И Семчик, сочувствуя своему другу, обещал решительно:
- Уж мы за них возьмемся! Я в укоме, погоди-ка, скажу.
Однажды на уроке древней истории случилась с Алешей неприятность. Это был его любимый предмет, хотя учительницу, рыжеволосую крупную женщину, он невзлюбил сразу.
Алеша положил локти на парту, уперся подбородком и жадно слушал. Греки проходили перед ним, возникая из сухих рассказов учительницы, они что-то грозно кричали и удивительно были похожи на бородатых красноармейцев, идущих через город на Таврию.
Какой-то вопрос бился в Алешиной голове. Ему казалось, что не все рассказывает учительница, пропускает что-то, и когда она кончила, он встал и, не подумав ничего, произнес, путаясь в словах:
- Вы только про царей всё говорите, а про народ? Революции там у греков были или как?
Дружный хохот поднялся в классе. Алеша смутился и сел.
Учительница сухо и недовольно объяснила, что преподает она то, что нужно, что в книге написано.
- У нас не клуб, - закончила она. - У нас - школа.
В перерыве все смеялись над Алешей. "Древнегреческий большевик", - прозвали его.
Вечером он жаловался Семчику:
- Влопался я, как дурак: я ведь ничего не знаю, и почерк у меня плохой.
Ему нужно было записаться в младшую группу. Но Валька, который до поступления сюда занимался дома, потащил его за собой.
- Уйду я, - малодушествовал Алеша перед Семчиком, а тот утешал его:
- Контры они все. Ты учись, не дрейфь!
Сам он не учился: некогда.
- Да я всю науку - раз, два - и в дамки, - говорил он. - В комсомоле нас политике учат. Чего еще?!
И Алеша решил не сдаваться.
Он не совался больше с вопросами, бросил работать в школьной библиотеке, не ходил на собрания, - он весь был полон мучительным сознанием своей неграмотности, некультурности, желанием догнать своих товарищей по группе.
Он присматривался к ним. Тут было много бывших гимназистов. Гражданская война помешала им кончить учение, и вот, великовозрастные, злые, они торопились разделаться с наукой, чтобы начать жить.
- У меня у одного мундир был, - сказал ему как-то Толя Пышный, шестнадцатилетний пухлый голубоглазый юноша, - серебром шит, а у остальных только куртки.
Учились в школе и детишки новых, только народившихся или возродившихся торговцев, рестораторов, людей нэпа. Золотушный сынишка Мерлиса, которого Алеша видел во дворе у Семчика, испуганно посторонился, впервые встретив Алешу в школе.
- А! И ты тут? - удивился Алексей. - Как тебя приняли?
Мерлис сердито огрызнулся:
- А тебя как?
- Мне все двери открыты, - сказал Алеша. - Я рабочий человек.
Удивляли Алешу и девочки: прилизанные, аккуратненькие, они проходили между парт, будто танцевали.
На уроке обществоведения одна из них спросила:
- Какая все-таки разница между большевиками и коммунистами?
"Где они были, когда черти дохли? - удивлялся Алеша. - Как прошла мимо них вся горячая пора? Где они отсиделись? Под маменькиными подолами, что ли? Вертихвостки!"
Были в группе и свои ребята. Их было немало, но Алеша смотрел на все злым глазом и видел только Мерлиса, Пышного да вертихвосток.
Он достал нужные книжки, с головой нырнул в учебу, даже к Семчику перестал ходить по вечерам.
Встретились раз.
- Учишься? - спросил Семчик. - Чего ж не заходишь?
- Учусь. Некогда.
- Контры как?
- Да ну их!
И он в самом деле махнул на все рукой и, как сурок в норку, спрятался в книги.
3
Ковбыш тяжелым, неподвижным взглядом уставился в начерченный на доске треугольник.
Томительное, щемящее молчание висело в классе, только с отсыревшего потолка падала капля за каплей: кап-кап, словно закипала вода в котелке.
Ковбыш потянулся к доске, неуверенно постучал мелом по пузатым сторонам грубо начерченного треугольника, переступил с ноги на ногу и беспомощно опустил руку. Мел упал к его ногам и покатился по полу.
