- Можно! Даже бантик. Даже жабо. Видели этакую кружевную обшивку вокруг ворота? Только у нас в шахте это не принято. А здесь собираются люди перед спуском в шахту.
- Спасибо. Вы это хорошо растолковали, - мягко сказал Бабель. - Еще когда вы держали с этого деревянного возвышения речь, я подумал, что нам было бы не лишне побеседовать. Итак, перед вами два скромных словесника, два глубоких надомника, которых вдруг потянуло от бумаг к людям…
Пока он, наивно и доверчиво глядя в глаза артисту, округлял витиеватые фразы, я успел обшарить свои карманы и обнаружить командировочное удостоверение местной городской газеты; правда, оно было просрочено и не объясняло нашего визита на "Смолянку", но все же называло профессию.
- Отлично! - воскликнул артист, взглянув на редакционный штамп и тут же возвращая мне удостоверение. - Надеюсь, вы не посчитали меня нахалом? Прошу учесть, что темой моего выступления была бдительность. Вы, конечно, знаете, что черт не дремлет. Поэтому я внушаю каждому, кто имеет терпение меня слушать: подойди, в случае сомнения, к прохожему и прямо спроси - кто ты?
- Именно этот вопрос я и хотел вам задать, - почти ласково заметил Бабель, с интересом всматриваясь в лицо артиста, утомленное, но смешливое, освещенное живым и веселым блеском глаз.
- Ну, в таком случае быть беседе, - решительно заявил артист, стал между нами, обнял нас за плечи и увлек к ближайшей полуоткрытой двери, попутно сообщая: - Здесь моя артистическая уборная, и здесь же, по совместительству, кабинет главинжа. Странное совместительство? Ничего, уживаемся. Позвольте, я вам представлю этого ветерана.
В небольшой комнатушке, за столом с двумя телефонами, сидели двое: лысый, дородный старикан, с жестким, повелительным выражением лица, и наискосок от него, опираясь локтем на угол стола, - молодая, смуглолицая, очень красивая женщина. Они резко обернулись к нам, и, привставая, старикан спросил:
- Из треста?..
- Нет, батенька, тут дело посерьезней, - громко и почему-то грозно произнес артист, с грохотом придвигая нам скамейку. - Это, уважаемый главинж, братья литераторы, граждане простые и скромные, но занозистые. Они сообщили мне, что их вдруг потянуло к людям.
Почему-то я был уверен, что старикана-инженера такая рекомендация не обрадует и он поторопится избавиться от нас. Но я ошибся: жестом широким и приветливым он подал нам, улыбаясь, руку и тут же представил свою собеседницу:
- Наш главный начальник по электричеству, товарищ Катя Коренева. Шахтеры зовут ее "свет-Катя".
Женщина слегка кивнула нам и взглянула в тусклые очки Бабеля широко открытыми, ясными, чуточку насмешливыми глазами.
- Уважаю литераторов. Разделяю их бессонницу. Трудная у вас работа, я это понимаю.
- А я сказал бы - острая работа, - заметил Бабель, неловко переступая с ноги на ногу, смущаясь и любуясь черноглазой свет-Катей. - Вы работаете в шахте? Значит, ежедневно под землей? Вот и судите сами, разве мы смогли бы встретить вас, если бы не наша профессия? Она дарит интересные встречи - и это в ней самое ценное.
Свет-Катя еле приметно сдвинула брови.
- Это, разрешите спросить… комплимент?
Артист шумно вздохнул и с треском опустился на скамейку.
- Что касается меня - обожаю комплименты!
- Именно вас и касается, - тем же ровным тоном продолжал Бабель, уловив, конечно, как словно бы легкая тень промелькнула по лицу женщины. - Вы сумели соединить в себе столько дарований: куплетист, танцор, баянист, гиревик…
Артист поклонился и, опустив глаза, добавил:
- Театральный художник и плакатист, резчик по дереву, часовой мастер, мотоциклист и забойщик.
Бабель изумленно вскинул брови; единственная морщина, пересекавшая его лоб, обозначилась резким, глубоким изгибом.
- И… забойщик?
- Ровно четыре года назад, а товарищ Катя и главинж Николай Савельевич могут подтвердить, в завале хрустнули мои ребра. Считалось - финиш, то есть отходная. Однако Мишенька Михеев любит жизнь и потому, простившись с обушком, стал осваивать другие профессии. Теперь и вы удивляетесь мне, а между тем в прошлом уже были подобные примеры. Может, слышали про одного живописца, который был еще и скульптором, и музыкантом, и поэтом, и архитектором, и замечательным изобретателем, и ученым. Жаль, но познакомить не смогу, он жил четыреста лет назад.
- Леонардо да Винчи, - заключил Бабель.
- Наш универсал Михеев непрерывно занимается самообразованием, - одобрительно пояснил инженер. - Так и стреляет громкими именами… Правда, он не Леонардо да Винчи, но…
Инженер несколько замялся, подыскивая слово, а Михеев одобрительно подмигнул ему.
- Ничего, я не обижаюсь. Продолжайте…
- Но его у нас на шахте любят, - сказала свет-Катя.
- И это, я уверен, самое главное! - воскликнул Бабель. - Потому что нет награды выше любви, с чем вы, конечно, согласитесь, уважаемый гиревик и художник?
Видимо, по звонку инженера (кнопку звонка я позже заметил на столе) в комнате, широко распахнув дверь, появилась пожилая, румяная и веселая тетушка с огромным железным подносом в руках, и сразу же запахло чаем и теплым хлебом.
- Вы - ангел, тетя Маша! - воскликнул артист, принимая из ее рук поднос и с наслаждением вдыхая аромат свежего чая. - Для полного впечатления вам недостает парочки крыльев и, между нами, бутылочки коньяка… - Тут он едва не уронил поднос. - Ба! Что я вижу? И это мое желание предугадано? Клянусь, четыре звезды! Нет, я не ошибся: вы, тетя Маша, исчадие рая!..
- Не хвали в очи, не брани за глаза, - скромно молвила тетя Маша. - Вам, Катенька, я портвейного налила на сон грядущий. Вы-то две смены в шахте пробыли, а смотрите молодцом. Я и сама на здоровье не жалуюсь, но после двух смен в шахте, ей-богу, с ног свалилась бы. Эх, верно, значит, говорится, что молодость летает пташкой, а старость ползет черепашкой!
- С этой минуты, тетя Маша, - торжественно заявил артист, - я вас записываю в драмкружок. Художественные импровизации на заданные темы, идет?..
Но бойкая буфетчица даже не взглянула на него, а свет-Катя, аппетитно попивая чай, стала рассказывать об опасном обрыве электрокабеля где-то на уклоне. Инженер недовольно покачивал головой, хмурился и что-то записывал в блокноте. Неожиданно он заметил:
- Я еще не слышал от вас вопросов, уважаемые гости. И это, сказать откровенно, по-хорошему настораживает меня. Чтобы писать о шахте, даже если ты знаешь горняцкую специфику, всегда необходимо войти в конкретный материал. Нет одинаковых шахт, как и одинаковых шахтерских коллективов. Мы, смоляне, почтенные старики, - ого, сколько десятилетий погромыхивает наша славная "Смоляночка" и в какие глубины, свыше километра, упрямые свои дорожки провела. Что ж, осмотритесь, к людям подойдите, мне ли вас учить? Понравится - снова приезжайте, и в третий, и в десятый раз: мы - хозяева открытые и к гостям радушные, ни радостей, ни печалей своих от вас не скроем.
Порывшись в кармане пиджака, Бабель извлек маленькую, в черной обложке записную книжечку, заглянул в нее, почти приблизив к носу, и вдруг высыпал собеседникам целый ворох вопросов. Возможно, у старого инженера мелькнула догадка, что этот очкастый заезжий литератор не имеет ни малейшего представления о горном деле, о шахтах, вообще о подземном мире Донбасса. Но Бабель настойчиво и цепко повел ту линию, которую избрал для беседы: его увлекал исторический аспект, этапы раскрытия неслыханных подземных кладов Донбасса, развития горных разработок и место "Смолянки" в этой каменной летописи.
Пока Бабель говорил, непринужденно, без запинки называя имена и фамилии ученых - первооткрывателей Донбасса, геологов, инженеров, - я внимательно наблюдал за нашими гостеприимными хозяевами; сначала они переглянулись несколько смущенно, а потом стали слушать с удивлением и явным интересом.
Нет, этот, с виду благодушный и простоватый, заезжий литератор кое-что знал! Быть может, он с расчетом начал с наивного вопроса: не тревожит ли их, бывалых горняков, не страшит ли каждый очередной спуск в шахту, именно те секунды, когда железный ящик клети, лишившись опоры снизу, повисает над черной бездной?
Да, наши собеседники быстро переглянулись, и свет-Катя, сдержав улыбку, сказала:
- Внуш-шительный вопрос!..
А главинж буркнул что-то невнятное и принялся тереть переносицу. Теперь мне стало интересно наблюдать и за стариком-инженером, и за красивой свет-Катей: в их лицах так явственно выражалась смена чувств - этой сменой неприметно и уверенно управлял их собеседник. Он упомянул имя геолога Ильина, и главинж одобрительно наклонил голову, При имени Евграфа Ковалевского главинж даже привстал.
- Когда я учился в Петербурге, - сообщил он негромко и как бы доверительно, - талант, проницательность, открытия Евграфа Петровича у нас, у студентов, будущих горняков, вызывали более, чем почтение, - трепетную гордость!
И тут Бабель проявил ту щедрость памяти, которая удивила нас всех. Он без усилия, будто по записи, назвал почти всю плеяду блестящих горных инженеров-донбассовцев начала прошлого века: Иваницкого, Кузьмина, Васильева, Томилова, Анисимова, Летуновского, Соколова, предваривших гениального Карпинского с его замечательными учениками - Мушкетовым, Обручевым, Чернышевым, с великим геологом Лутугиным…
Говорил Бабель с увлечением, с жаром, очки на его носу перекосились, с лица исчезло обычное, чуточку насмешливое выражение, широко открытые глаза блестели. Тут на какие-то минуты приоткрылась его истинная сущность: огромная жажда знания, страстный интерес к предмету и цепкая хватка памяти. Нет, он неспроста оказался в Донбассе, этот беспокойный человек, у него были какие-то планы, связанные с шахтерским краем, и он осмотрительно вел свой трудный ход к огромному, жаркому пласту жизни, имя которому - Донбасс.
Мы уезжали со "Смолянки" в полночь. Главинж, растроганный и словно помолодевший, предлагал переночевать в его коттедже, но Бабель сослался на какие-то неотложные дела в городе. Он обещал приехать через недельку и побыть на поселке основательно. До трамвайной остановки нас провожали Катя и артист. Светила полная луна, и листва молодых тополей в палисадниках сверкала серебром и чернью.
Артист почему-то притих и неслышно шагал несколько в сторонке, а свет-Катя говорила мечтательно:
- Есть в жизни мгновения, которые не забываются. Вы согласны? Время штампует свой шаг с монотонностью автомата. Человек постоянно в заботах, в неотложных, неоконченных или не начатых делах. И вдруг выпадают такие минуты, как эти, как сейчас… Что в них волшебное? Не знаю. А как хорошо ощущать каждой своей клеточкой, дыханием, осязанием, слухом, что ты живешь, и сознавать к тому же, что нет, не напрасно живешь.
Бабель смотрел на нее с умилением.
- Спасибо, вы ответили мне, свет-Катя.
Она удивилась:
- Ответила? Но я не слышала вопроса.
- Я думал о вашей красоте, - сказал он тихо. - О том, что ваше лицо как бы освещено изнутри. Теперь я понимаю, что вы очень любите жизнь и отсюда эта ваша одухотворенность.
- Послушайте, уважаемый газетчик… - смущенно заметила Коренева, видимо, намереваясь свести его замечание к шутке, но он резко остановился и повторил дважды:
- Вы очень красивы, свет-Катя..
- Извините за диссонанс, - как бы покончив с назойливой мыслью и снова возвращаясь в компанию, возгласил артист. - Я попрошу ответить мне на один вопрос. Буду откровенен: я тоже пишу. Да, пишу стихи, несмотря на свои тридцать четыре года.
Бабель смотрел на него снизу вверх и ждал вопроса, но артист молчал.
- Ну и что же? - дрогнув плечами, весело спросила Катя.
Артист погрозил кому-то пальцем.
- И зачастую не пишется. Хочу написать, и ни в какую! Не пишется - и все! Тогда я со злости и огорчения заваливаюсь спать.
Бабель сочувственно вздохнул.
- А после сна… тоже не пишется?
- Представьте, нет. Замыслов - гора! А на бумаге точки да треугольники. Я хотел бы знать, почему оно, такое состояние, вроде бы немота души?..
Теперь я ждал от Бабеля шутки, остроты, веселого слова, мол, крепись, казак! - но он задумался, взял руку артиста, погладил и отстранил.
- Не с моих "высот" отвечать на такие "крики души". Давайте предоставим это Льву Толстому. Помнится, с подобным вопросом к нему обращался один писатель, и Толстой посоветовал; опишите это состояние, когда не пишется, разберитесь в нем обстоятельно, опишите его.
Сыпля заливистыми звонами и празднично сверкая огнями, к нам быстро мчался вагон трамвая. В огромном развороте степного лунного пейзажа он казался живым и веселым, этот быстро бегущий мирок электрических огоньков.
Кто-то взял меня сзади за локоть, легонько отстраняя с рельса, я обернулся и замер, снова удивленный такой открытой и полной человеческой красотой. Это была свет-Катя. Вся охваченная легким и зыбким лунным светом, она задумчиво смотрела в мерцающую степь, быть может, ощущая наивысшую пору своей жизни, и зрачки ее глаз были огромны, полные затаенного черного блеска, и выглядела она значительно моложе своих средних лет, спокойной, сильной и радостной.
Прощаясь, артист задержал немного руку Бабеля в своей руке.
- Вот и забыл вам сказать, извините… Знаете, что я вчера исполнял на втором наряде? Я исполнял рассказ Бабеля - "Соль". Ну, какая была овация!
Теперь он внимательно смотрел в лицо Бабеля, стараясь уловить его взгляд, но тот поспешил в вагон трамвая.
Некоторое время мы еще стояли на задней площадке вагона, и нам были видны два человека на крутом извороте трамвайного пути.
Почему-то нервничая, Бабель резким движением сдернул с носа очки и стал протирать их. Руки его дрожали.
- Вы поняли, что случилось? - спросил он шепотом, словно бы по секрету. - Правду скажите, поняли?
- Да, конечно.
- Что именно?
- Они узнали вас.
- И ни слова! - наваливаясь на меня грудью, он стал говорить сбивчиво, растерянно и восхищенно. - Все же какое… да, какое тонкое поведение! И даже на прощанье - только намек! А люди - все трое - это же литые образы, каждый по-своему силен, резко очерчен, огранен, самобытен и знает свое место в жизни, то есть знает самое главное, что нужен… да, что нужен и другим. - Он засмотрелся в степь. - И что за чудесный ребенок - артист! И умница - инженер… И разве забудется она, свет-Катя? - Он встряхнул меня за плечо. - Почему вы молчите?
Я сказал, что вспомнил недавно прочитанную статью, ее написал критик Горбов, он называет Бабеля индивидуалистом, который замкнулся в ироническом скепсисе.
Он еще крепче стиснул мое плечо и громко, заразительно засмеялся: он умел смеяться искренне, от всей души.
Не знаю, какие неотложные дела позвали его в Москву, но уже на следующий день Бабель уехал из Донбасса. Он помнил, что я позвоню ему, и оставил на мое имя письмо, - так мне ответили по телефону. Шел проливной дождь, но, мучаясь любопытством, я отправился на квартиру редактора, где черная строгая дама вручила мне большой шершавый пакет с редакционным штампом.
Раскрывать его при этой даме я не стал, спрятал за пояс, чтобы не замочил дождь, и зашагал по лужам в свое гостиничное уединение, еще сильнее томясь от нетерпения и любопытства: что за послание мне вдруг адресовано, почему понадобился такой пакетище?
Однако в пакете оказалась одна лишь маленькая, малюсенькая записочка: извиняясь за неожиданный отъезд, Бабель приглашал навестить его, при оказии, в Москве и сообщал номер своего домашнего телефона.
И я позвонил ему… ровно через год.
Сначала мне ответила женщина, спросила кто и откуда, и выразила сожаление, что я не застал Бабеля в Москве. Тут же, однако, произошло чудо: он молниеносно возвратился из поездки и, прервав наш разговор, весело прокричал в трубку:
- Отлично, что вы приехали и позвонили! Приходите, жду.
- Я бы с удовольствием, находись вы в Москве…
Он засмеялся:
- Просто хозяйка не заметила, что я возвратился.
Он жил в нешумном Николо-Воробинском переулке, в старом домике, занимая уютную квартирку с внутренней лестницей на открытые антресоли. Внизу, в довольно просторной, но не очень светлой комнате он радушно принимал гостей. (Позже я убедился, что гостей он принимал только радушно, с живым, искренним выражением интереса и симпатии, или же совсем не принимал, находясь в таких случаях "в отъезде").
- У меня было предчувствие, что сегодня кто-то обязательно приедет, - сказал он, широким жестом распахивая дверь и весело поблескивая из-за очков глазами. - Все же предчувствие - штука серьезная, и поэтому я запасся двумя билетами на премьеру во Втором МХАТе. Спектакль ожидается интересный. Есть такой француз - драматург Жак Деваль, а пьеса называется "Мольба о жизни".
Я сказал, что видел афишу и даже пытался купить билет. Он замахал руками.
- Можно было и не пытаться. Верьте мне: я в этом деле соображаю, мальчишкой промышлял у театральных касс. В былые времена одесские пацаны при таких аншлагах имели выручку. А нам с вами на этот раз повезло: мсье Деваль, комильфо, спасибо, прислал билеты.
- Сам Жак Деваль? Автор пьесы?
- Он самый. Очень милый француз. Но поговорим не о парижанах - о донбассовцах: как там наши добрые знакомые - украинский лирик Герасименко, поэт-коногон Беспощадный, артист со "Смолянки" Миша Михеев, Николай Савельевич - инженер, красавица свет-Катя, горловчанин Изотов, чье имя все чаще мелькает в газетах? Сразу же скажу вам по секрету, что принял решение снова ехать в Донбасс. Я им увлекся и проникся. Конечно же, без бодрячества, без этих глупостей: ах, мой станочек, моя домнушка, моя шахточка!
Он усадил меня за стол, отодвинул стопу журналов и газет, присел напротив.
- Только здесь, в тихом переулке, осмотревшись и призадумавшись, я ощутил тот весомый, добрый осадок, что вынес из Донбасса. И вспомнился Чехов. Он мечтал пожить где-нибудь в районе Харцызска. Эти строки из его письма показывают, насколько обостренным у Антона Павловича было чутье к пульсация жизни, к наиболее выразительным ее проявлениям, к географии "горячих точек" страны.
Я заметил ему, что в дороге перечитал "Конармию". Он насторожился:
- И что?
- На заводах, на шахтах в Донбассе вы встретите немало бывших буденновских конармейцев, меченных свинцом и сталью лихих рубак: в них не убавилось ни ярости, ни отваги, но только эта неистовая сила переключилась на уголь и металл и стала рабочей хваткой. Будет вполне логично, если автор "Конармии" последует за своими героями.
Он смотрел на меня широко открытыми, немигающими глазами, и зрачки его глаз, увеличенные линзами очков, были огромны.