Курганов долго не мог успокоиться. Отпустив собравшихся, он забегал по кабинету, ругая и себя, что проморгал таких тунеядцев, как Внуков, и своих бездушных ко всему, кроме цифр, бухгалтеров, и Усольцева, вовремя не сообразившего, чем могут обернуться подобные вычеты, а больше всего - доставшийся им контингент рабочих. Усольцев молча поворачивал за ним голову. Курганов, когда сердился, не терпел возражений, надо было дать ему выговориться. На душе у него накипело. От неудавшегося набора рабочих он перешел ко всему нынешнему поколению молодежи. В запальчивости он обругал и собственных дочерей, оставшихся в Москве для окончания учебы, но - видать по всему - навсегда, вряд ли они приедут в таежную глушь! Сидят, потихоньку зубрят, бегают по театрам, выставкам и ателье и горя им мало, что старик отец убивается без них в одинокой комнатушке, а старуха мать без отдыха мотается то из Москвы на самолете к мужу, то из тайги на самолете в Москву к дочерям… В этом месте Усольцев рассмеялся.
- По тебе не скажешь, что очень убит.
- А почему? - закричал Курганов. - В трудностях выварен, выдублен, закален, отожжен… Школа стойкости была, вот причина!
Он с новым негодованием заговорил о молодежи. Нет, вот уж неженки, и все притом, не одни девушки, парни еще привередливей! Он недоволен не только доставшимся им контингентом маменькиных сынков и дочерей, а вообще всеми - от московских стиляг до чукотских гуляк, от молодых бездельников Сухуми и Тбилиси до нахальных "бичей" Мурманска! Господи боже мой, сколько они сами придумали глаголов для лоботрясничанья, любимого своего занятия: кантуются, филонят, бичуют, сачкуют, гужуются, отлынивают, тянут резину… Вот где истоки безобразного поведения Внуковых и Кумыкиных - здесь они, в нелюбви к тяжелому труду, в обожании своей сопливой личности, в каком-то создающемся на глазах культе удобств!..
- Такое тяжкое обвинение всему поколению молодежи! - проговорил Усольцев. - И не совестно тебе, Василий Ефимович?…
- Знаю, знаю! - снова закричал Курганов. - Все твои возражения знаю. Пойми меня правильно, одно прошу. Я же не говорю, что все они такие. Думал бы так, я бы веру в будущее потерял, а я не собираюсь ее терять. Но есть, есть среди них тунеядство и эгоизм - вот о чем я… Пойми еще - заведись по одной паршивой овце в каждом колхозном стаде, что же это будет? Сам же ты первый заговоришь, что порча овец становится массовым явлением, надо немедленно принимать меры. Ты не согласен со мной?
- Не согласен, конечно.
- Тогда объяснись.
- Обязательно. Но давай так. Обвинение, что вообще молодое поколение тебе мало нравится, по-моему, - прости - старческое брюзжание. Старикам свойственно ругать молодежь и хвалиться, что они были лучше. Ты тоже иногда впадаешь в этот грех брюзжания. Так что об этом я не буду, а - конкретно… Насколько я понимаю, больше всего тебе не нравится, что молодежь наша вырастает неженками?
- Именно. Возьмем наших рабочих для конкретности. Настоящих трудностей и не нюхали, никто и не знает, почем фунт лиха.
- Ты упомянул о своих дочках. Если неприспособленность к трудностям такой уж огромный недостаток, почему ты не меняешь их воспитания! Они у тебя не то, что фунта, а грамма лиха не нюхали!
- Думаешь, не спорим со старухой и дочек не ругаю!
- Споришь, споришь… В других случаях спор твой - приказ, тут же - одни слова. Значит, не так уж оно неладно, воспитание твоих детей, раз ты не прикручиваешь властной рукой хвоста старухе и дочерям. А теперь я скажу тебе, почему ты миришься, что дети твои растут неженками, в то время как мы с тобой закалены.
- Интересно, почему?
