- Это хорошая просьба. Вообще-то, их мало встречается - хороших просьб. Я люблю песни - очень и очень люблю, и никогда не жаловался на память, но эта чудесная песня а душе моей и в памяти будто отсечена ножом. И что удивительно: у меня есть знакомые, которые в гражданскую войну тоже слышали эту песню, помнили ее нетрудный, задумчиво-грустный мотив, а слова, как и я, начисто позабыли.
Мы вышли на улицу, уже зажигавшую первые огни: он взял меня за локоть, остановился у витрины магазина. На цветном щите толпились игрушки: куклы, мишки, деревянный жираф, плюшевая собака.
- Интересно, - сказал он, внимательно рассматривая печального плюшевого мопса. - Знаете, выкроить да сшить такую псину - немалый труд. Жаль, талантливых игрушек у нас маловато. В этом хорошем деле нужна острая выдумка, находчивость, а самое главное - сердечная доброта.
Я заметил его пристрастие к витринам: он мог долго и увлеченно рассматривать какие-то шестерни, гайки и шайбы, наборы щеток, банки с красками, отрезы мануфактуры, тетради и карандаши, больничные инструменты, фарфор и стекло, и рассматривал хозяйственно, деловито, словно бы всякую эту всячину собирался покупать.
Так, постепенно продвигаясь по Главной, мы оказались у редакции журнала. Черная табличка из толстого стекла у входа в редакцию была вдребезги разбита, и от слова "Донбасс" остались только три буквы: "бас". Бабель взглянул на осколки таблички, приблизился, потрогал их рукой.
- Мы опоздали, - сказал он разочарованно. - Здесь был солидный разговор на "басах". Пожалуй, о стихах. Наверняка о стихах. Интересно, как часто редакции приходится вывешивать новую табличку?
Он поискал пальцами мою пуговицу, не нашел, взял лацкан пиджака.
- Ваш рассказ я рекомендовал к печати. Настоятельно рекомендовал. Послушают они моего совета или нет, не знаю. А вы… вот что: приходите ко мне вечерком. Это близко, два квартала отсюда: спросите квартиру редактора Сыркина, мне там отведен уютный уголок.
Мы расстались, и мне запомнился его взгляд - проницательный, чуточку озорной и добрый. Но вечером я не пошел на квартиру к редактору, опасаясь того скучного гостеприимства, когда не знаешь, где сесть, куда девать свои руки, что сказать. И я был уверен, что Бабель тут же забыл о своем приглашении, сделанном, как это зачастую случается, "ради вежливости". Однако я не знал Бабеля. Через два дня, под вечер, он сам пришел ко мне, постучался в дверь номера, осторожно шагнул через порог.
- Ну, конечно же, жить в гостинице, значит, жить независимо. Меня утомляет предупредительность хозяев: чувствуешь себя так, будто виновен в чем-то или забрался в долги, которые все нарастают. Итак, здравствуйте. Разрешите воспользоваться вашей любезностью и присесть?
Я не тотчас опомнился и потянулся за папиросами, но закурить забыл и сказал откровенно:
- А знаете, ей-богу, я вас не ждал!
Он деловито устраивался в уголке, у стола, и внимательно оглядывал комнату.
- Тем лучше, если не ждали. Я приглашал вас - вы не пришли. Вы не приглашали меня - я пришел. Вот мы и квиты. А этот "замок" из дикого камня, ваш отель, ручаюсь, воздвигнут еще в прошлом столетии частником, сквалыгой, человеком без элементарного вкуса и без души. Там, возле шахты "Центрально-Заводской", под самым терриконом, сохранились домики - ровесники этому отелю, и тоже из дикого камня. Это, пожалуй, и все, что еще уцелело от щедрот господина Юза.
С минуту он молча сидел в уголке, тихий и печальный; потом, порывшись в карманах пиджака, достал увесистые часы, а вместе с ними какую-то скомканную бумажку, развернул ее, приблизил к глазам.
- Вот, кстати… Я тут беседовал с вами и все старался вспомнить, о чем же хотел спросить вас, когда шел сюда… Но, знаете, рассеянность. А теперь вспомнил: в рассказе у вас написано - "огнистый зрачок". Это в рассказе о кроле: не огненный, а "огнистый". Вы избрали именно этот эпитет?
