Он так и ходил всегда за отцом и братом. Матери не было - жили в эшелонах, комитетских комнатах, во временных общежитиях. Семчик называл себя сначала коммунистом, потом комсомольцем (комсомольцем даже лучше, чем коммунистом! - решил он) и откликался, только когда его звали товарищем Семеном.
Когда они приехали, наконец, после эшелонных странствий в этот городок, получили по ордеру комнату в уплотненной квартире буржуйки и Семчик определился курьером в укомол, к нему подошла курносая дивчина в такой же, как и у него, заячьей ушанке и сказала ему строго:
- На учет в ячейке встал? Билет давай.
Дивчина оказалась секретарем ячейки.
- А билета у меня нет. Какой билет? - растерялся Семчик.
- Какой, какой! Комсомольский!
Но комсомольского билета у Семчика не было, никогда не было.
- Может, у папаньки билет мой? - совсем робко предположил он.
Тут уж и строгая дивчина не выдержала: хохот пошел по гулким коридорам укома. Смеялись все: укомовцы, заехавшие из районов ребята, случившиеся здесь городские комсомольцы.
Кончилось тем, что Семчику дали комсомольский билет, но стаж поставили с этого исторического дня.
Долго ходил неутешным Семчик. Огромная несправедливость - вот как называлось то, что сделали с ним. Разве не бегал Семчик в восемнадцатом году по темным коридорам епархиального училища, превращенного в общежитие, звонко крича: "На собрание, товарищи, на комячейку!" Разве не он это на своей спине перетаскивал из типографии в подив горы листовок, еще остро пахнущих невысохшей краской? Разве не исколесил он с отцом все маршруты и направления, по которым то отливала, то вновь приливала революционная кровь страны? Разве не кричал он до хрипоты "ура" на походных митингах, где выступал отец?
Он любил, когда кончались собрания. Все вставали и дружно так, согласно пели "Интернационал". И разве он не пел со всеми? Детский, дрожащий дискант его вырывался часто из хора, и тогда Семчик испуганно замолкал, оглядывался и, убедившись, что все поют по-прежнему, лукаво улыбался и снова присоединялся к хору.
Он плохо понимал то, о чем говорилось на собраниях, но зато отец часто разговаривал с ним. А отец умел объяснять даже самое непонятное. И, трясясь на нарах в теплушке, Семчик иногда, закрыв глаза, картинно представлял слова, которые говорил ему отец.
Слово "Интернационал" он представлял себе так: люди, обнявшись, поют - русский, китаец, негр и австриец (Семчик видел, как гнали по городу пленных австрийцев во время германской войны, и тогда еще жалел их). Слово "буржуазия" он тоже ярко видел: толстое, пузатое слово, паучье. Когда они уплотнили буржуйку, Семчик разочаровался: буржуйка была худенькая, куталась в пуховый платок, только глаза злющие. Но больше всего любил Семчик представлять слово "будущее". Тут была масса картин, солнечных, светлых. Они менялись в зависимости от того, что происходило днем: если днем голодали и мокли под проливным дождем, то "будущее" представлялось ему городом, залитым ласковым, горячим солнцем, а на зеленых улицах - обеденные столы.
Но все это было раньше, в детстве. Теперь Семчик - взрослый. Ему четырнадцать с половиной лет.
Кончилось тем, что Семчик, как всегда, спросил у отца о нэпе.
Отец торопился на собрание и ответил коротко:
- Новая экономическая политика… нэп… Линия партии в области экономики. Понял? - и побежал на собрание.
Он всегда такой занятой, и брат тоже.
Из этого объяснения Семчик все-таки понял, что нэп не учреждение, и успокоился.
Потом открылось первое в городе кафе. Открыл его Мерлис, толстый, багровый сосед Семчика по квартире. Еще недавно Семчик отлупил его золотушного сынишку.
- Буржуенок, ну, как его не бить? Контра, - объяснял Семчик.
Это кафе, вывеска над ним, сначала робкая, скромная, под цвет вывесок государственных учреждений, потом обнаглевшая, усмехающаяся золотыми буквами - "Мерлис", - удивили Семчика.