Над классом плыла тишина, тяжелая, как туча.
- Болван! - вдруг отчетливо и злобно произнес Хрум, преподаватель математики. Он подошел к Ковбышу и, протыкая его острым указательным пальцем, прошипел: - Вы болван, Ковбыш!
На задней парте кто-то радостно взвизгнул, но, встретив тишину, испуганно сник.
Лицо Ковбыша медленно начало краснеть. Вспыхнула щека, нос, даже кончики ушей, - теперь это была медь.
- Я вам не болван, - прошептал Ковбыш и тоскливо посмотрел на учителя. - Вы не имеете права.
Он потоптался на месте, не зная, куда ему девать свои большие руки, потом вдруг круто повернулся на каблуках, как солдат, и тяжелым, широким шагом пошел прочь из класса.
Дребезжа стеклами, захлопнулась за ним дверь.
Хрум посмотрел на дверь, вытер платком лысину, помахал зачем-то платком в воздухе и, наконец, бледно улыбнулся.
- Ну-с!.. - сказал он и остановился.
В разных концах класса, не сговариваясь, не говоря ни слова, поднялись с места Алеша, Юлька, Лукьянов и молча, не останавливаясь, пошли между парт к двери. Дверь захлопнулась за ними. Только Лукьянов задержался в дверях, обернулся и махнул рукой: пошли, мол.
В классе закипал шум.
Хлопая крышками парт, торопливо, шумно поднимались с мест школьники и, толкаясь в проходах между партами, спешили к двери. Одни демонстративно, решительно проходили перед самым носом растерявшегося учителя; другие неохотно, озираясь на товарищей, прошмыгивали около стенок; третьи медлили, испуганные этим необычным происшествием.
Хрум сначала растерялся, потом озлился, закричал:
- По местам садитесь! - Но, увидев, что его никто не слушает, побледнел, съежился и испуганно стал следить за тем, кто и как уходит.
Когда в коридоре собралось больше половины класса, школьники подошли к дверям и закричали оставшимся:
- А вы? Что же? Ну!
Хрум схватил классный журнал и бросился из класса. Его встретили сразу упавшим молчанием, и в нем, в этом сдержанном и дисциплинированном молчании, Хрум учуял не раскаяние, а злость и силу.
- Я вас! - закричал он в бессильной ярости и, ссутулясь, побежал в учительскую.
В классе теперь не было никого.
Впрочем, один, да… вон, в углу, у окошка, спокойно сидел кто-то.
- Глядите! - заволновался Лукьянов. - Ковалев-то не вышел.
Школьники бродили по всему зданию, сдержанно разговаривая и нешумно шаля: еще шли уроки в других классах. Большинство побежало на улицу. Девочки по трое, по четверо, обнявшись за талии, чинно гуляли по коридору.
Около Лукьянова столпилась небольшая кучка: Алеша, Юлька, Голыш, - Ковбыша не было ни здесь, ни вообще в здании школы.
- А его проучить надо, Ковалева! - сказал Лукьянов.
- Бить? - мрачно нахмурился Алексей.
- Очень просто! - поддакнул Голыш.
Но Юлька запротестовала. Она, волнуясь, говорила, что нужно выяснить, почему не пошел со всеми Ковалев, и убедить его, а главное - надо пойти к заведующему про Хрума сказать.
- Обязательно надо к заведующему пойти, - добавила она и тоскливо посмотрела вокруг: увидела в вестибюле белые, холодные колонны, облупившиеся от времени, сторожа Василия, дремавшего на своем стуле под лестницей, грязные следы на полу и вздохнула: - Эх, школа у нас плохая!
Алеша слушал эти разговоры вполуха: думал о Ковалеве. Его он приметил давно: читал как-то о древних греках книгу с рисунками, потом поднял голову - увидел застывшего у окна Ковалева. Профиль его, освещенный полным светом, был словно написан на стекле. Встал, подошел к Ковалеву.
- У тебя вот какое лицо, Ковалев! - И показал ему рисунок в книге - голову греческого атлета.
Ковалев снисходительно улыбнулся и в ответ произнес:
- Чуда-ак!