- Да, именно его.
- И… тщательно взвесили?
- Старался.
- Заметно, - сказал он одобрительно. - Слово на месте. Это очень важно, чтобы оно было на месте. Потому что в каждой по-настоящему сделанной фразе все слова должны быть избраны безошибочно, и могут быть избраны не какие-то другие, а только они.
Ушел он так же неожиданно, как и пришел: кивнул, резко шагнул через порог и осторожно прикрыл дверь.
Позже я заметил на столе футляр от его очков, перчатку и перетянутую узлами кошлатую веревочку непонятного назначения; он не случайно жаловался на рассеянность.
Я еще долго стоял посреди номера, веря и не веря встрече. Так вот он каков, Бабель, невысокий, подслеповатый, милый нескладёха с широко открытыми на мир улыбчивыми глазами, с тонким оттенком горечи в изгибе губ. И, как это случается в жизни, у меня лишь теперь, когда он ушел, появилось множество неотложных и важных вопросов к нему. Однако их приходилось отложить до следующей встречи, которую обещали забытые им вещи: перчатка, футляр для очков и непонятная узловатая веревочка.
В течение трех дней я несколько раз звонил на квартиру Сыркина, редактора областной газеты, но никто не отозвался. А потом у меня в номере задребезжал телефон, и я услышал в трубке знакомый веселый голос:
- Вот и отлично, что я вас застал, и, значит, с добрым утром!
- Спасибо, - сказал я, - и позвольте пожелать вам доброго вечера.
Он несколько секунд молчал, тяжело дыша в трубку, потом спросил недоверчиво:
- Наверное, вы шутите? Неужели вечер?.. Ой, дела! Извините, но тут виноват известный писатель - граф Толстой, создавший изумительную "Исповедь", от которой я не мог оторваться до этих минут… Итак, добрый вечер, и, если вы подождете меня в "Каменном доме", я зайду.
Вскоре он осторожно постучался в дверь, медленно шагнул через порог, снял очки и, протирая стекла платочком, сказал почему-то строго:
- О литературе и литераторах больше ни слова. Жизнь широка, необозрима - и мало ли других интересных тем? В прошлый раз я был, пожалуй, многословен, за что и наказан: у меня случилась неприятность.
- Нет, в прошлый раз вы были даже молчаливы. И никаких литераторов мы с вами не вспоминали.
- Тем более. Значит, оба мы думали о них. Потому у меня и случилась неприятность.
- Она поправима?
- В том-то и беда, что нет. Живи я в гостинице, этого, конечно, не произошло бы.
- Вы рассорились с хозяйкой?
Он небрежно махнул рукой.
- Не помню. Кажется, рассорился. Если у тебя исчезает вещь, без которой ты не можешь работать, тут, конечно, легко утратить самоконтроль.
- Ясно. У вас исчезла записная книжка.
Он медленно опустился на стул, нахмурился, прикусил губу.
- Хозяйка этого не понимает. Вернее, делает вид, будто не понимает. Однако она и виновата. К моему письменному столу приближалась только она.
Я посоветовал ему попытаться восстановить записи: если вспомнить одну-две даты, один-два факта, какую-то подробность, фразу, - память подскажет дальнейшее, лишь бы отыскать этот "крючок".
Некоторое время он смотрел на меня растерянно, и веки его часто мигали.
- Позвольте, что это за "крючок", если утеряны и леска, и поплавок - вся удочка? Но вы еще ничего не поняли. У меня, понимаете ли, была веревочка, немного кошлатая, с узелками, сантиметров этак с тридцать длиной. Дело привычки или, как хотите называйте, но я без этой веревочки не могу усидеть за письменным столом и десяти минут. Какая в ней "тайна", не знаю. Монах привыкает к четкам; другой резину дни и ночи жует; третий гнилые яблоки в ящике письменного стола хранит; четвертый… э, да мало: ли разных привычек? Что может быть проще и безобиднее моей веревочки? И что может быть сложней, если она - единственная такая? Хозяйка всю обстановку квартиры на дыбы поставила, но моей веревочки нет.
Горе его было искренне, и по тому, как он хмурился, теребил угол скатерти и настороженно поглядывал на меня поверх очков, видимо, не без досады ожидая дальнейших расспросов, а может быть, и насмешки, я понял, что в душе этого пожилого, лысеющего человека, прочитавшего (как он недавно упомянул в разговоре, когда мы дегустировали "Бердянскую березку") не менее ста пудов книг, жили в обнимку мудрец и ребенок..
Мне припомнилась книга Василия Головнина, славного русского морехода: в трехлетнем японском плену у него накопился целый жмут веревочек с узелками, и это был удивительный дневник, в котором каждый узелок означал памятный эпизод пережитого. Бабель слушал с интересом и, вздохнув, сказал решительно:
- Пожалуйста, собирайтесь.
- Куда?
- Мы явимся к хозяйке, и вы расскажете ей о дневнике Головнина. Пусть знает, что это такое - узелки! Действительно, из-за какого-то паршивого английского ключа от квартиры она мне устроила настоящий допрос с пристрастием, а моя пропажа для нее ничего не значит: экий, дескать, пустячок - веревочка! Вот мы придем, и вы ей расскажите…
И только теперь я вспомнил о тех его "пропажах", что лежали в ящике моего письменного стола.
- Ключ? Вот ваш английский ключ, и футляр от очков, и перчатка, и какой-то шнурок - все это вы ухитрились забыть у меня.
Я отодвинул ящик стола, и Бабель всполошенно замахал руками, быстро и осторожно приблизился к ящику, схватил узловатый шнурок, бережно расправил его на ладони.
- Чудо! - прошептал он растроганно. - Да, свершилось чудо, и вы можете просить у меня любую половину царства - она ваша!
- Вы очень добры, Бабель, но ваш подарок для меня обременителен. Меня вполне устроит ключик от одного сейфа.
Он смотрел озадаченно.
- Вот это, пожалуй, не смогу.
- Сможете. Там, в этом сейфе, у вас напильники и отвертки, особый наждак и тиски.
Бабель развел руками; они показались мне странно короткими.
- Не понимаю.
- Я хочу, чтобы вы рассказали мне… В общем, вечер сегодня отличный, и мы пройдемся по городу, и вы расскажите мне…
- Минутку, - прервал он мягко. - Рассказывать будете вы, я люблю слушать.
- Но я сохранил вашу веревочку, и, если она вам дорога, можете считать себя связанным ею. Вы расскажите мне все, что я попрошу.
За выпуклыми стеклами очков зрачки его глаз казались огромными.
- По крайней мере, объясните мне, что это за сейф, тиски, отвертки, напильники?
- Я очень хотел бы знать подробности: как вы работаете над рассказом. И особенно мне хотелось бы узнать, как вы накаляете, куете, закаляете иную фразу, что она получается у вас кованная, с затаенным звоном и с тем осадком страсти, что въедается в память и пьянит. Учтите, эта наивная просьба не случайна; "звезда полей" до сих пор светится надо мной по ночам.
Он долго молчал, пристроившись у стола, в уголке, растягивая и прощупывая свою веревочку.
- Напильники и отвертки! Вы еще забыли упомянуть шурупы. Да, серьезно. Вполне серьезно. По-видимому, искусство стиля - в этом обостренном чутье к слову, когда в хорошей, естественной, убедительной фразе ты ощущаешь вдруг почти неуловимую погрешность, а потом, лишь слегка повысив или понизив интонацию, то есть лишь немножечко довернув незримый шуруп, с облегчением убеждаешься, что отныне все на месте. Правда, для этого приходится просеять много слов и самых разнообразных словосочетаний, однако нельзя забывать, ни на минуту нельзя забывать, что слово то у тебя особенное: ты его окончательно только один раз записываешь, а типографский шрифт повторит его тысячи и тысячи раз!
Сосредоточенный, занятый своей веревочкой, он спросил строго:
- Ну-ка, если вы нелепицу в рассказе, в повести, в романе допустили? Одно неточное, неуместное слово - и, ежели вы настоящий, взыскательный художник, значит, будете сожалеть и каяться всю жизнь. Вы задали простой вопрос, однако он одновременно и сложен. Тот сейф, от которого вы просите ключик, всегда открыт. И первое, что следует взять в нем, - тиски. В них нужно вложить все свое терпение, всю силу воли и завинчивать до отказа. Нет зримого уровня, четко обозначенного критерия, когда строка и лаконична, и естественна, и наполнена до краев. Но он, этот критерий, постоянно чудится и влечет, и, чтобы приблизиться к нему, нужно иметь немалый запас упрямства и ярости. Нужно уметь завинчивать тиски. Без жалости к себе, без оглядки на исписанные и перечеркнутые страницы, не поддаваясь приступам огорчений и скепсиса, этого медленно действующего яда. Откровенно сказать вам, трудная, изнурительная эта работа, наверное, не по мне. Будь я покрепче здоровьем, посильнее, возможно, сумел бы справиться и с большими замыслами. Но я от рождения хлипкий, нескладный, болезненный, и если и есть у меня капелька хорошего, так это - строгость к своей строке. Тут я не допускаю компромиссов - перечеркиваю строчку, абзац, страницу и десять, и двадцать раз, потом заново переписываю и опять перечеркиваю. Все это, конечно, не равнодушно и не ради чистописания.
Тут он как будто вспомнил о чем-то неприятном, замкнулся, помрачнел и на мои вопросы отвечал уже рассеянно, односложно, думая о чем-то другом. Я невольно подумал, что, наверное, наскучил ему со своим любопытством.
Но Бабель сказал:
- Бывают минуты, и таких минут немало, когда на меня, Петр, право, не следует обращать внимания. Быть может, мы с вами и в этом разберемся. Когда вы приедете в Москву, там, в довольно глухом Николо-Воробинском переулке, вы найдете домик другого, приветливого Бабеля. Обратите внимание на такую подробность. Как интересно это происходит в жизни: ничего особенного меж нами как будто и не было сказано, а наши отношения уже доверчивы и теплы.
Он задумчиво улыбнулся и крепко встряхнул меня за плечо.
- А славно бы сейчас очутиться нам вдвоем под сенью того баркаса, на червонном песке, у доброго моря с неслышной и легкой сиреневой волной, с древним названием, в котором светится отблеск волшебной сказки, - Лукоморье.
Я уже был хорошо знаком с Бабелем, когда старшие литераторы, случалось, отзывались о нем как о человеке нелюдимом, скрытном, недоверчивом. Рассказывали, будто он зачастую избегает встреч даже с друзьями, таинственно и надолго исчезает из дому, вообще ведет странный образ жизни, то затворнический, то кочевой.
Мне повезло на встречи с ним с первого дня нашего знакомства в Донбассе, и я не заметил в его характере и признака перечисленных черт. Наоборот, он жадно тянулся к людям, охотно знакомился, искал собеседников, особенно в шахтерской среде, с интересом приглядывался к горнякам-ветеранам, прислушивался к их речи, заразительно смеялся их крепким шуткам.
В один из летних вечеров мы прибыли с ним на шахту "Смолянка". Поездка была для нас полной неожиданностью. Сначала мы было решили пойти в кинотеатр, но в кассе билетов не оказалось, а обращаться к администратору Бабель счел неудобным. "Знаете, я никогда не называю своей профессии. Откровенно сказать, стесняюсь… Был Пушкин, был Грибоедов, был Толстой - и вот, извольте… Бабель! Меня смущает дистанция… Кроме того, я заметил, что слово "писатель" и привлекает внимание, и настораживает, а это одинаково неприятно".
Мы стояли на трамвайной остановке, когда, громыхая и сыпля искрами, подкатил вагон с надписью на маршрутной доске ""Смолянка" - город".
- Может, вместо кино, проехаться на "Смолянку"? - с усмешкой спросил Бабель. - Жаль, далековато… - И вдруг встрепенулся. - А что, если вот так, сели и поехали?..