- Ишь ты, - почесал в затылке, но выводов никаких не сделал.
Потом густо стали возникать магазины, кафе, рестораны. Для такого маленького городка их стало непомерно много: "Ампир", "Аркадия", "Европа", "Прочь скука" и один, который назывался современно, - "Красная".
Худая буржуйка, которую уплотнили отец с Семчиком, тоже засуетилась: быстро шмыгала по коридору, огромная связка ключей звенела при каждом ее движении.
Семчику сказали ребята, что это и есть нэп. Он не поверил. Отец не мог соврать, а он говорил не о магазинах, а о политике.
Потом Семчик понял, что есть какая-то связь между политикой, о которой говорил отец, и открывшимся кафе Мерлиса.
Но этого он не одобрял.
- Я за сэп! - убежденно говорил он дворовой детворе. - За старую экономическую политику.
Дома между отцом и старшим братом шли горячие споры: брат был тоже против нэпа. Семчик вслушивался с мучительным интересом.
Он хотел поддержать брата в споре с отцом, но ничего не мог объяснить и с ужасом видел, как железная отцовская логика побеждает суматошные мысли брата.
А затем, на партийном собрании, куда специально пригласили и комсомольцев, Семчик услышал рассказы вернувшихся из поездки в село для смычки рабочих-большевиков о том, как встретила нэп деревня.
- Совсем другая жизнь пошла с отменой продразверстки, и кипение в умах другое, - восхищенно говорил худой и высокий гвоздильщик в буденовке и кожаной куртке. - Люди сеять хотят, люди в хлеб поверили… В один голос говорят: спасибо Владимиру Ильичу, подумал он о нас!
Рассказывали они о первых колхозах; это Семчику особенно понравилось. Слово "коллектив" всегда было святым для него. Коллектив - это когда все свои вместе. Это дружба, и это сила. Он знал это с самых ранних лет: когда отец-подпольщик сидел в тюрьме, коллектив его товарищей поддерживал семью Семчика.
Разумеется, Семчик не мог еще понять во всем многообразии и величии тот сложный и увлекательный процесс, который свершался сейчас в деревне: от военного коммунизма через нэп к социализму! - но теперь он был всей душою за нэп. Он вспоминал гордые слова отца: "А мы еще посмотрим, кто кого!", он узнал с радостью, что это слова Ленина, и ему вдруг страстно захотелось отпроситься на работу в деревню и там самому ввязаться в драку с кулачьем. Он не понимал еще, что эта "драка" будет необычной, особенной, долгой, что солдатами в ней станут сельские кооператоры, первые колхозники, деревенские большевики, а потом - рабочие-двадцатипятитысячники. Он не понимал еще, что вопрос "кто кого?" решается не только в деревне, а и здесь, в городе - в промышленности, в торговле, в государственном учреждении, в школе, - везде. Он многого еще не понимал, но всем ребячьим сердцем своим был он со взрослыми, с отцом, с партией, с Лениным. Он был счастлив и горд, что его допустили - даже пригласили! - на серьезное, партийное собрание, и, слушая речи большевиков, он взволнованно клялся себе, что никогда, никогда он "не сдрейфит", никогда не изменит партийному делу. "Мы еще посмотрим, кто кого!" - шептал он, сжимая рукой воображаемый наган. Славный хлопчик! Он и не знал, что в свое время придет и его черед ценою жизни доказать свою верность этой клятве на партийном собрании.
В общем он был только четырнадцатилетним веснушчатым парнем. Лихо бегал с пакетами по городу, стойко голодал, любил крепко отца, брата и всех товарищей-комсомольцев. Простаивая ночи в чоновском карауле, мечтал умереть от бандитской пули. Ничего не читал, зато жадно слушал. Утром уходил в уком, а ночью, еле волоча от усталости ноги, брел домой, спал, широко разметав руки, причмокивая губами и посапывая.
Мальчик гонял голубей. Сизые, серые, дымчатые, чуть не синие или почти коричневые, с хохолками и без хохолков, всяких мастей и пород, голуби взлетали над крышей веселым, шумным табором, рассыпались в небе, как брызги, и стекали вниз, обратно на крышу, к мальчику.
