Чемодан был собран. Но это было еще не все. У Эммы хранилось еще нечто такое, о чем не знал и не должен был знать Костя. Это была ее мертвая, гранитная тайна. Свою тайну она держала в матрасе, на котором они с Костей спали. Тайну нужно было достать из матраса, все сложить в целлофановый мешочек, положить в него и те четыре конверта, которые она сунула, войдя в дом, под подушку.
Эмма отвернула с матраса простыню, вспорола ножницами уголок матраса, который много раз до этого расшивала и зашивала, начала доставать спрятанные в свалявшейся вате толстые почтовые конверты "авиа" с черными штемпелями и адресом, жирно выведенным на них одним и тем же почерком.
Она пересчитала конверты, вынула из-под подушки еще четыре толстых конверта, уложила их в целлофановый мешочек, распластав по всему мешочку, чтоб получилось равномерно. Сперва она зашила матрас, потом обшила куском старой простыни мешочек, прикрепила к уголкам тесемки. Мешочек плотно обвился вокруг ее талии. Она туго завязала тесемки, - и все было сделано.
Еще когда зашивала матрас, она решила, что чемодан брать с собой не нужно: зачем ей эти несколько жалких платьишек и пара старых кофт? В Норильске она купит все, что нужно. Чемодан же может вызвать подозрение. В аэропорту ее многие знают, увидят с чемоданом, потом доложат Косте, в какое время она улетела, и он догадается, куда улетела. Правда, она тут же подумала, что кассирши, всегда обедавшие в ресторане, тоже знают ее. Ну, тогда она попросит какого-нибудь пассажира взять ей билет.
Эмма стала одеваться. Часть вещей, что лежали в чемодане, можно было надеть на себя. Две кофточки… на них платье, на платье - шерстяную кофточку и юбку, сверху - свитер… В таком одеянии она совсем взмокла. Даже волосы стали мокрыми - хоть отжимай. Голова по-прежнему жутко болела, что-то тяжелое давило на глаза, а лоб будто сжимало клещами.
Совсем мало времени ушло у нее на сборы, всего полчаса. Если будильник и отставал немного, то все равно идти на автобусную было рано. В самый раз - через час выйти. Эмму потянуло к кровати. Ладно, она немножко полежит, может, пройдет голова. Потом напишет Косте записку, чтобы не ждал и не искал ее. Пожелает ему поскорее накопить на "Москвича" и уйдет.
Ночник она выключила, потому что даже его тусклый свет больно резал глаза. В комнате стало черно, глазам сделалось легче. За стеной послышались глухие голоса: проснулись хозяева. Эмма слышала еще, как на другой половине дома открывалась дверь, как скрипел снег во дворе под чьими-то шагами, как в сарае насыпали совком в ведро шелестевший уголь. Потом она перестала что-либо слышать…
Хозяйка дома, Андреевна, прибежав с работы на обед, заглянула к Эмме. Отворила дверь и с порога сказала:
- Девка, ты что это дом так выстудила? Прямо ледник ледовый. Батюшки, и форточка настежь!.. - ужаснулась она, проходя из кухни в комнатушку.
Эмма слабо застонала в ответ.
- Да ты не заболела ли? - подошла к ней Андреевна.
Казалось, Эмма хотела открыть глаза. Но веки, едва приподнявшись, снова опали. Она опять застонала, с трудом разжимая пересохшие губы. Андреевна приложила ладонь к ее лбу.
- Жар-то, жар какой!.. Ах ты господи!.. Что ж ты мне в стенку не стукнула? - говорила Андреевна, не на шутку испугавшись, так как ей показалось, что Эмма при смерти. - Сейчас доктора вызову!..
Телефона на их улице ни у кого не было. Андреевна побежала прямо в поликлинику. Вернувшись, растопила на кухне плиту. Пыталась говорить с Эммой, но та не отвечала. Только постанывала и трудно, с хрипом дышала.
Вскоре приехала "скорая". Андреевна встретила доктора на крыльце, торопливо рассказала: квартирантка заболела, а муж ее, шофер, в рейс ушел. Слышала, как она ночью с работы вернулась, в обед зашла к ней - горит вся, говорить не может. Она ей градусник поставила, тридцать девять и шесть показал.
Доктор подошел к кровати, посмотрел на Эмму, на ее пылавшее, облитое потом лицо, посмотрел на градусник, поданный Андреевной, и, не став выслушивать и выстукивать Эмму, сказал, что немедленно забирает ее в больницу.
Приехавшая с доктором медсестра и Андреевна начали осторожно тормошить Эмму, окликать ее и говорить, что ей нужно подняться, одеться и ехать в больницу. Казалось, Эмма очнулась лишь тогда, когда уже сидела на кровати и Андреевна натягивала ей на ноги валенки. Видать, она только теперь увидела доктора и сестру в белых халатах и поняла, что ее забирают в больницу.
- Нет, я не могу… Не надо в больницу, - слабо запротестовала она. - Мне нужно…
- Немедленно, немедленно! - сказал доктор. - Надевайте на нее пальто, поедемте! Что значит "не надо"?
- Надо, надо, Эммочка, - ласково говорила ей Андреевна. - Как же ты одна в дому такая будешь? Костя-то когда еще вернется? А я тоже на работе…
Пальто не лезло Эмме в рукавах: чересчур много было на ней всяких одежек. Сестра просто накинула на нее пальто, повязала платком, и ее повели, взяв под руки, к машине. Эмма больше не сопротивлялась и не отказывалась от больницы: быть может, ее напугал суровый голос доктора, или потому, что она едва держалась на ногах.
Доставив ее в приемный покой, доктор и медсестра ушли, оставив Эмму с кастеляншей, которая сказала, что Эмме нужно переодеться во все больничное. Из отделения за нею пришла нянечка, пожилая сухонькая женщина, стала помогать ей снять свитер. Кастелянша принесла бязевую сорочку и пижаму, положила на кушетку и ушла.
- Одежек-то, одежек на себя нашушкала! - сказала нянечка, увидев, что под свитером и юбкой на Эмме надеты кофты и платье.
- Холодно было, - чуть слышно ответила Эмма. - И сейчас холодно… Можно, я в платье останусь?
- Так зачем же в платье? Мы в пижаму оденемся, она теплая, байковая. А носочки свои оставь, это можно. У нас носочков не выдают. И тапки б тебе свои взять, у нас тоже плохонькие, да и не хватает, - охотно болтала добрая нянечка. - Ну, сымай свои кофточки и комбинашку.
Внезапно Эмма схватила нянечку за руку и, задыхаясь, заговорила:
- Няня, миленькая, только не выдавайте меня, я вам во всем признаюсь!.. - Черные глаза ее лихорадочно блестели, голос срывался, в груди хрипело. - У меня вот что… Это письма любимого человека… Я возьму их, ладно? Только мужу моему не говорите. Я разойдусь с ним, вот увидите!.. Никому не говорите, ладно? Иначе он убьет меня…
- Да зачем же мне говорить? - ответила нянечка. - Бери с собой свои письма. Только сыми с себя мешочек. Врачи смотреть тебя будут - как не увидят?
- Спасибо вам… - сказала Эмма, трудно дыша.
- Вот так… Вот сейчас и отвяжем, - говорила нянечка, помогая Эмме снять с себя мешочек. - Ну, пойдем в палатку. Тебя сейчас главврач Евгений Тихонович посмотрит. Он у нас золотой терапевт, из всякой болезни человека подымет…
Нянечка говорила и говорила, но слова ее больше не укладывались в сознании Эммы.
3
Пять суток Эмма находилась в тяжелом состоянии. Сны и явь, дрема и забытье, день, вечер, ночь - все это неделимо спуталось в голове, набитой вереницей бесконечно плетущихся событий и мешаниной всяких несуразных и вполне реальных, казалось бы, картин. Ее все время окружали люди, знакомые и незнакомые, что-то говорили, исчезали, появлялись. Они двигались лениво, замедленно, широко открывали рты, произнося слова, но слов этих не было слышно.
В одних проплывавших перед нею картинах все было непонятно, расплывчато, был какой-то хаос и сумбур, в иных же - все обретало полную ясность, и Эмма понимала, что это происходит не во сне, а на самом деле.
Она на самом деле ходила с конопатенькой Катей Салатниковой по магазинам, примеряла дубленки всех цветов, и выбрала оранжевую с черной меховой оторочкой. В этой дубленке она шла со штурманом Алехиным к трапу только что приземлившегося самолета. Алехин уже был ее мужем, и они шли к самолету встречать блондинчика Володю. Он первым сбежал по трапу на землю со своим чемоданчиком и огромным букетом цветов. Он протянул ей букет, а она поцеловала его - такого невзрачненького и такого славного. "А ведь мог и замерзнуть на дороге", - подумала она. Он догадался, о чем она подумала, и, смеясь, сказал: "Нет, не мог. Я обещал вам тюльпаны. И обещал рассказать Томке, что вы на нее похожи. Как же я мог замерзнуть?.."
Потом она приехала с мужем Алехиным в свое захолустье. На кухне топилась печь, мама пекла пухлые блины. Светланка бегала вокруг стола с большой голой розовой куклой, а на столе стояли раскрытые чемоданы, битком набитые ее нарядами. Она спросила у мамы, сколько стоит в их захолустье самый лучший дом. "Тысяч пятнадцать", - сказала мама. "Ну, тогда у нас хватит на два дома, - сказала она. - Но лучше мы купим один дорогой дом в Крыму и будем купаться в море. Нам надоел Север". О Косте мама ничего не спрашивала, и Кости поблизости вообще не было…
Костя вернулся из рейса, когда Эмме стало лучше. Он вошел в палату в белом халате, растерянный и сникший, точно у него похитили все деньги, скопленные на "Москвича". Он неловко присел на краешек койки возле Эммы и сказал с дерганой улыбкой:
- Эмка, ты что?.. Как это ты?.. Андреевна говорит: форточку открыла и спать легла. Ты что, не соображала? Факт, воспаление легких в два счета схватишь.
- Пройдет, - слабо усмехнулась Эмма и спросила: - Как ты съездил?
- Нормально. На перевале пурга чуток прихватила. А так нормально. Я тебе вот… того-сего принес, - кивнул он на сумку. - Компоты, конфеты… Ты скажи, чего тебе хочется?
Эмма знала, что до зарплаты еще три дня, а денег у Кости - считанные рубли. С этими рублями и в рейс пошел.
- Ничего не хочется, - ответила она. - И этого не надо было приносить. Денег-то нет.
- Хватит, - сказал он. - Я с книжки снял.
- Зачем же ты свой "Москвич" трогаешь?
- Да ну его, "Москвич"! Никуда не денется, накопим еще. - Он подмигнул Эмме и сказал: - А я без тебя просто не знаю, как одному дома сидеть. Ночью вернулся, узнал, что с тобой, и не заснул.
Что не заснул, она поверила. А вот: "Да ну его, "Москвич"! - ни за что не поверит. Снять он с книжки снял, но сам переживает. Вон как осунулся весь, совсем некрасивый стал. Недаром она подумала тогда, что они чем-то похожи с блондинчиком Володей. Только волосы у Кости каштановые. И густые: во всех расческах зубья поломаны.
Костя приходил к ней в этот день несколько раз. И на другой день, и на третий приходил по нескольку раз. Все время приносил что-нибудь и спрашивал, чего ей хочется. На четвертый день он снова отправился в рейс. Когда он попрощался с нею и ушел, в палату явилась говорливая нянечка, посвященная в Эммину тайну с письмами, сказала Эмме, что Костя дал ей тридцать рублей и просил покупать на них все, чего Эмме захочется.
- Не надо мне ничего. И так полная тумбочка, - ответила она. - Пусть эти деньги вам будут.
- Да зачем мне твои деньги? - ответила нянечка, подсев к Эмме. И, подумав, сказала: - Ну, от пятерочки я не откажусь. За то, что дежурила после смены возле тебя, когда ты совсем плоха была. За это мне и пятерочки хватит.
- Нет, пусть будут все, - настаивала Эмма. - Я вас очень прошу. Вы здесь самая добрая нянечка. Вы не думайте, что у нас мало денег, что мы пострадаем.
- Да я не думаю, зачем же мне думать? - сказала нянечка. - А ты вот разволновалась сейчас чего-то. Вон пот даже по лицу пошел. Я понимаю твою жизнь, да зачем же так волноваться? Хотя, что за жизнь с нелюбимым?.. И мужа мне твоего жалко, и тебя жалко. Да и того, кого ты любишь, тоже жалко. Он-то в каком положенье? - сочувственно говорила нянечка, не опасаясь, что их услышат, так как Эмма лежала одна в трехместной палате. И спросила: - А сам он кто ж такой, наш поселковый?
- Нет, он летчик. Штурманом летает, - сказала Эмма.
- Тоже ведь опасно. Полетит, да и не вернется, - вздохнула нянечка.
- Это редко случается, - сказала Эмма.
- Холостой или женатый? - интересовалась нянечка.
- Холостой.
- Хоть это-то хорошо, - рассуждала нянечка. - Хорошо, что хоть он человек вольный. А то, бывает, так запутаются сами в этих сводах-разводах, что никакая любовь не мила.
Нянечка посидела еще немного возле Эммы и ушла заниматься своей работой.
Под вечер Эмму навестили девчонки из ее смены вместе с их седой наставницей администратором Коробковой, нанесли тоже всякой всячины. Сказали: местком выделил ей по случаю болезни десять рублей, вот они и пустили их в ход. Поохали, поахали, посочувствовали Эмме. Сказали, что без нее у них увеличилась нагрузка в зале, хотя клиентов сейчас не так уж и много: погода летная на всех маршрутах, машины ходят по расписанию. Подружка удачно вышедшей замуж конопатенькой Кати Салатниковой, толстенькая Лена Орехова, вспомнила, что на днях получила письмо от Кати. Катя дочь родила, назвала Оленькой. Собирается уехать с ней на целый год к родителям мужа в Ставрополь. Там тепло, с ранней весны фрукты и овощи пойдут, хочет, чтобы Оленька подросла и окрепла на натуральных соках, в теплом климате.
Эмма хотела спросить девчонок, не видел ли кто-либо из них штурмана Алехина, он вот-вот должен вернуться из отпуска. Но не стала спрашивать, подумав, что это может насторожить девчонок: почему это она вдруг им интересуется?
Они пробыли у Эммы около часа и ушли, пожелав ей скорее выздоравливать и выходить на работу.
Их посещение и вся их говорильня утомили Эмму: все же она была еще слаба. Болезнь только начинала отступать от нее, антибиотики хотя и сбили у нее температуру, но по вечерам температура все-таки подымалась, Эмме продолжали делать уколы, на ночь давали снотворное.
В этот вечер, после ужина, дежурная сестра тоже сделала ей укол и дала снотворную таблетку. Эмма подержала в руках таблетку, но глотать не стала: от таблеток у нее удерживался во рту противный привкус. Уходя, сестра пожелала ей спокойной ночи и выключила свет в палате.
Эмма лежала в темноте и мучительно думала, что ей делать и как быть дальше. Теперь она по-настоящему боялась Кости. Если он все узнает, он в самом деле убьет ее. Он может задушить ее в постели, или зарезать ножом, или проломить ей топором голову. Ее охватил ужас, когда она представила себе, как он будет убивать ее. И она решила, что больше не может оставаться в больнице, не может ждать, когда нянечка проболтается, когда Костя все узнает. Если она выйдет из больницы часов в двенадцать, когда все будут спать, то успеет к ночному самолету до Норильска. Правда, автобусы в это время в аэропорт не ходят, но можно найти какую-нибудь машину. Остановить любую машину, хорошо заплатить шоферу, и он довезет. Что ему стоит проехать двадцать километров до аэропорта, если она хорошо заплатит?..
Она знала, как можно незаметно выйти из больницы: не через центральную дверь, а черным ходом. Черный ход ей показала Андреевна, когда лежала здесь с аппендицитом. Черным ходом Эмма приходила к Андреевне в любое время и в неприемные дни.
Полежав еще немного, Эмма поднялась, натянула на себя пижаму и вышла в коридор. Она не знала, который час, а в коридоре висели часы. Еще ей нужно было поискать говорливую нянечку и попросить у нее свою одежду. Эмма была уверена, что нянечка не откажет: не зря же она оставила ей тридцать рублей. Но под каким предлогом просить одежду, - этого она еще не решила. Да и какой придумаешь предлог? Сказать, что хочет сходить домой? Нет, ходить домой не позволено. Хочет просто выйти на улицу подышать воздухом? Тоже нельзя… Лучше всего сказать, что ей нужна одежда, - и все. Нужно, чтоб вся одежда лежала у нее в палате.
На круглых часах было без десяти двенадцать. Слабо освещенный коридор был пуст. Эмма медленно пошла в конец коридора. Ноги вполне были послушны ей, и вообще она не чувствовала слабости. Может быть, лишь немного кружилась голова. Но это, по-видимому, от того, что она несколько дней пролежала в постели.
В конце коридора находилась ординаторская. Дверь в нее была приоткрыта. Эмма заглянула в комнату. Дежурного врача не было. На вешалке у двери висело женское пальто и меховая шапочка, на полу стояли замшевые полусапожки.
Мгновенно Эмма все решила. Быстро сняла пальто и шапочку, схватила полусапожки и спустя минуту была уже на темной лестнице черного хода. Здесь она задержалась, чтобы одеться. Шапочка была ей мала, не закрывала ушей, полусапожки едва налезли на ноги, и пальто было тесное. Но это не имело значения.
Эмма тихонько отворила дверь на улицу и сразу задохнулась морозным воздухом. Если бы она могла бежать, она побежала бы. Но бежать она не могла. И все же она старалась идти как можно быстрее, желая поскорее покинуть двор больницы.
Во втором часу ночи, не найдя в поселке машины, она вышла на дорогу, ведущую к аэродрому, и пошла по ней, в надежде, что какая-нибудь машина догонит ее и она ее остановит. Руки и уши у нее не мерзли, их защищали поднятый песцовый воротник и теплые варежки, оказавшиеся, к счастью, в кармане пальто. Хуже было ногам. Чужие полусапожки сильно жали, и холодно было коленям, укрытым от мороза лишь штанинами пижамы из тонкой байки.
4
На рассвете, который ничем не отличался от черной безлунной ночи, дежурный персонал больницы был поднят на ноги: в почтовом фургоне привезли замерзшую женщину. Шофер и экспедитор, ездившие на аэродром за почтой, на обратном пути в поселок заметили лежавшую в сугробе на обочине женщину. Они остановились, увидели, что женщина мертва, положили труп в машину и поехали прямо в больницу.
Погибшую сразу узнали и пришли в ужас: как, когда, почему она убежала из больницы? Зачем ночью, в такой мороз пошла пешком в аэропорт? Как и когда наконец смогла взять пальто и полусапожки Валентины Яковлевны? Дежурный врач Валентина Яковлевна, не обнаружившая до сей поры пропажи, уверяла, что ни на минуту не покидала ординаторскую, - разве что выходила на секундочку в сестринскую комнату к зазвонившему телефону. Пожилая нянечка, которой погибшая вверила свою тайну, плакала. Но ни слезами, ни лекарствами помочь было невозможно.
О подобных несчастных случаях следовало ставить в известность милицию. Валентина Яковлевна, перед тем как снять телефонную трубку, попросила почтового экспедитора и шофера задержаться до прихода милиции. Но те ответили, что сперва отвезут в свое отделение почту, а потом приедут снова. Плакавшая нянечка еще до их ухода вышла из приемного покоя. Она вернулась, когда Валентина Яковлевна рассказывала по телефону дежурному милиции о случившемся.
- Милиция сейчас приедет, - сказала Валентина Яковлевна, положив трубку.
- Валентина Яковлевна, у нее мешочек с собой был, - сказала нянечка, указав глазами на кушетку, где лежала покрытая простыней погибшая. - Она в нем письма любимого человека держала. Мешочек под матрасом лежал, теперь посмотрела - нету. Значит, на ней он завязанный. Я возьму мешочек, Валентина Яковлевна, да сожгу эти письма. Зачем, чтоб их в милиции читали? Или вдруг мужу в руки попадут. У него и без этого горя хватит.
- Конечно, возьмите и сожгите, - ответила Валентина Яковлевна.
Нянечка подошла к кушетке, отвернула простыню, осторожно ощупала покойницу и стала расстегивать пижамную куртку. Однако снять туго завязанный на талии мешочек не могла: узлы тесемок смерзлись, окоченевшее тело трудно было приподнять и повернуть. К тому же нянечка была так потрясена случившимся, что у нее дрожали руки. Она все время плакала, приговаривая:
- Жалко мне ее, жалко… Бедненькая… Такая молоденькая…
Видя, что нянечка никак не справится с узелками, сестра взяла ножницы, перерезала тесемки, и мешочек легко снялся.