- Откуда возникал наш закал? От нищеты нашей, от недостатков во всем - в еде, одежде, жилищах, машинах, книгах… Меня отец выпустил в самостоятельное существование тринадцати лет, в ученики к шорнику, надо было зарабатывать, а то хлеба не хватало.
- Мне пришлось не слаще - двенадцати лет пошел разносить газеты. Дело на первый взгляд простенькое, а спину надорвешь. Тяжелая штука - кипа газет.
- Вот она где таилась, твоя ранняя закалка - спину с малолетства надрывал. Достоинство это - приспособленность к трудностям - было результатом борьбы с недостатками тогдашнего существования. Недостаток порождал достоинство, такова диалектика жизни. Но ты не потерпишь, чтобы детство твоих детей шло, как наше, ныне это было бы просто бесчеловечно, да и закон охраняет - хочешь не хочешь, а дай семилетнее образование, проси не проси, а двенадцати лет на работу не возьмут. Так чего ты жалуешься, что они не знали такого горя, которого мы сознательно не дали им знать? Где логика в твоих жалобах?
- Неплохо заверчено, - проговорил Курганов, качая головой. - Итак, наши дети мало приспособлены к трудностям, ибо мы же оберегали их от трудностей. Ладно, как отец возражать не буду - сам виноват. Но как руководитель стройки замечу, что с детишками нашими работать труднее, чем было с нами.
- Тебе кажется, Василий Ефимович. Обман памяти.
- Никакого обмана! Не раз сравнивал рабочих, которые приходили на строительные площадки лет двадцать пять назад и нынешних. У тех образования было поменьше, а хватки - побольше, а насчет бытовых капризов - нуль!..
- Опять ты о старом! Пойми, у того восемнадцатилетнего за плечами было уже года четыре трудового стажа, а если брать помощь родителям в семье, так и больше, а у этого ничего, кроме школы. Для сравнения с ними бери нас тридцатилетних, и тогда ты увидишь, что переход от удобства жизни с родителями в самостоятельное существование у них труден, прямо до переломов психологии, зато они быстро приспосабливаются, мужественно борются.
- Поглядим их приспособленность попозже, когда завоет на все голоса старуха-пурга. Боюсь, многие, очень многие навострят лыжи.
- А я уверен в них. Я присматриваюсь к ним, хочу их понять и вижу - в общем, неплохое выросло поколение, мужественное, умное, честное, гордое, не сгибающее ни перед кем спину…
Курганов остановился перед Усольцевым и закричал:
- Да так ты, с этой твоей философией, дойдешь до того, что Сашку Внукова оправдаешь - горд, прям, шапки не ломит, на спину другим садится!..
- Зачем утрировать? Сашка - тунеядец. В семье не без урода. Такие долго еще будут попадаться. Но раньше этого дрянца бывало куда больше, вот чего ты не хочешь видеть. Вспомни наше поколение - сколько встречалось пьяниц, больных, уродов, паразитов, сколько пускалось в воровство! Где он ныне, этот отсев? Нет теперь такого социального бедствия среди молодежи - пьянства. А на старых твоих стройках сколько выхлестывали хмельного? В воскресный вечер по поселку не пройти - пьяные орут, в переулках пальто сдирают, редкий выходной без поножовщины… У нас же за эти два месяца ни одного случая воровства, ни одной драки, Василий Ефимович!
Курганов не хотел сдаваться.
- Ты о пьянстве и поножовщине, а я вспоминаю другое. Как мы жили политикой, общественной жизнью, международными событиями! Собрания наши - за полночь, речи - огонь, в кино не ходили, чтоб собраний не пропустить. Где все это?
- Ну, международная жизнь их тоже интересует, - возразил Усольцев, вспоминая свои беседы с Васей. - Когда большие переломы событий, они загораются не хуже нашего. А если не так увлечены текущей политикой, тоже понятно - мы жили в антагонистическом обществе, кругом бушевала классовая борьба, политика вторгалась в жизнь, была главным в жизни - как же мы могли ею не гореть? Надеюсь, ты соглашаешься, что классовой борьбы у нас нет? Почему же ты свои старые, эпохи социальных антагонизмов, привычки упрямо тянешь в наше гармоничное в целом общество? Зачем ты их лепишь к новым обычаям, как горбатого к стене?
