, слышал я, женщина вслед сказала: "Богатая выручка… для пивной".
Меня это вот тут, за ребро, защемило: так, значит, о нашей бригаде думают! А с чего бы? Может, потому, что все вы, за моим исключением, холостяки? Нет, думаю, дудки! Бригада моя лучшая - не только в забое. И в жизни она лучшая, самая завзятая моя бригада. А только одно обидно: вид у нас плохо оформленный, - сильно уж война пообтрепала. Что это за мода в брезенте в праздник щеголять? В общем, побывал я сегодня в ОРСе, ребята, и для начала всем по костюмчику, синий бостон - сорт самый первый, заказал. Там всякая мелочь еще: платочки, носки, одеколон, как водится… На головных уборах малость споткнулся: кому шляпы, а кому кепки? Это уж каждому по вкусу: мерки пойдете снимать - скажете".
Говорит он так, Сидор Петрович, и глаза от стола не поднимает: дело рискованное, конечно, а вдруг недовольные окажутся?
"В воскресенье, - говорит, - хочу всю бригаду свою в театр вывезти. Первые места по телефону уже заказал. Администрация машину дает. Вот и прокатимся мы в город, прямо в областной центр".
Кто-то из наших возьми и засмейся, и не в насмешку - в похвалу, по Петрович тут же усы встопорщил.
"Я больше всех заработал, - говорит. - Если кто недовольный меж вас найдется - своими деньгами тому возвращаю".
Грянули мы кулаками по столу и Петровича "на ура" до самого потолка вознесли. А все же он испугался сначала, не понял, с радости мы или с огорчения. После все отдувался да бока поглаживал.
"Фу, черти, думал, расшибете!.."
Между тем в ОРСе за нашу выходную одежду серьезно взялись. Парторг наш, Андрей Сильвестрович, сказал орсовикам:
"Вы шевиот, - говорит, - подсунуть не вздумайте. Чтоб обязательно бостон. Шахтеры наши не хуже академиков должны одеваться. К тому, мол, и шагаем, чтобы разницы обидной не было меж людьми".
Тут уж орсовики, конечно, постарались. А в субботний день, помывшись в бане, у нашего Жоржа постригшись в "Салоне", впервые за военное время новые костюмчики мы надели. И, верите, не узнал я Сидора Петровича. Привык его видеть в брезенте, или в фуфайке, или в застиранной косоворотке, редко бритого, с табаком на усах… Теперь же, как профессор, навстречу мне идет: важный, седеющий, глаженый, аккуратный.
Я даже с порога посторонился:
"Ты ли, Сидор Петрович, или не ты?"
"Да, - говорит, - где-то виделись…"
Николай шумно вздыхает и смеется:
- Где-то виделись! Г-гы… Веселый, видно, был дед…
- Ты не мешал бы, - обрывает его Кузьма.
Белоконь достает коробку с табаком и неторопливо скручивает папиросу.
- Веселый. Это верно. А для бригады он был отцом родным. О каждом забота у него до мелочи: сушилку сам для спецовок оборудовал; постели, бывало, осматривал, чтоб мягко и чисто было; с соседками переговоры вел, и те занавески да коврики для нас расшили, в комнатах побелку произвели, цветы под окнами насадили. Душевный и хозяйственный был человек!.. Как обещал он, к субботе вся бригада оформилась - не узнать. И раньше любил я хорошо, красиво одеться, но такого сверхмодного костюма не имел. Должен сказать, немало хлопот мне эта мода причинила. Ну, пошил бы уже, чтоб и красиво, и ладно, и мускулам простор… Так нет же, портной все время свою линию вел, в какой-то журнальчик заглядывал, а там, как видно, для праздношатающихся моды придуманы… Ладно уж, оделся я в этот поджарый фасон… Туфли на мне тоже какие-то горящие; выйти на улицу в них опасно, у нас после дождя прямо против крылечка болото стояло, а тут, как на зло, дождь прошел.
"Положение сложное, - говорит бригадир, - до шоссе, я высчитал, восемьдесят пять метров. Для нас эти метры теперь погибель. Может, одному, кто покрепче, разуться да всех к машине на плечах перетаскать? Выход такой, однако, временный: как в город собрались, так носильщик, значит, и нагружайся. Смеху-то сколько на поселке будет!"
Николай привстает на коленях и с хохотом валится в траву:
- А говорил - "смешного не жди"…
Кузьма тоже смеется, будто любуясь сквозь огонь бригадиром.
- Что ж тут смешного? - удивляется Белоконь. - В новом костюме, в туфлях модельных, - попробуй-ка в болото окунись. У нас ведь билеты на завтра заказаны - первые места… Ну, Сидор Петрович выход находит: хорошая машина, говорит, асфальта требует. Хорошая обувь - тротуара. В километре отсюда битый кирпич на развалинах лежит. Времени у нас: вечер, ночь и утро еще в придачу. Или это сложное для нас искусство: тротуар настелить?
Встали мы всей бригадой, лопаты, кайла, носилки взяли, и к двенадцати ночи тротуар, городскому впору, готов. В бане опять пришлось отмываться, однако к этому не привыкать. Веселый Петрович в усы посмеивается: пускай, мол, соседи поинтересуются, им тоже лазить по грязи надоело! И что же? Заинтересовались. Через неделю целые семьи вышли - и не так, как мы, - с песнями, с гармошкой тротуары взялись мостить.
В город мы на другой день выехали, после обеда. Вечером в театр вошли. Очень мне понравилась пьеса, под названием "Лес". Я и в антракты не выходил, все ждал, когда занавес откроется. Ребята наши ситро в буфете пили, а я всякий аппетит потерял: да чем же кончится, никак не могу дождаться.
Когда мы домой возвращались, единогласно было решено, что в следующий выходной опять в театр поедем. У меня, между прочим, спрашивали: как публика? Понравилась? А я удивился: при чем тут публика? Я ведь на сцену смотрел. Ну, ребята потом смеялись, публику, говорят, не заметил! Позже, наедине, Сидор Петрович спрашивает:
"Ты что же, Лука, в вечные холостяки записался?"
Я толком и не понял, к чему он об этом спросил.
Следующий наш выезд был неудачный: на полдороге ливень застиг, а в открытой машине куда спрячешься? Разве под машину? Грязь по колени. Прибыли мы в город мокрые, аж пар идет. Петрович кричит шоферу:
"К гостинице правь! Из-за тебя на сеанс опаздываем…"
Это он сгоряча: времени еще три часа оставалось. Но так уж принято: шофер всегда виноват.
В гостинице нам два номера отвели, и сторожиха куда-то за утюгом побежала. Заняли мы и сторожку; печка здесь русская, теплая, и уголек запасен. Долго я костюм свой разглаживал, туфли ваксой наводил. Тут маленькая ошибка вышла: брюки я неправильно разгладил, склады у меня оказались по бокам. Спасибо приятелю, он это вовремя заметил, так что ошибку свою я тут же исправил… Но пока я с брюками возился, галстук мой на лежанке вспыхнул, добрая половина обгорела. Однако не беда: доточал его веревочкой, модным узлом затянул - ни вздохнуть, ни шею повернуть. Сорочка крахмальная, будто жестяная, выгибается, гремит, галстук - петлей на шее, пиджак в талию сшит, влажный, того и гляди по всем швам лопнет. То ли дело легкий "спец"! Куртку набросил, сапоги натянул, привольно и удобно, в огонь и в воду иди - выручит. А тут еще запоночки, да застежка, да нарукавнички, да приставные манжеты, - все нужно помнить, а то, чего доброго, растеряешь.
Наконец-то собрался я к вечеру. В театр позже других пришел.
Первое время только на сцену смотрел. Как-то неловко себя чувствую: со всех сторон люди на меня поглядывают. Ко второму действию постепенно освоился и в антракте вышел покурить. Возвращаюсь обратно, а место мое, оказывается, занято: какая-то девушка сидит и спокойно программу просматривает. Я на нее и не поглядел.
"Извините, - говорю, - уважаемая, тут кто-то из нас прошиб. Сдается мне, что это вы промахнулись".
Она поднимает на меня глаза:
"Не понимаю. Это мое место".
Тут сразу же билетерша подскочила, шустрая, бойкая, но вежливая, обходительная. Билет мой взяла и что-то затараторила, а что, понять не могу, потому - не на нее смотрю и не ее слушаю. Я эту девушку как увидел, как заглянул ей в глаза, словно доски подо мной закачались, и лампы, балконы, двери и ложи - все кругом пошло.
- Ну, в точности! - подхватывает Николай. - Это я знаю, брат… Это бывает!
- Билетерша меня об руку берет и легонько в сторону оттаскивает. А я уперся и ни шагу за ней. Тут все оглядываться стали и кто-то уже хихикнул.
"Странный вы человек, - говорит билетерша. - Ведь я же вам объясняю: билет у вас правильный, и ряд ваш действительно третий, но только с другой, с правой стороны…"
Сказала она эти слова достаточно громко, но глянула на меня и замолчала, глазами как будто переменилась, - задумчивей, ласковей они сделались. Неужели поняла, что у меня на душе?
"Однако действие уже начинается, - говорит. - Соседнее место свободное. Можете оставаться здесь".
С тем и ушла. А я еще раз извинился и рядом с незнакомкой присел. "Ну, - думаю, - Лука, пропал ты с этой минуты. И зачем только тебя в театр понесло? Нет, надо еще раз глянуть. А может, ты ошибся? А может, совсем она не такая, и только показалось, что все у нее, как ты мечтал?" Легко это сказать: повернулся и глянул. На деле куда сложней. Смотрю на сцену и сам себя уговариваю: да ведь так или иначе - все пропало. Вон каким бирюком ты себя показал. Ну, посмотри, на душе легче сделается, когда увидишь, что ошибся.
Тихонько оборачиваюсь, и она оборачивается в эту минуту, и долго, очень долго, от неожиданности мы смотрим в глаза друг другу.
Падает занавес. Свет уже зажегся. Она колеблется и говорит негромко:
"Как же так? Вы на сцену совсем не смотрите?"
"Извините, - говорю, - уважаемая незнакомка, многое я отдал бы, чтобы еще раз время так провести…"
Она не поняла:
"Труппа еще не уезжает…"
"И что мне эта труппа? Вы-то как часто в театре бываете?"
Она засмеялась:
"В этом театре четвертый раз".
"И всегда одни приходите?"
"Нет, - говорит, - почему же? Иногда со знакомыми. Это сегодня так случилось, что я одна".
Нисколько, понимаете, я не ошибся: смотрю на нее, слушаю, и кажется мне, что это сон, и жалко, если он прервется, - лучшая она, чем сначала мне показалось, чем даже в мечте могла прийти.
Все третье действие мы молчали. Поглядываю я украдкой: совсем забыла она обо мне. Вот и антракт, и снова многие в нашу сторону смотрят. Какой-то шалопай усатый из ложи биноклем нацелился. Два стрекулиста нарочно зашли со стороны сцены, мордочки на нас уставили, стоят, погогатывают.
Она заметила все это, выпрямилась, светлую прядь со лба отвела: мол, что вы для меня, насмешники? С кем хочу, с тем говорить буду. Это и успокоило меня, и ободрило. Тому, усатому, я незаметно от нее рожу скорчил, он и бинокль сразу опустил. А этим, стрекулистам, кулаком тряхнул. Снова мы наш разговор продолжаем.