Он легко вскочил на площадку, я за ним, вагон тотчас тронулся, и к нашему удовольствию почти все места в нем были свободны. Присаживаясь к окошку, он сказал:
- Путешествие особенно интересно, если оно неожиданно. Я это уже не раз проверил и приведу пример: мне, скажем, предстоит поездка во Францию и виза уже в кармане. До отъезда остается неделя. Нужно собраться, кое-кого на прощанье навестить, заглянуть в некоторые справочники, привести в порядок свое писчебумажное хозяйство. Что ж, все успеется, до отъезда ведь целая неделя, но… - он вздохнул и развел руками. - Но тут начинается непонятная душевная суета. Мелькают часы и мелькают дни, и ты куда-то спешишь, хотя, по сути, ничего толкового не делаешь - ты просто-напросто озабочен предстоящей дорогой. И сама эта озабоченность становится привычной, и если разобраться в чувствах, то окажется, что ты в дороге с той самой минуты, когда тебе вручили визу и билет. Вот почему в истинную минуту отъезда ты остаешься спокойным, даже несколько равнодушным - ты эту минуту авансом пережил.
- А на "Смолянку" мы сегодня не собирались.
Он тихо засмеялся.
- Я и веду об этом разговор: нет, не собирались! Вот и прекрасно! Ну, ей-богу же, здорово, а?!
На стрелках и поворотах вагон швыряло и мотало, будто баркас в шторм, и Бабель несколько раз привставал и оглядывался на вагоновожатого, то растерянно, то одобрительно приговаривая:
- Ас!.. Ну, право, это ас! Кажется, он уже сошел с рельсов и шпарит прямо по степи!
В нарядной "Смолянки", плохо освещенной и накуренной, было полно народа: к спуску в шахту готовилась ночная смена. По еще недавнему почину, который уже сделался традицией, в этот короткий отрезок времени шахткомовцы успевали провести очередную летучку: то ли политинформацию, то ли обзор новостей района; случалось, выступал баянист, певцы, лихие танцоры. Люди уходили на свою подземную каменную ниву с настроением неожиданно праздничным, а такая общая приподнятая настройка чувств (это знали и хозяйственники) определенно вела к повышению угледобычи. Когда мы вошли в нарядную, на дощатых подмостках, перед тесной, притихшей толпой шахтеров стоял высоченный, рукастый, чубатый дяденька и, замахиваясь огромным кулаком, крыл, опрокидывал на пол и топтал ногами гидру мирового капитализма.
Говорил он лубочной рифмованной прозой, проглатывая лишние слоги, сокращая длинные слова, а ритмические пустоты заполнял то жестом, то мимикой, то напряженном и словно бы необходимой паузой. В общем же речь его лилась естественно и бойко, вызывая реплики, смех, общее одобрение. Бабель сразу же заинтересовался пылким оратором и спросил у соседа, усатого крепыша:
- Кто этот лектор, приезжий?
- А никакой не лектор, - ответил шахтер, не обернувшись. - Высокий артист! Он трехпудовыми гирями, как мячами, играет.
Бабель радостно удивился:
- Как… мячами?
- Факт.
- И, наверное, поет?
- Ого!
- И танцует?
- "Сербияночку" ударит под баян - душа замрет!
- Что же он сегодня… с лекцией?
Крепыш досадливо поморщился, повел плечом.
- Попробуй-ка гири помотай. Нужна и передышка.
Бабель обернулся ко мне и жарко прошептал на ухо:
- Превосходно, черт побери!
Высокий артист закончил свое выступление под грохот аплодисментов и повелительный зов гудка. Толпа всколыхнулась, отхлынула к двери и сразу же поредела. Через три-четыре минуты нарядная почти обезлюдела, а чубатый все еще стоял на подмостках, подняв руку и улыбаясь, посылая прощальный привет.
- Кажется, теперь он и за нас возьмется, - шепнул мне Бабель, и, взглянув еще раз на артиста, я убедился, что он улыбался нам, и не кого-то другого - нас приглашал подойти к подмосткам. Как видно, мы приближались слишком медленно, несогласованно, и он нетерпеливо тряхнул головой, легко соскользнул с помоста на пол, броско отмахал десяток шагов и замер перед, нами.
- Извините, что я не буду оригинален… В этом зале вы только двое при галстуках.
Бабель прервал его подчеркнуто робко:
- А это… нельзя?
Артист откинул голову и гулко хохотнул.