- Знаете что, ребята, - сказал вдруг Алексей, - я с Ковалевым поговорю.
И, не дожидаясь ответа, пошел в класс.
Ковалев спокойно сидел на своем месте, один в пустом, гулком классе, и читал. Услышав шаги, головы не поднял. Даже тогда, когда Алексей вплотную подошел к нему, не шевельнулся.
- Ты что-о? - хрипло произнес Алексей и облизнул сухие губы. Тишина действовала на него угнетающе, он еще тише повторил: - Ты что-о?
Ковалев пожал плечами: ничего, мол.
- Против всех?
- А мне вставать было лень, - засмеялся Ковалев. - Да я и не баран: мне за стадом идти не указ. Я вот книжку дочитаю.
- Будто?
- А что?
Алеша подвинулся ближе.
- Будто? - повторил он насмешливо. - А может, перед учителем себя показал, а?
Опять пожал плечами Ковалев, но ничего не ответил. Было в этом движении широких, покатых плеч какое-то равнодушное презрение к тому, что говорит Алексей, и к тому, что подумают остальные. И странное дело: это Алеше понравилось.
"Ну па-арень!" - удивленно подумал он, а вслух сказал без злобы:
- Бить тебя всем классом будем, так решили.
Ковалев впервые поднял голову. В глазах у него светилось любопытство, не больше.
- А тебя парламентером прислали? - прищурился он. - Иду на "вы", так? - И вдруг вскочил, хлопнув крышкой парты. - Посмотрим!
Лицо его залилось краской. Алеша впервые заметил: в правильном лице Ковалева есть один дефект - челюсть хищно выдается вперед.
- Ты вот что, - сказал Алексей, - ты перед всеми извинись.
- Почему?
- Идешь против всех потому что.
- А вдруг я прав?
Алеша подумал-подумал и ответил убежденно:
- Не можешь быть один против всех прав.
Ковалев взял Алешу за борт куртки и сказал тихо:
- Ты мне этого никогда не говори, - понял? - И тряхнул волосами. - Один против всех всегда прав.
Алеша, остолбенев, глядел на него.
- Ну-ну! - покрутил он головой, но ничего не нашелся сказать и вышел.
- Ну как? - спросили его в коридоре.
- Не извинится. - И, не желая больше ничего говорить, ушел.
После перемены, когда собрались в класс школьники, Ковалев встал и громко произнес:
- Друзья!
Все удивленно обернулись к нему и стихли.
- Друзья! Я приношу свое извинение всем за то, что не демонстрировал вместе с вами против учителя. Я считал это ненужным, остаюсь при этом убеждении, хотя и не навязываю его вам. Хрум - хороший учитель, но нервный. Все же я приношу вам свои извинения.
И сел.
Шумок прошел по классу - шумок одобрения. Ребята жали Ковалеву руку. Первым среди них был Алеша.
- Ну, ты па-арень! - говорил он восхищенно. - Комсомолец?
Ковалев удивленно поднял глаза.
- Я? - И засмеялся. - Нет! Нисколько.
- Ну и я нет. Будем, значит…
Садясь на свое место, рядом с сумрачным Лукьяновым, Алеша опять восхищенно сказал о Ковалеве:
- Ну па-арень!
- Чего ж в нем хорошего? - насмешливо возразил Лукьянов.
- Как? А извинение?
- Лучше было бы, если б с нами вышел, а то и перед нами чист и перед Хрумом хорош. Ловка-ач!
Но Алеша не согласился. Скоро между ним и Ковалевым началась настоящая дружба, началась с того, что Ковалев сказал Алексею:
- Они все… - и показал на бегающих по коридору школьников, - бараны они все. Это Хрум правильно сказал. А ты - нет. Будем дружить!
Алеше хотелось больше знать о своем новом друге. Он присматривался к нему и иногда огорашивал вопросом.
- Ты кто? - спрашивал он Никиту Ковалева.
Тот смеялся.
- Нет, ты кто? Ты из каких будешь?
- Из казаков я, - отвечал Ковалев. - Войска Донского казачий сын. - И смотрел, прищурившись, поверх головы Алеши.