Курганов озадаченно смотрел на Усольцева. У него не хватало аргументов для спора. Уже не раз Усольцев бил его неопровергаемыми доказательствами, видимо, так получится и сейчас. Именно за это качество - быть предельно строгим и объективным - и ценил Курганов своего более молодого друга, хоть нередко и злился, если приходилось отступать в серьезных словесных перепалках. Усольцев, собранный, готовился и дальше отражать логикой любые выпады Курганова.
Курганов пытался зайти с другой стороны.
- Ну, хорошо - нет классовой борьбы… Но ведь и на собраниях наших не отгремевшая давно классовая борьба, а то, что печет сегодня - задачи строительства коммунизма. Почему же такая инертность к ним - сегодняшним нашим проблемам? Танцулька в клубе - полно, новая кинокартина - не пройти, а на комсомольское собрание - еле-еле половина, остальные валяются в кроватях или парочками шляются по лесу. Почему, я тебя спрашиваю?
На это Усольцев ответил не сразу.
- Сказать по-честному, я тоже иногда недоумеваю. Стараюсь проникнуть до корней, какова природа нашей молодежи - многое темно… А что до собраний, так, может, мы плохо их организуем? Секретаря бы комсомольского сменить - очень уж пассивен.
- Смени секретаря, не возражаю. Подыщи энергичного паренька. Встряхни молодежную организацию. Я не об этом, пойми! - настаивал Курганов. - Можешь ли ты поручиться, что после такой реорганизации общественная жизнь забьет ключом?
- Не могу, - честно признался Усольцев. - Надеюсь на это, а поручиться - не берусь. Говорю тебе, многое в нашей молодежи мне самому темно…
6
Саша гордился своим мужественным поведением у начальства. Он с наслаждением повторял каждое слово беседы. Виталию даже помыслить было страшно, что такой разговор мог произойти. Вечером в комнату вошел Вася и угрюмо спросил, все ли выйдут завтра? Саша, вскочив, попросил Васю убираться своим ходом, пока не вышибли. Виталий, не глядя на Сашу, пообещал выйти на работу. Семен все больше хмурился.
- Брось, Саша, говорю как товарищу. Поволынили, хватит. Не силой же тебя тащить!
- Не твое дело, понял? - обрезал его Саша. - Не лезь, куда не просят. Ты здоровый, а я отчаянный! - Не выйдет, если силой!
Георгий вернулся за полночь, когда все спали. Утром Семен, сохранивший солдатскую привычку быстро подниматься, оделся раньше и собрался уходить, но его задержал Георгий.
- Прихвати Сашка, Семен. Он без помощи не может. - Георгий подошел к брату и потрепал его по плечу: - Солнышко проснулось, Сашок. А может, не солнышко, а пурга, но дети в школу собираются. Не прозевай случая быть аккуратным.
- Отстань, Жорка! - со злобой сказал Саша. - Я теперь полный отказчик от работы. Никуда из комнаты не выйду.
Георгий ласково наклонился над ним.
- Не клевещи на себя, Сашок, - выйдешь. Сам же знаешь, что выйдешь. Одно лишь пока не ясно - на ногах пойдешь или на руках вынесут? В ближайшие три минуты определится…
Саша глядел на него, как затравленная крыса.
- Жора, не лезь! Драться буду!
Георгий весело кивнул головой.
- Дерись, дерись! Отстаивай самостоятельность. Между прочим, две минуты уже прошли.
Саша стал подниматься. Георгий снова потрепал брата по плечу:
- Так-то лучше, Сашок. Новая жизнь требует жесткой дисциплины. Последняя минута кончилась, забастовка - тоже. Желаю успеха в борьбе с нормами. Как там прислужник моих вещей? Не забыл, что ему относись брюки на работу?
