Мы присели за дощатый стол, и Рыльский стал доставать из плетенки аккуратно завернутый в газету дневной улов. Я не увидел ни щуки, ни окуня, ни соменка. В свертке оказалась большая потрепанная тетрадь. Тут я не удержался, спросил:
- Где же рыба?
Он улыбнулся и осторожно разгладил тетрадь.
- Как и полагается ей - в реке. А река наша - Ирпень - знаменита. В полном смысле слова - историческая река. Помните, Гоголь в своем эскизе "Взгляд на составление Малороссии" писал: "Гедимин, сильно поразив противников при реке Ирпене, вступил с торжеством в Киев"… Это было в начале четырнадцатого века… Там, на реке, в сторону Дымера, есть у меня заветный уголок: зеленая круча, верба, тихий, глубокий омут. Задумаешься в одиночестве, в тишине: то ли ветер пробирается в камыше, то ли шумят столетия…
Он взял со стола тетрадь.
- Здесь он и хранится, мой сегодняшний "улов" - новые стихи. Будете слушать?
- Конечно. С большим интересом.
Максим Фадеевич помедлил, задумался, улыбнулся.
- Как-то один поэт мне горько жаловался, что у него нет отдельного кабинета. Правда, позднее он обзавелся кабинетом, но… стихи не стали лучше. Я настоятельно советовал ему махнуть рукой на "условия", на "кабинет" и работать всегда, коль скоро это органичная потребность. Разве плохо работать в дороге, - где-нибудь в селе, на речке, в степи… Вы бывали в Винницкой области? Какие там, на Южном Буге, места! Например, район Тыврова: чудесный лес, зеленые раздольные берега, домики над откосами, - над обрывами, - то звонкая, лихая быстрина реки, то тихие солнечные плесы… Что это за радость - посидеть с удочкой на том приветливом берегу, когда закат затлевает над камышами и песня или голос гармошки доносится из села. Я люблю этот благодатный край с его примечательными яркими пейзажами, доброй землей, урожайными садами, с перелесками у дорог, с новостройками, гранитными карьерами, свекловичными плантациями, тучными колхозными хлебами. Все занятость, а то забрался бы куда-нибудь в Сутинки в колхоз, и не нужно лучшего "кабинета", чем селянская светлица, и других условий не нужно, - только постоянно быть среди людей. - Вздохнув, он наугад раскрыл тетрадь, - Извините за "лирическое отступление", а вернее сказать - вступление. Пожалуй, оно даже необходимо. Итак, переходим к стихам.
Однако перейти к стихам не удалось: нам помешали.
Пожилая женщина, то ли свояченица, то ли гостья (у Рыльского всегда кто-нибудь гостил), распахнула окно и сказала:
- Тут, Максим Фадеевич, одна старушка вас ждет, Я ее чаем угощаю, чтобы не скучала.
Он отложил тетрадь.
- Да, помню, пусть пожалует сюда. Кстати, подайте бумагу и чернила. Но сначала допейте свой чай.
Старушка появилась тотчас, маленькая, сгорбленная, с клюкой. Она еще с порога стала кланяться, но Рыльский недовольно поморщился, встал, пожал ей руку и усадил за стол рядом с собой.
- Итак, Мария Семеновна, сейчас мы напишем заявление в райсобес…
Она всплеснула руками.
- Вы помните мое имя и отчество?
Рыльский усмехнулся:
- А разве они сложны? Помню, и как величали вашего мужа: Степан Кириллович Загоруйко: в 1921 году пал в бою с кулацкой бандой. Вам, конечно, положена пенсия, и мы сейчас напишем об этом.
Перо уверенно бежало по бумаге. Женщина следила за рукой Рыльского, затаив дыхание. У него был мягкий, округлый, очень гармоничный почерк. На какие-то секунды он задумывался, приставив безымянный палец к губам, и снова быстро, уверенно писал. Потом он запечатал заявление в конверт и надписал адрес.
- Вот, уважаемая Мария Семеновна, как говорили в старину, прошение. Завтра направляйтесь в райсобес, а я им с утра позвоню.
Растерянная и взволнованная, старушка до самой калитки бормотала благодарности и все хотела пониже поклониться, но Рыльский шел рядом с нею и эти поклоны никак не удавались, а у калитки он снова пожал ей руку и пожелал добра.
- Итак, - сказал, возвращаясь под сикомор, - теперь стихи…
Но где там стихи! От калитки к дому уже шел очередной посетитель: рослый молодой человек в белом костюме, с огромным портфелем в руке.
- Надеюсь, помните, Максим Фадеевич?
- Да, мы виделись… на торфоразработках.
- Так точно. Я парторг. И вы обещали выступить перед нашими рабочими.
Рыльский наклонил голову.
- Помню, обещал и вам, и директору Дмитрию Васильевичу Середе. Но когда это сделать? Пожалуй, чтобы не откладывать и не быть в долгу - завтра.
Гость заметно обрадовался.
- И это… железно?
- Слово есть дело, Иван Петрович! В восемь вечера. Докладываю о работе украинских советских поэтов и читаю стихи.
Гость даже притопнул ногами.
- Как вас отблагодарить?
- Это очень просто, - сказал Рыльский. - Постарайтесь, чтобы в клубе не было свободных мест.
Я уже знал голос калитки и оглянулся: да, к приветливому дому размашисто шагал еще один гость!
- Закончил!.. Наконец-то закончил… Знаю, теперь-то моя соната прозвучит! - сообщил он еще издали.
- Молодой композитор, - негромко сказал Рыльский. - Человек одаренный и, как зачастую при этом водится, беспокойный.
Парторг Иван Петрович вскоре простился и ушел, а композитор вдруг опечалился и стал горько сетовать на собственную рассеянность: оказалось, что, торопясь принести свою сонату на суд Максиму Фадеевичу и радуясь окончанию труда, он забыл дома ноты.
Рыльский утешил его, сказав, что готов выслушать сонату в любое время, и они условились о встрече.
Лишь теперь выдался свободный час для стихов, и я впервые услышал, как в простой, интимной обстановке Рыльский читает свои стихи. Мне доводилось и раньше слышать его выступления в Донбассе и Киеве, но там он читал со сцены, а сцена, кулисы, огни рампы, вся обстановка театра дают неизбежную, несколько торжественную светотень. Как бы уверенно и свободно ни держался на сцене артист, чтец, музыкант, поэт - ему не уйти от этой светотени. Но сейчас большой поэт откровенно беседовал со мной, доверительно открывал свои думы; трогали картины родной Украины, и ее уверенная, дружная новь, и величие жизни человека, жизни освещенной и освященной вдохновением творческого труда.
Был вечер, и за насыпью по черным кронам тополей крупными жаркими брызгами стекал закат, а ветвь сикомора над нами плыла и парила, как бережное крыло. Под этим осторожным живым крылом мы еще долго вели беседу о жизни, о юности, о любви и поэзии, а потом Максим Фадеевич снова читал стихи, - уже не свои: Шевченко, Франко, Тютчева, Иннокентия Анненского, Блока… Он процитировал Павла Тычину, задумался и сказал:
- Иногда больших поэтов-новаторов не все понимают. Так некоторые не приемлют Павла Тычину, А у этого интереснейшего поэта подчас прорываются такие строки, что, право, не дают мне спать всю ночь.
Мысленно возвращаясь к Донбассу, Рыльский сказал:
- Жаркий край. Трудовой. Колоритный. О Донбассе написано немало, но все это разбросано и многое… забыто. Почему бы не собрать в большую антологию или в библиотечку лучшее, что написано о Донбассе? Вспомните, с Донбассом творчески или житейски были связаны Чехов и Горький, Куприн, Гаршин, и Вересаев, и Свирский, и еще ряд писателей с именами. Я предпослал бы такой библиотечке том, живо, интересно изложенную историю Донбасса, и вспомнил бы не только Григория Капустина, первооткрывателя донецких угольных пластов, но и Петра Первого - он тоже побывал в этих краях, и Емельяна Пугачева - он жил одно время в Кабанье, и Гарибальди - матросом он посетил Таганрог и, кажется, Мариуполь. Великий Менделеев, замечательный геолог Лутугин, чудесный художник Куинджи, пламенный Артем, - смотрите, сколько блистательных имен и какой светлый след оставили они в Донбассе, и разве не следует об этом знать молодому шахтеру или металлургу?.
Он грустно улыбнулся.
- Замечу, кстати, что, к сожалению, не слышал, чтобы в каком-либо городе Донбасса улица или площадь носили имена Капустина, Лутугина, Менделеева, Чернышева или, скажем, Гаршина, Куинджи. Артема не забыли - и это хорошо; есть город Артемовск. Не забыт и Лутугин: есть шахта его имени. Потомственный шахтер Горлов, сподвижник Лутугина, увековечен городом Горловка. А где же город Менделеев? Разве Рубежное, с его химическими заводами, лучше звучит? Здесь он читал лекции по химии. Значит, забыли? Однако история помнит. Будем надеяться, что вспомнит и Лисичанский райисполком.
Он усмехнулся и закрыл тетрадь.
- Недавно я был в Нежине. Спрашиваю у одного работника горсовета: есть ли в вашем городе улица Юрия Лисянского? Он насторожился: "Какого Лисянского?" - "Да того самого, что в Тихом океане его именем остров назван. Славный этот мореход родом из Нежина…" Собеседник вздохнул: "Признаться, впервые слышу: наш городок Нежин и… Тихий океан?.." Впрочем, вернемся к Ирпеню: здесь бывали Алексей Толстой, Борис Пастернак, Вера Инбер, Константин Паустовский, Владимир Сосюра, Юрий Яновский, Александр Копыленко… надеюсь, со временем Ирпень вспомнит их.
…Час поздний, и уже спит маленький Ирпень. Мы входим в дом, Рыльский садится за рояль. Он играет легко, словно без усилия, с тем мечтательным выражением лица, с каким недавно читал стихи. Что он играет - я не могу сказать, но широкий музыкальный поток захватывает и волнует. Позднее я спрашиваю: "Что это?"
- Не знаю… Само придумалось. Для души.
Вечера под сикомором! Их было еще много, таких вечеров. И, оглядываясь на эти лирические встречи, видишь, как брезжит над тем домиком, сквозь время, тихий свет.
3. ЗЕЛЕНАЯ КНИЖКА
Мы случайно встретились в Харькове, на вокзале. Рыльский стоял у газетно-журнального киоска, просматривая какую-то книжку.
- Ну точно! - воскликнул он удивленно, улыбнулся и, спрятав книжку в карман, широким взмахом подал мне руку. - Все же иногда очень занятно случается в жизни: я почти был уверен, что мы здесь встретимся. Правда, кто-то из наших киевских знакомых говорил мне, что вы недавно отправились в Харьков, но почему именно сейчас, да, минуту назад, я подумал, что наверняка вас повстречаю?
- Не знаю, как это и назвать… Предчувствие?
- Пожалуй. На поверку оказывается, что мы, человеки, очень мало знаем самих себя. Сложные это понятия - психика, память, подсознание, нервная система, рефлексы и прочее. В общем, не будем здесь, на вокзале, стучаться в "тайное тайных", а если вы направляетесь в город - нам по пути.
Время было за полдень, и город после краткого, но сильного дождя черно сверкал асфальтом, промытыми стеклами окон, мокрыми плоскостями крыш. Над бетонной призмой почтамта еще уплывал на восток тяжелый закрученный обрывок тучи, а какой-то любитель, словно бы радуясь солнцу, уже запустил над вокзальной площадью стаю белых голубей, и, действительно, было так радостно, интересно и безотчетно-весело наблюдать их игривый, спиральный полет в бездонной синеве неба.
Максим Фадеевич засмотрелся на голубей.
- До чего же они белые… белоснежные! И сколько ликования в их кружении, - смотрите, это же пернатый фейерверк!
Через минуту, шагая вдоль быстрого ручейка, он говорил, весело улыбаясь глазами:
- Человеку для хорошего настроения совсем немного нужно: вот голуби, ручей да это небо… Помните, у Хлебникова?
Мне мало надо, краюшку хлеба,
Да каплю молока,
Да это небо,
Да эти облака…
Он дважды повторил последние строки четверостишия - второй раз совсем тихо и нараспев.
- Вообще-то я не рьяный поклонник Хлебникова, но с удовольствием подписался бы под этими стихами.
Улица еще была полна ручьев, и ручейков, и звонкой, сверкающей капели, как и бывает после добротного дождя в мае, в полный разгар весны. Босоногие мальчишки, непременные в этом пейзаже, мчались с победными кликами по серебряным разливам луж, поминутно взлетая на пламенных вспышках радуги. Привыкшие к людям, городские воробьи деловито охорашивались на заборе, не обращая внимания на кота, задумчиво наблюдавшего за ними с подоконника. Мы проходили мимо мебельного магазина, перед которым бородач-мастеровой осторожно поднимал на плечо зеркальную дверцу шифоньера: он был похож на сказочного великана, - стены домов, карнизы, крыши, окна и вывески, деревья и уличные фонари на железных мачтах - все умещалось в раме на его плече, и даже мы с Максимом Фадеевичем запечатлелись на какое-то мгновение. Рыльский заметил это и сказал:
- Вот замечательный снимок жизни! Жаль, безадресный. - И, помолчав, продолжал в раздумье: - Творчество - это, кроме всего, борьба с быстротечностью времени, стремление удержать какой-то миг, и в нем - концентрацию бытия, удержать, чтобы внимательно рассмотреть и описать, тем самым продлив его до бесконечности. - Он резко остановился, развел руками: - И что за настроение? Тянет в философию. Может, приближается старость? Давайте, как выражаются докладчики, вернемся к вопросу… да, в данном случае - к вопросу о голубях. Интересно, вы увлекались ими в детстве? Ну, разумеется, и я тоже. Красивая, милая птица, которую нельзя не любить. Тут у меня и возникает вопрос: почему же именно к этой безобидной и прелестной птице человек на протяжении веков проявлял особую жестокость? Помнится, еще в "Илиаде" упоминается о состязании в стрельбе по голубю. Птицу сажали на верхушку высоченного столба и… убивали. А потом наиболее метким стрелкам торжественно присуждались награды. Не странно ли - убивать беззащитную, ласковую птицу, да еще и получать награду за этакий "подвиг"! Впрочем, "Илиада" - это очень далеко: в странах Европы и в наше время существуют десятки клубов, при которых устроены специальные стенды, или садочные дворы, где пресыщенные молодчики могут в любую пору "отвести душу", расстреляв, конечно, за плату, дробью № 5, то есть самой крупной, дюжину-другую голубей. - Он даже закашлялся. - Аристократическое времяпрепровождение. Фу, мерзость!
Я спросил, по каким делам и надолго ли он приехал в Харьков. Максим Фадеевич, казалось, ждал этого вопроса.
- Приехал читать стихи. Конечно, и писать. По крайней мере, без нового цикла стихов я отсюда не уеду. Кстати, вы поняли, зачем я приходил на вокзал?
- Наверное, кого-то встречали?
Он глубоко вздохнул:
- Ну вот, вы знаете, а я не знаю. Просто приходил, чтобы побыть на вокзале. Люблю вокзальную сутолоку, настроение отъезда и приезда, атмосферу ожидания, узнаваний и встреч, дымок паровоза, чуточку едкий, тревожный, манящий в дорогу.
- А это вам нужно… для стихов?
Ему, пожалуй, казалось наивным мое удивление, и отвечал он мягко, с почти ласковой интонацией:
- Если для души, значит, и для стихов.
Я извинился за любопытство и сказал, что вопросов у меня к нему действительно очень много и что они стали возникать и откладываться с той памятной ночи в Донбассе, когда высоко на железном виадуке, над роем бесчисленных огней, ощущая горячее дыхание завода, мы до утра читали друг другу стихи.
Он остановился, легонько положил мне на плечо руку.
- Какая чудесная была ночь! Но вот что, спрашивайте: я охотно буду отвечать. Правда, мы уже прошли мою гостиницу, да что нам в ней! Здесь, параллельно Сумской, есть такая приятная аллейка Профсада, и, видите, нас ждет свободная скамья. Итак, вас интересует…
Я несколько растерялся и спросил напрямик:
- Да, конечно, интересует… Как вы пишете стихи?
Он внимательно взглянул мне в глаза:
- Предпочитаю авторучку и чистый лист бумаги.
- Ну, это техника. С чего начинается главное и что оно, главное?
- Мальчик, - проговорил он мягко и чуточку удивленно. - А ведь это очень сложно. Хорошо: представьте себе человека, который никогда не видел, как завязывается узелок. Сможете ли вы объяснить ему словами, что это значит - завязать узелок? Не спорю, сможете, но завязать узелок значительно проще, чем объяснить это словами.
- Значит, проще написать стихи, чем объяснить, как это делается?
Он наклонил голову.
- Безусловно.
- Между тем, существуют учебники, в них обязателен раздел - стихосложение.
Он поежился, усмехнулся.
- Верно. Существует оправа, но не каждый может вложить в нее огненный камень бриллиант. Почему? Ну, хотя бы потому, что этот огненный камень нужно иметь.
- Вы полагаете, с ним рождаются?
- По крайней мере, его нужно долго, с великим терпением гранить.
- У меня такое впечатление, - заметил я откровенно, - будто вы уходите от прямого ответа. Но, возможно, я не умею спрашивать. Все же мне хочется добиться своего. Скажите: вам легко пишется или трудно?
Рыльский задумался, закурил, небрежным движением руки разогнал облачко дыма.
- Иногда легко, но чаще трудно. Бывает, что очень трудно.
- Тогда вы откладываете черновик и начинаете раздумывать о другой теме?
Он оживился, словно бы насторожился.
- Нет, ни в коем случае. Только не отступать. Тогда во мне пробуждается упорство, даже ожесточение - задуманное должно быть сделано. Да, сделано на том высоком выразительном уровне, который подсказывается вкусом, опытом, как бы предвидением результата: есть такое словечко - наитие.
- Мне говорили, Максим Фадеевич, что вам удаются импровизации.
Хмурясь от резкого солнца, он отодвинулся в тень.
- Что ж, случалось! Однако проверим: сейчас извлеку "стило".
Он торопливо достал из нагрудного кармана пиджака авторучку, открыл ее, встряхнул и, положив на ладонь лист тополя, не срывая его с ветки, попробовал расписаться.
- А знаете, отличная ткань! - И, отпустив ветку, взглянул на могучую, густую крону. - Вот и этот красавец теперь имеет мой автограф, хотя, как легко догадаться, не особенно в нем нуждается. Но переходим к делу: сегодня я имею приятную возможность подарить вам свою поэму. Автограф еще не сочинен, однако за этим дело не станет. Обратите внимание на обложку, это отрадно - тон весны…
Книжка, которую он выпростал из кармана плаща, была цвета тополевого листа, с оттиснутым посредине скромным букетиком васильков. Я успел прочесть заглавие: "Марина". Приподняв обложку и рассеянно поглядывая на прохожих, Рыльский стал писать на чистом, предтитульном листе. Рука его двигалась уверенно, и перо бежало плавно, без малейшей задержки, как будто поэтический текст автографа был заранее ему известен. Я сидел молча, не шевелясь, отчетливо слыша, как тикают на его руке часы. Быть может, мне следовало на какое-то время оставить его одного, догадаться об этом и уйти, еще когда он достал "стило"? Но вот он уже закрыл книгу, подал ее мне и крепко потиснул руку.
Навсегда я запомнил тот майский день, и солнечный час, и тихую аллею, и скамью, и книжку в обложке весеннего тона, и стихи:
Не сомневался, к добру
Дарю "Марину" я Петру,
Здесь много, может быть, ошибок,
Но стих мой ясен, четок, зыбок,
Как полагается стихам…
Итак - дарю поэму Вам.
Да здравствует стихов стихия,
Как Украина и Россия,
Как вообще СССР…
Вот, братья, надписей пример!
На минутку задумавшись, он сказал:
- Зачастую дарственные надписи переживают своих авторов. Когда-нибудь, при случае, проверьте это.