- Ишь ты! - удивлялся тот.
Но сомнение точило его, и в следующий раз он вернулся к той же теме:
- Землю пахали?
- Нет. - Ковалев всмотрелся в него. - Да ты чего хочешь? Офицер мой отец был, казачий офицер, понял? - И добавил, высоко подняв голову: - Я не скрываю.
По губам его поползла нехорошая, презрительная усмешка. Алеша увидел ее и обиделся.
- Чего ж скрывать? Скрывать нечего. Да и не скроешь все равно.
Стороною Алексей узнал подробней о Ковалеве. Отец его исчез без вести, говорили, что болтается за границей. Жил Никита с матерью. На какие средства - неизвестно. Не то торговала мать, не то комнату внаем сдавала.
Алеша стал подозрительнее к своему другу.
- Ты и скаутом был? - спрашивает он неожиданно.
- Был. А что? - Ковалев бесстрастно, чуть недоумевающе смотрел на него.
- Ничего. Били мы вас. Это ничего.
Все это расстраивало Алексея: так хотелось, чтоб все у Никиты было хорошо и ладно, парень он больно хорош. Спокойный, ясный взгляд Ковалева обезоруживал Гайдаша.
"Нет, это не враг", - решал Алеша и пересчитывал достоинства друга: его вечно ласковое отношение к нему, готовность помочь, ум.
И то, что этот умный, серьезный шестнадцатилетний парень, с плечами атлета и глазами философа, из всей шумной толпы школяров выбрал одного его - малыша в рваном, стареньком полушубке, одного его сделал своим товарищем, приводило Алексея в восторг.
"Ну, пускай он и из офицеров. Чем он за отца виноват? - И самоуверенно решал: - Перемелем его, мука будет".
И он стал говорить Никите о революции, о коммунизме, о Хворосте, об отце Павлика. Никита, как всегда, бесстрастно слушал его, не перебивая, словно соглашался во всем, но Алеша замечал иногда: глазами пустыми, бесцветными, холодными смотрел он куда-то вдаль.
Не нравился этот взгляд Алеше. Никита смотрел так, когда говорил что-нибудь нехорошее.
- И Чека при коммунизме будет? - спрашивал он Алешу, и когда тот горячо объяснял: "Нет, не будет", сомневался: - Как же коммунизм без Чека?
И не мог понять Алексей: недоумевает приятель или издевается.
Удивляли его и те тяжелые, но всегда ворочающиеся около одного жернова мысли Ковалева, которые он высказывал на ходу, без всякой связи с текущей беседой. Он сказал однажды:
- Если половину людей прирезать, остальным легко жить будет.
Алеша испуганно вскинул на него глаза.
"Шутит? Шутит!" - решил он и засмеялся.
- Да ты бы сам-то мог убить? - смеясь, возразил он.
Никита молча кивнул головой.
- Мог бы? - смеялся Алеша. - Ножичком безоружных чик-чик?
- Зачем ножичком? Газом можно.
И опять увидел побледневший Алеша пустые, широко открытые, цвета колодезной воды глаза.
В другой раз, когда шли с литературного суда, затеянного в школе над "Саввой" Андреева, Никита, молчавший на суде, тут сказал приятелю:
- Андреев Леонид, а? Хорошо он о голом человеке на голой земле написал!
- Чего ж хорошего?
- А все-таки смешно. Взять - и чтоб камня на камне. Камня на камне!
Третьим в их компании был Воробейчик. Его притянул Никита.
- Мой адъютант Воробейчик, - смеясь, представил его Алеше Ковалев.
Он учился в параллельном классе. Алеша как-то мельком видел его и не одобрил.
Не одобрил взбалмошного, какого-то помятого вида Воробейчика, словно ему все пуговицы оборвали, а он вырвался и спасается бегством. Не одобрил петушиного хохолка, вздернутого над редкими, рыжеватыми, непричесанными волосами; не одобрил и той бестолковой суетни, паники, которую разводил вокруг себя юркий Воробейчик, непрестанно размахивавший руками и болтавший шепеляво, часто и без умолку.