Виталий вскочил, не дожидаясь, чтобы у него с Георгием повторился такой же разговор, какой произошел с Сашей. Семен подождал их, и они вместе зашагали на участок.
В этот день Виталий работал машинально - брал кирпич, пристукивал его, заделывал раствором. Мысли его метались вдалеке от того, что совершали руки, и, может, от этого рукам стало легче - хоть нормы он и не выбрал, но почти подобрался к ней. Виталий остался безразличен и к собственной хорошей работе. Он не ответил Леше, издевавшемуся над неудавшейся забастовкой, не заговаривал с девушками. Проходя, он толкнул нечаянно Лену.
Она зло сверкнула глазами. Все знали, что лучше ее не задирать, она не спускала парням грубости. Лена сказала, словно выстрелила:
- Мог бы и извиниться!
- Извини, - ответил он так уныло, что она удивилась.
Светлана догадалась, что его убитый вид и старательность к работе - от страха перед наказанием за вчерашний невыход.
- Ты не тревожься, - сказала она. - Прораб обещал, что происшествие замнут.
Виталий хотел ответить, что вчерашнее происшествие его не заботит, все эти отказы от работы - пустяки в сравнении с трагедией, разыгравшейся с ним лично. Он хотел сказать, что ни до него не было, ни после него не будет человека, попавшего в такой невероятный переплет, в каком очутился он. Он прослезился, подумав о безмерности разразившегося над ним несчастья, и отвернулся, чтобы Светлана не увидела слез.
- Я не тревожусь, просто нездоровится.
Несколько минут Виталия одолевала дикая мысль, сгоряча она показалась убедительной - пожаловаться начальству или в комитет комсомола, что Георгий завлек его в опасную игру, воспользовавшись его неопытностью. Но потом он сообразил, что карты его, а не Георгия, тот докажет, что и игру предложил Виталий, и сам ставил вещи против банка, и расписки на будущую зарплату писал добровольно. Такие жалобы добром не кончаются, с Георгия, как с гуся вода, а месть он затаит. У этих людей строго, раз проиграл - плати! В колонии ему пришлось пострадать, пока он выплатил проигрыш, он поступит со мной так же, как с ним поступили, а нет - жестокая расплата, по всем их воровским законам! Виталий содрогался, представляя, как нож распарывает ему живот, это было скверное ощущение.
- Ничего! - утешал он себя. - Хуже быть не может. Я на дне, дальше падать некуда.
Однако в этот вечер Виталию пришлось убедиться, что некоторые пропасти бездонны. Георгий первым уселся за стол и предложил Виталию занять место напротив.
Семен широко раскрыл глаза, увидев, чем они собираются заниматься. Саша улегся и не поднимал головы, дух его был сломлен.
- Итак, продолжим наши бдения, - сказал Георгий, тасуя колоду. - На какой сумме мы остановились, Вик?
- Я против карточной игры, - строго сказал Семен. - Этого одного не хватало у нас!
- Не игра, а шуточки, - возразил Георгий. - Небольшое судебное дельце по старым счетам. В качестве свидетелей привлекаются валеты и дамы, коронованные старички и некоронованные тузы, десятки и девятки и прочая шестерня.
- Начинается с шуточек, а кончается резней на зарплату.
- Не волнуйся, Семен, никакой зарплаты на наши шуточки не хватит.
В этот вечер Виталий играл лучше. Был момент, когда он отыграл прежние обязательства и на столе появился костюм. Каждый перетаскивал его в свою сторону, он опять возвратился к Георгию. За костюмом поплыли новые долговые расписки, Виталий выпускал их по сотне тысяч рублей в бумажке, но и они не спасли. Через часок Виталий был сокрушен.
- Ты проиграл ровно пять миллионов, - подвел итог Георгий. - Интересно, сколько лет тебе потребуется прожить, чтобы покрыть задолженность? Жаль, что в наше время не существует благородного обычая платить карточные долги в трехдневный срок. Вот бы пришлось тебе побегать!
Виталий в отчаянии попросил:
- Сыграем еще.