Семчик бежал по делу. Увидев голубей, он остановился, задрал голову и с восторгом стал глядеть на голубиные игры. Голуби кувыркались в чистом августовском небе, их крылья иногда вспыхивали под солнцем. Мальчик на крыше счастливо улыбался и кричал голубям:
- Гуль-гуль-гуль! Такие вы этакие!
Около себя Семчик вдруг заметил худенького чернявого парнишку. У него под мышкой тоже была разносная книга. Он тоже глядел на голубей, но глядел хмуро, завистливо.
- Делать нечего, - пробормотал он, - голубей гоняет. Небось буржуйский сынок!
Он скользнул взглядом по брезентовому Семчикову портфелю и спросил безучастно:
- Где служишь?
Они познакомились и быстро, как всегда бывает у ребят, подружились. Звали черного парнишку Алешей. Он служил в совнархозе курьером.
- Невысокая должность! - засмеялся он невесело. - Да жить ведь надо.
Семчик не думал так: должность курьера не казалась ему ничтожной. Мрачность нового приятеля ему понравилась: сам он был весел и беззаботен, как птица небесная.
- Ты партейный? - спросил он Алешу.
- Нет.
- Как же так? - удивился Семчик и гордо добавил: - А я партиец: член РКСМ.
Алеша посмотрел на него недоверчиво.
- Не врешь? - И добавил: - Ты не обижайся. Потому я не знал, что таких, как мы, малышей принимают в партийцы.
- Мне шестнадцать лет, - храбро солгал Семчик. - Я очень старый комсомолец. Ты тоже записывайся.
- Меня не возьмут, - безнадежно покачал головой Алеша. - У меня почерк плохой. Я неученый. Вот учиться б пойти… - жадно добавил он.
Семчик вспомнил: вчера, уходя куда-то, отец задержался в дверях, скользнул по нему внимательным взглядом и сказал задумчиво:
- Учиться тебя определить надо. Чего растешь неучем?
Потом почесал небритую щеку и заторопился, ушел: он занятой!
- Учиться? Да… - неопределенно поддержал Семчик разговор с Алешей. Потом вдруг оживился: - А у нас в комсомол и с плохим почерком принимают. Не в почерке дело: был бы ты сознательным и жизнь не побоялся б за революцию отдать. У тебя оружие есть? У моего брата есть, и у меня будет.
Он долго пропагандировал Алешу, рассказывал о комсомоле, уговаривал идти записываться. Это в первый раз он выступил агитатором, ему нравилось, что Алеша внимательно слушает его.
Потом оба вдруг вспомнили, что их ведь послали по делу, и, как испуганные воробьи, разлетелись в стороны. Но разлетелись друзьями.
Ночью, укладываясь спать, Семчик вспомнил Алешу и решил с ним чаще встречаться и окончательно распропагандировать его. Потом он подумал, что хорошо б целую ячейку организовать - ячейку курьеров, например.
Вспомнились почему-то голуби: сизый турман камнем падал на залитую солнцем крышу.
"Учиться?" - мелькнул в его уже сонной голове вопрос отца, и Семчик, засыпая, решил, что ему все равно: можно и учиться, хотя ему и так живется не скучно и забот полон рот.
2
Уже давно болел Алеша тоской по школе, по учению. С болезненной остротой вспоминал он школьные парты, забрызганные чернилами учебники, монотонную речь учителя, ответы у классной доски.
Еще и другое влекло его в школу.
В большом учреждении, среди массы взрослых и властных людей, Алеша совсем потерялся, утратил свою самоуверенность. Самолюбивый, он говорил себе, что пакет, который он несет в разносной книге, ценнее для всех, чем весь он, Алеша. Он тоже помнил, как раскритиковали здесь его почерк.
- Учиться надо, - сквозь зубы говорил он себе и не знал, где учиться, чему учиться.
Он спросил однажды, набравшись духу, у своего начальника - управляющего делами совнархоза:
- Как там, хочу спросить, нет ли набора на курсы?
- На какие курсы?
- На какие-нибудь. Курсы комиссаров, или шоферов, или бухгалтеров? А? - И добавил с голодной тоской: - Учиться охота.
В августе совнархоз спешно был переброшен в другое помещение. Алеша деловито помогал грузить подводы, волочил ящики, корзинки, связки бумаг. Когда последняя подвода, нагруженная этим всем канцелярским скарбом, наконец, тронулась, Алеша увидел: к помещению, занимаемому ими раньше, подъехала чужая телега. На ней были школьные парты. Алеша заметил даже, что на одной криво вырезано ножом: "Коля Вас.".
"Васильев, должно быть", - мелькнуло в Алешиной голове, и он грустно побрел по тротуару.
Он слышал: школами распоряжается наробраз. Иногда он заносил туда пакеты. Пойти похлопотать?
"Отец? - Алеша усмехнулся. - Нет, отец не пойдет. Его самого пристраивать нужно. Он за себя слова не скажет. Надо самому идти".
Он встретил на улице Вальку Бакинского, которого давненько не видал. Сначала обрадованно бросился навстречу, потом остановился, вспомнив, как однажды Валька шел по улице с какими-то вертлявыми девчонками и, заметив босого Алешку, "не узнал" его.
"Ну и я тебя не знаю!" - подумал сейчас Алеша, заложил руки глубоко в карманы и задрал кверху облупленный нос.
- Здорово, Алеша! - радостно протянул ему руку Валька. - Какая встреча! Как в опере!
Алеша подумал-подумал и тоже протянул руку.
- Ну, здравствуй! Как ваше ничего?
Они пошли рядом, дружно постукивая деревянными колодяшками.
Алешины колодяшки смастерил отец. Вместо ремешков у них тесемки, вся нога от этого в синеватых полосах.
Когда Алеша стоял на месте, он зачем-то все время шевелил грязным большим пальцем правой ноги. Ноготь на пальце был сбит.
Валькины колодяшки сработал мастер, сработал с щегольством и даже с шиком. Так и чувствовалось: сделав их, мастер долго вертел перед собою, любовался ими и грустил о тех временах, когда не такие заказы выделывал. Честный непьющий столяр, он хотел побить этой работой парижских сапожников. У тех под руками был нежный, деликатный материал - шевро, мягкое и податливое, как кожа женщины. А у него в руках - честное простое дерево, из которого следует делать табуреты и кухонные столы. А он, мастер, вот он сделал шикарную обувь, - такой шикарной не носили патриции Рима, - сколько здесь ремешочков, застежек, какой рисунок ноги! И мастер был доволен своей удачей.
Должно быть, и Валька гордился колодяшками. Он надел носочки, синие, с серебристой змейкой. Он постукивал колодяшками легко и задорно, как молодой жеребенок копытами.
- Где служишь? - спросил Алеша.
- Я? Нигде.
- Нигде? Как же это можно? Надо что-то делать.
- А что же делать?
- Ну, что-нибудь! Служить. Или учиться. Или бубликами торговать. А без дела как же?
- Я учиться собираюсь.
- Да? - отозвался Алеша. - Вот и я тоже. Учиться, понимаешь, надо!
- А я на скрипке буду учиться играть.
Алеша потух.
- На скрипке? - пробормотал он. - Ты лучше на шарманке научись играть.
Валька обиделся.
- Скрипка - благородный инструмент. Она будит людские сердца.
- Ерунда! - оборвал Алеша. - Понимаешь, надо Делу учиться. Делу! - Его лицо стало хищным и жадным. - Я бы в шоферы пошел, да нет таких курсов.
- Шофер? - засмеялся Валька. - Это почти швейцар или лакей: он возит начальство, и ему иногда дают на водку.
- Шоферы бывают на бронеавтомобилях, - пробурчал Алеша. - Ты дурак, Валя!
- Я не хочу с тобой ссориться. Будь шофером. Я считаю, - Валька любил говорить, как отец, официально и кругло, - я считаю, - и это мое глубокое убеждение, - что надо овладеть общей культурой.
- Шарманкой?
- Да, и скрипкой. Но это между прочим. А вообще - я поступаю в школу.
- В школу! - закричал Алеша. - Ну вот! Это дельно! В какую школу?
Валька растерялся: он сказал наобум. Дома его подучивал отец математике, счетоводству, географии. Школу он придумал. Он смутился и покраснел.
Алеша презрительно усмехнулся.
- Эх, Валька! Актер!
На другой день Алеша все разузнал и сам пришел за Валькой. Тот лежал на кушетке, обложенный книгами.
- Вставай, вставай! - закричал Алеша. - Пошли в школу поступать!
Они пришли в наробраз, потолкались по комнатам и как-то сами собой попали куда нужно.
- Только чтоб после обеда заниматься, - беспокойно предупредил Алеша. - А то служу я.
Их направили в первую трудовую школу имени Некрасова.
Острый запах дезинфекции стоял в большом пустом коридоре. Грудой, одна на другой, лежали парты, грязные, подбитые, изрезанные ножами.
Высокий седой человек, осанистый и прямой, без улыбки смотрел на Алешу и Вальку.
- А ее еще нет, школы, - сказал он, внимательно выслушав Алешу. - Одни стены! - Потом он помолчал, посмотрел в бумажку, которую принес Алеша из наробраза, и строго спросил: - А рисовать умеете?
Ребята растерялись.
- Надо бы дощечки написать, плакаты, - объяснил заведующий. - Я вам текст дам.
Он ввел их в свой кабинет, где стояли только стол и стул простого дерева.
- Возьму я вас в работу, юные товарищи, - сказал, усаживаясь, заведующий.
- Нет, мы учиться хотим, - перебил испуганно Алеша. Он подумал, не ошибся ли заведующий, приняв их за кого-нибудь другого. - Мы учиться.
- Вот я и говорю, - наставительно и чуть повышая голос, произнес заведующий. - Плакаты напишете, библиотеку в порядок привести поможете. - Он встал. - А когда мы все это сделаем, у нас уже не стены, а что будет?
Они не знали. Заведующий ответил сам, подняв к носу указательный палец и помахивая им:
- Школа будет. Понятно?
И отпустил их.
Не так себе представлял все Алеша, когда тосковал по школе.
- И колокола нет, - разочарованно сказал он, когда вышел на улицу.
- Какого колокола? - не понял Валька.
- А чтоб переменки звонить.
Но Валька, которому понравился заведующий, успокоил его:
- Ну, колокол, должно быть, будет.
А дело было не только в колоколе.
Когда школа открылась и начались занятия, - Алеша это ясно понял, - школа не имела никакого "вида". Школьники сразу заплевали и коридор и классы семечной шелухой, - она легла на пол толстым слоем да так и осталась. Топить было нечем, в классах было холодно, учащиеся сидели на уроках в пальто. С валенок стекали грязные струйки воды.
Стоял оголтелый шум.
Детвора, отвыкшая от школьной дисциплины, бесшабашно носилась по коридорам, съезжая верхом по перилам большой лестницы, влезала на подоконники, кричала, бегала, играла в коридорах в прятки.
Педагоги проходили как-то боком через эту кутерьму, не вмешиваясь, торопясь уйти в учительскую.
Только однажды учитель рисования не выдержал.
- Господа, - сказал он примирительно, - разве так можно?
Школьники стихли, только одноклассник Алеши, Дроздович, иронически произнес:
- Господа в Черном море купаются.
Учитель смутился.
- Я… я… сорок четыре года так говорю, - забормотал он, - и мне трудно отвыкнуть.
- А отвыкнуть надо! - неумолимо возразил Дроздович.
Эта сцена не понравилась Алеше. Он был согласен с Дроздовичем, что "отвыкать надо", но самоуверенная выходка школьника не понравилась ему.
Многое ему было здесь не по себе.
- Ну, а девчонки зачем здесь? - ворчал он, беседуя с Валькой. - Девчонское дело одно, наше другое. Врозь учиться надо. Их вышиванию следует учить, а нам это ни к чему.
С Семчиком Алеша встречался часто. Семчик ни в какую школу не поступил, но Алешиными успехами живо интересовался.
- Не настоящая это школа, - жаловался Алеша. - Не туда я попал. Должно, в наробразе ошиблись. Это для лодырей школа, для маменькиных сынков.