"Мельтешит, мельтешит, а к чему?" - подумал тогда Алеша, но теперь, когда Никита представлял ему Воробейчика, впервые подумал: "А может, и есть толк в этой суетне?"
Все же он не одобрил Воробейчика и Никите это сказал прямо. Тот выслушал, целиком согласился: "Верно, верно", - и потом неожиданно заключил:
- А дружить с ним будем! У него в башке кое-что есть.
Алеша пожал плечами и не стал больше спорить.
У Воробейчика если и было кое-что в башке, - скоро увидел Алеша, - так это всякая книжная труха. Память у него была блестящая, но помнил он, на взгляд Алексея, всё ненужные вещи: исторические анекдоты, россказни про всех Людовиков, замечательные выражения великих людей - "крылатые словечки".
Воробейчик мог объяснить, откуда пошло слово "шерамыжник", а по истории он плелся в хвосте всей группы, не умел никак связать концы с концами.
Язык, которым он разговаривал, был такой же, как и весь он: взбалмошный, надуманный, птичий. Никогда он не говорил: "Пошли гулять, ребята", но всегда: "Будем делать наш променад, монсеньоры". Употреблял он в невероятном количестве словечки: "mon dieu", "goddam", "carambo" - это очень нравилось девочкам. Целый месяц он ругался страшным и непонятным словом "a propos". Он произносил его свирепо, напирая на букву "r", и девочки затыкали уши и взвизгивали. А потом как-то выяснилось, что это страшное слово означает "кстати".
- A propos! - сказала как-то учительница французского языка, и слава Воробейчика померкла.
- Шестнадцать лет, - сказал как-то Воробейчик с горькой торжественностью, - шестнадцать лет, а ничего не сделано для бессмертия.
Ковалев закатился смехом, а Алексей вытаращил глаза.
Через несколько дней, когда поздно вечером брели они домой, Воробейчик сказал уже иначе:
- Вот и день еще прошел, а ничего не сделано для бессмертия.
В тоне, которым были произнесены эти слова, Алексей не услышал ни тени юмора, а какую-то затаенную горечь и, может быть, даже злость. И Алексей скоро понял: в тщедушном, вздорном, пустом Воробейчике жило неугасимое честолюбие.
Это было так ново для Алеши, так непохоже на всех ребят, с которыми водился раньше, что он стал внимательнее приглядываться к Воробейчику - и уже без смеха, без презрения.
В это время подоспели школьные выборы.
Как-то заместитель заведующего школой Платон Герасимович Русских неторопливо вошел перед уроком в класс.
- Уездный отдел народного образования, - начал он, тщательно и сухо выговаривая слова: казалось, что он читает титул бывшего министерства, - уездный отдел народного образования прислал нам циркуляр, из которого явствует, что в школах отныне вводится самоуправление учащихся. - Он остановился, наслаждаясь эффектом. - Самоуправление, - подчеркнул он снова.
Он еще несколько минут говорил на эту тему, а затем предложил приступить к выборам старосты группы.
Алеша сидел теперь на одной парте с Ковалевым. Шутя он написал приятелю:
"Хочешь в старосты? Чин какой!"
К его удивлению, Ковалев коротко ответил:
"Да".
- Итак, предлагайте кандидатов, - заключил Русских, медленно вытащил большой платок и провел им по губам и усам. Усы у него были большие, с подусниками, вздымались вверх и дымились двумя легкими струйками.
По классу прошло движение: предложили Лукьянова, кто-то крикнул Алешу, Алеша назвал Ковалева. Девичий голосок обиженно спросил:
- А почему не девочку?
Чей-то охриплый мальчишеский голос ответил, что "девчонкам в куклы играть, а не старостой быть".
- Ну, будем голосовать, - произнес тогда Русских.
На доске он отчетливо написал имена всех кандидатов, каждого под номером.
Алеша попросил слова.
- Я не гожусь, - сказал он. - Я работаю днем, прихожу сюда как раз к урокам. Мне не управиться…
Перебивая его, все закричали:
- Лукьянова! Лукьянова!
Лукьянов, с которым раньше затевал Алексей дружбу, был высокий, плечистый парень. Отец его работал на электростанции монтером.