- Можно, Вик. Но только шагнем дальше. Мелко возиться с миллионами, когда способен на миллиарды. Я хочу внести ясность в обстановку. Ты, конечно, понимаешь, что сам по себе уже не существуешь? Я выиграл тебя со всеми потрохами.
- Признаю, - тихо ответил Виталий. Георгий сказал ему лишь то, о чем он сегодня так горестно размышлял.
- Но ты, надеюсь, не служитель культа личности? - продолжал Георгий. - Я имею в виду собственную твою личность, мою ты должен отныне суеверно обожествлять, как символ жестокого хозяина. Так вот, я хочу сделать тебе предложение. Играем на твоих потомков, на все грядущие поколения, начало которым положишь ты. Первое поколение я оцениваю в миллион, второе в десять миллионов, третье в сто и так далее - понимаешь?
- Понимаю, - сказал Виталий. В нем заговорила совесть. - На детей и внуков я не играю. Только на себя.
Георгий удивился.
- Ты в своем уме, Вик! А что есть в тебе собственного? Нет, кроме твоих несуществующих внуков, у тебя ничего не остается.
Воля Виталия была парализована, после недолгого сопротивления он сдался, и еще через некоторое время совершилось непоправимое. Виталий проиграл своих детей, внуков, правнуков, а лотом обрушились в кабалу следующие генерации. Одни правнуки десятого колена отчаянно сопротивлялись, они выручали неоднократно и себя и своих отцов, дедов и прадедов, но в конце концов и их прихлопнула несчастная карта.
- Теперь - конец! - удовлетворенно сказал Георгий. - Больше играть не на что. Все, что можно было добыть, добыто. Остаются пустяки - обеспечить равномерное поступление выигранного, так сказать, стрижку поколения за поколением. А, Вик? Не вздумай оставаться холостяком, ты обязан произвести потомство. И - не откладывая, я не хочу долго ждать. Придется тебя женить. Так как ты моя вещь, то я приставлю тебя к жене, которую сам выберу, а твое дело маленькое - производить моих детей и передавать их мне по мере подрастания. - Георгий, помолчав, с унынием покачал головой. - Мне пришла в голову страшная мысль, Вик. Что, если ты втихомолку пренебрежешь обязанностями мужа, как я тебя проконтролирую? По науке рабский труд малопроизводителен, даже если раб работает в качестве производителя. Достаточно любовь вменить в обязанность, как она перестанет быть увлечением. О, эта проблема из проблем!
Он подумал и лицо его прояснилось.
- Знаешь, Вик, еще не все потеряно, мы можем играть дальше. Мы играли на твоих потомков, но не на те достижения науки и техники, которых они добьются. Я не хочу пустяков, всяких там пластмассовых сердец и электронных легких. Нет, я захватываю шире! Человек завоевывает космос, не может быть, чтоб твои потомки в десятом поколении не овладели какой-нибудь звездой. Звезды будут отводиться людям, как дачи, за личные заслуги. Итак, кто-то из твоих родичей колонизировал Сириус. Я беру эту звезду, потому что она всех ярче и, по слухам, приносит несчастье. Я давно хотел с ней разделаться. Вот мое предложение: ставь свою несчастную семейную звезду против всего, что ты до этой минуты спустил.
Виталию оставалось согласиться. На листочке бумаги был нарисован кружок с лучами - это и был прославленный Сириус. Против него Георгий воздвиг целую гору расписок.
. - Ходи со звездами, Вик! - воскликнул Георгий. - Вот это игра!
Звезда, в самом деле, была неудачной - Виталий продул ее со второго захода. Георгий бросил карты и потянулся. Соседи спали, было уже за полночь.
- Конечно, я мог бы сыграть с тобой еще на всю вселенную, Вик, или на какую-нибудь провинциальную галактику. Но что мне делать с такой массой светил? Кончаем на этом игру. Для порядка я попрошу тебя заменить всю эту заваль одной распиской.
И Георгий продиктовал покорному Виталию следующий текст: