Позже он осознал, как паскудно повел себя после этого и сколько хлопот доставил своим близким. Он бросил школу, убежал из дому, скитался, где придется. Его искали, находили, он снова убегал. Никому и ничему не верил, требуя, чтоб ему сказали, где его настоящие отец и мать. Приехал Ленчик, совсем взрослый и серьезный. "Чего ты, собственно, бунтуешь? В чем твоя трагедия? - спрашивал его Ленчик. - Тебя что, обижали в этом доме? Ну, скажи мне, как брату, - обижали?" - "Ты мне не брат. Вы мне все чужие!" - дерзко отвечал он. "Я тебе брат. Мы вместе выросли и я тебя таскал на руках", - говорил Ленчик. "Вы подлые люди! Вы мне врали, обманывали!" - упрямо твердил он. "Нет, мы просто тебя оберегали. Ждали, пока у тебя окрепнут мозги. Пока пройдет самый переходной, ранимый возраст. Но теперь ты все знаешь. Так в чем трагедия?" - "А я не верю, не верю, что меня бросили в роддоме, а твоя мать пожалела меня и забрала! Зачем вы скрываете, где моя родная мать? Скажи, зачем?" - не унимался он. "Хорошо, - сказал Ленчик. - Раз ты настаиваешь, мы ее найдем".
Ленчик повез его в село, находившееся неподалеку от ихнего городка. Подвел к одной хате, двери и окна которой были крест-накрест заколочены досками, а по двору привольно гуляли лопухи и крапива. Потом Ленчик повел его к соседям, и он слушал, что говорили люди о хозяйке заколоченного дома. Лет пять спустя Ленчик сказал ему, что это было жестоко с его стороны - везти мальчишку в то село, но ничего иного он не мог придумать. А тогда, после села, Ленчик сказал другое: "Раз ты заявил, что не желаешь жить в нашем доме, поступай в школу машинистов. По крайней мере получишь специальность. Туда берут с восьмилеткой, я тебе помогу". Ленчик почти насильно повез его в Гомель и не уехал, пока он не сдал экзамены и не получил общежитие.
К счастью, мозги у него быстро прочистились. Получив первую стипендию, он кинулся в магазин, потом на вокзал, и через три часа был дома. Евдокия Семеновна лепила на кухне пироги. "Мама!.." - сказал он срывавшимся голосом, потому что ему многое нужно было сказать ей и сказать сразу. Но она перебила его: "Я знала, что ты сегодня приедешь. Сегодня нашему отцу сорок три года. Клади свои гостинцы и ступай за дровами. Будем разжигать печь…"
Он закончил школу машинистов и навсегда воротился в свой дом. В Гомеле у него была девушка, заканчивала медучилище. Через год она приехала к нему, поступила медсестрой в больницу. Сначала у них родился Толик, потом Аленка. Жизнь текла, годы бежали. Мать вышла на пенсию, и сам он уже начал понемногу седеть в свои сорок два года.
Как-то промозглым осенним вечером он возвращался домой с поездки. Фонари на улице не светили, вокруг было слепо, с неба сеяла мелкая снежная крупа и за ногами плелись мокрые листья. Он подсвечивал себе фонариком, обходил темные лужицы. На углу переулка какая-то женщина, закутанная в платок, отделилась от дерева и пошла навстречу ему.
- Колечка, помоги мне, помоги!.. - убитым голосом простонала она и ухватилась рукой за рукав его шинели.
- Что случилось? - спросил он женщину, показавшуюся ему в слабом свете фонарика жалкой и убогой. Его не удивило, что она назвала его по имени. В городке их хорошо знали: у мамы ни много, ни мало - сорок лет акушерства в больнице! Добрую половину горожан (нынешних пап и мам, их сыновей и дочек) передержала она в своих руках, когда они появлялись на свет божий. Да и Надю теперь многие знали по больнице.
- Колечка, прости меня, прости… Глупая была, сама не знала, что творю… Хату кинула, все кинула, а мужья поганые попадались. Это они меня и сгубили… - слезно, на одной ноте тянула женщина, не отпуская рукав его шинели.
- Что-то не пойму я вас, - сказал Николай и подумал: уж не пьянчужка ли это какая прилипчивая?
- Помоги, Колечка, я много не прошу. Пенсии нету, а ведь я мать твоя. Пускай пропащая я, но ведь моя ты кровиночка…
У Николая онемели руки и все оборвалось внутри. И почему-то сразу всплыла в глазах хата с забитыми крест-накрест окнами и двор в лопухах и крапиве.
- Уйдите, - сказал он ей, оторвав ее руку от рукава шинели, и пошел в переулок.
- Колечка, пожалей!.. - Женщина, не отставая, спешила за ним. - Больная я, сто болезней во мне сидит…
В кармане у него были какие-то деньги. Он выгреб из кармана все бумажки вместе с мелочью, подал ей:
- Возьмите и больше не являйтесь, - сказал он и ушел к себе во двор, запер за собой калитку.
Некоторое время он все держал в тайне. Смешанные чувства одолевали его. Но главное - было чувство стыда, острейшее чувство стыда. А почему - он сам не знал. Потому что с ним так поступили? Нет, этот вопрос давно не нуждался в ответе. А вот было такое ощущение, точно он вымарался в дерьме и не может отмыться. И хотя он считал, что об этой встрече не следует никому говорить, он все-таки не выдержал и рассказал Наде.
4
Они порядком убились на огороде, но как только добрались домой, так и пошли тотчас же новые заботы. Первым делом перетащили мешки с картошкой в сарай, - на случай, если ночью покрапает дождик. И, когда носили, Евдокия Семеновна, довольная, что дело сделано, сказала:
- Вот мы, и с бульбочкой на зиму. И кто ее только придумал? Что б без этого второго хлеба люди делали?
- Жил, мама, двести лет назад большой ученый, Андрей Болотов, - отвечала ей Надя. - Он юношей увидел в Пруссии этот странный плод и завез в Россию. Даже врачи считали его тогда вредным, а церковники окрестили "чертовым яблоком". Болотов долго доказывал, что плод полезен, и все-таки доказал.
- Пап, ты слышишь? Это мамка в "Науке и жизни" вычитала, - сказал Толик. - Я тоже о Болотове читал.
- А вы думали, только для себя журналы выписываете? - засмеялась Надя. - Ты читал, а отец, по-моему, пропустил. Потому он у нас сегодня такой молчун.
Николай хмыкнул и ничего не ответил. А Евдокия Семеновна сказала:
- За это ему, Болотову, уж точно от всех людей благодарность великая.
Но когда и с мешками покончили, никто, опять же, не бросился в дом к кровати или дивану. Двор и веранда осветились электричеством. Евдокия Семеновна захлопотала на веранде с ужином. Толик побренчал во дворе рукомойником, мигом переоделся, сказал: "Я к Сане, я скоро" - и пропал за калиткой. Надя взялась простирывать школьный передник Аленки, а Николай отвел к сараю мотоцикл и возился возле него с ключами.
- Что ты здесь видишь в темноте? - сказала ему Надя, подходя к сараю, где была протянута бельевая веревка.
Николай промолчал. Надя повесила передник, подошла к нему, присела на козлы, сказала:
- Коля, я сразу догадалась. Она опять приходила?
- Это неважно, - угрюмо бросил он.
- Ты думаешь, ей сладко живется? - помолчав, спросила Надя.
- Какое мне дело: сладко или кисло? - Он не оборачивался к жене - затягивал ключом гайку.
- Ты не думай, что я тебя заставляю… - Надя опять помолчала, потом сказала: - Может, она правда бедствует. Может, как-то помочь не подачками…
- Это с какой стати? - Он резко обернулся к ней.
- Не знаю… - вздохнула она. - Может, просто по-человечески…
- По-человечески?! А она - по-человечески? - раздраженно и громко спросил он, бросив на землю ключ. - Шаталась по свету, теперь…
- Тише!.. - остановила его Надя, указав рукой на веранду.
Двери освещенной веранды были раскрыты, оттуда доносились голоса Аленки и Евдокии Семеновны.
- Как это - "не хочу причесываться"? Услышал бы дедушка Вася, он бы тебя и любить не стал, - говорила Аленке Евдокия Семеновна.
- А вот и стал бы, - отвечала Аленка. - Я завтра в школу пойду и причешусь. А сегодня все равно скоро спать. Лучше завтра, правда, бабушка? - Голосок у Аленки был хитроватый и смешливый.
- Лучше бы и сегодня и завтра. Но ты у меня упрямый козлик.
- Как дедушка Вася?
- Разве наш дедушка Вася был козлик?
- Нет, он не козлик, - засмеялась Аленка. - Но ты сама говорила, что мой папа упрямый, как дедушка Вася, помнишь?
- Не помню, но, наверно, говорила.
- А почему тогда я козлик? Мне можно быть козликом, а дедушке и папе нельзя?..
- По-человечески!.. - снова, но тише повторил Николай и тоже кивнул на веранду, где бабушка с внучкой продолжали свой легкий, бесхитростный разговор. - Ты бы могла бросить Аленку, Толика?
- Зачем сравнивать? - ответила Надя. - Я ведь сказала, что ничего тебе не навязываю… И не права я, конечно же, не права. Ты меня не слушай.
С веранды выглянула Евдокия Семеновна.
- Надя, Коля, где вы там? Ничего не вижу со света… Ступайте ужинать!
- Идем, мама, идем! - ответила Надя, поднимаясь с козел.
Она взяла Николая за руку и повела его к веранде.
5
Купить дрова и уголь на топливном складе было не так-то просто. Уголь выдавали горожанам по специальным талончикам, распределял эти талончики сам начальник планового отдела райисполкома, попасть к нему было почти невозможно: то он уехал по району, то на совещании, то к нему очередь в сто человек. Словом, сплошные сложности. Но когда наконец-то талончики уже были в руках у Николая, оказалось, что топливный склад не имеет машин для перевозки купленного. Сервис заключался в том, чтобы хорошенько побегать по городу в поисках какого-либо "левого" грузовика. Николай остановил машин десять, каждый шофер готов был "войти в положение", то есть подкалымить. Но только в черте города. Выезжать за город никто не решался. Лишь к концу дня ему попался самосвал, и попался удачно - машина была из Лободы и порожняком возвращалась в село. К счастью, топливный еще не закрылся, они быстро загрузились и поехали. Шофер был пожилой, степенный с виду и взял по-божески: всего пять рублей. Николай сразу расплатился.
Двадцать километров проехали быстро. Дорога была хорошая - асфальт, все время шла лесом. Осень цветисто размалевала лес, сменив зеленый летний колер на множество цветов, от сочно-желтого до густо-кровавого. Деревья еще не обнажились и ударяли в глаза резкой яркостью красок.
Так по лесу, по лесу и вкатили они прямо в Лободу, не сказав друг другу ни слова за дорогу.
- Теперь куда? - спросил Николая хозяин машины.
- За мостик, где магазин. Там влево свернем, - ответил Николай, и сам удивился: так четко он запомнил с мальчишества эти приметы - мостик и магазин!
- У нас два мостика и два магазина, - сказал шофер. - Один возле клуба, другой перед детсадиком. Какой из них?
Этого Николай не знал, посему и не ответил сразу. Шофер догадался, что он не знает, и снова спросил:
- А кому везем? Я тут всех наперечет знаю.
Николай сглотнул слюну и назвал фамилию. Шофер ничего не сказал, но через малое время спросил:
- А кто вы ей?
- Никто, - ответил Николай. И добавил: - Знакомый попросил забросить.
Тогда мостик был деревянный (это он тоже отлично помнил), теперь стал бетонным. Тогда под деревянным текла речушка, теперь чернела пересохшая канава.
А хату он не узнал. Быть может, узнал бы, если бы окна были крест-накрест зашиты досками. Но окна глядели на улицу немытыми стеклами без занавесок и находились почти у самой земли, поскольку вся хата глубоко осела в землю. Половина забора у хаты, отделившись от другой половины, свесилась на улицу и удерживалась в таком неустойчивом положении только потому, что в нескольких местах была подперта кольями. И ворота у этой хаты были не как ворота: одна перекошенная половина болталась на петлях, другая стояла на земле, прислоненная к калитке.
- Во двор въезжать или тут скинем? - спросил Николая шофер, остановив возле хаты самосвал.
- Во двор, - почему-то решил Николай.
Он вышел из кабины открыть половинку ворот. За ним выбрался и шофер: помочь ему отнести в сторону другую половину тех же ворот.
Во дворе никого не было, как не было в нем и запомнившихся с детства лопухов и крапивы. Но двор был неприбран: валялись пустые консервные банки, битое стекло и всякий хлам. Однако люди в хате были, там кто-то играл на баяне. Этот баян удивил Николая.
- Играют… - недоуменно сказал он шоферу.
- Это хахаль ее, - ответил тот.
- А черт его знает, кто он. Может, и муж какой. Вдвоем они откуда-то заявились. У него пенсия шестьдесят целковых. Как получит, гуляют, пока не спустят, а он на баяне наяривает. А вот и сама хозяюшка!.. Принимай груз, божья грешница! Уголь с дровишками, - непочтительно ухмыльнулся шофер.
Николай обернулся. На крыльце стояла она. На ней был какой-то несуразный халат в розах и мужские резиновые сапоги. Она пошатнулась, но успела ухватиться рукой за дверной косяк.
- А, сын мой, Колечка!.. - сказала она голосом, лишенным всяких просяще-жалостных ноток. И крикнула в хату: - Ванюшка, брось играть, сын мой приехал!.. И все они явятся, все! И Петечка и Верочка!.. Кровушка моя в них, кровушка моя прикажет явиться!..
Из хаты вынырнул щуплый мужичишка, с усами и с баяном в руках. Неровными шагами он двинулся от крыльца к калитке, расплываясь улыбкой и говоря:
- Рад знакомству!.. Прошу к нашему шалашу!.. Чем богаты, тем и рады!.. Я детей люблю и уважаю… А который из вас сын?..
- Что смотреть на них? Сгружайте, - спокойно сказал шоферу Николай. - Выпили и несут ерунду. Сгружайте, а я пошел. Пока.
Николай кивнул шоферу и быстро зашагал по улице, ни разу больше не оглянувшись.
Он шел той же дорогой через лес. Голова у него была тяжелая и совершенно пустая. В ней не было ни одной мысли, конкретно с чем-то связанной. Только пошумливало в голове тем же медленным, монотонным шумом, каким пошумливал вокруг него лес, обреченный на зимнее, всего лишь на зимнее, а не на вечное умирание. Его обогнало несколько машин, но он и не подумал останавливать их. Какая разница, когда кончится эта лесная дорога: к утру или к завтрашнему вечеру, или по ней предстоит идти неделю и весь месяц, пока у него не кончится отпуск?..
Ранние сумерки надвинулись на дорогу, из кюветов пополз вверх седенький легкий туман. Но вскоре он так загустел и распух, что не стало видно ни самой дороги, ни деревьев на обочинах. И была минута, когда Николаю показалось, будто ничего-то иного и не существует на земле, кроме этого мокрого, липкого, давящего тумана.
Сестры Сыромятины
Никак не ожидали сестры, что этот субботний день, протекший до предвечерья так же неприметно, как и многие другие дни до этого, принесет им столь великую радость. В их нынешней жизни, помеченной преклонными годами, не обремененной службой, в этой их домоседской жизни все радости заключались в интересной книге, в том, что сосед выбрал время и почистил дымоходы, что у крыльца удачно принялся черенок прихотливой крымской розы, что, перезимовав в Африке, к ним вернулись ласточки.
И иные подобные вещи, мало значимые для других людей, доставляли сестрам приятность.
Ни в молодости, ни теперь, в старости, сестры внешне не были похожи. Старшая, Надежда Григорьевна (ей шел восемьдесят первый год), была высока и костлява, с густыми седыми бровями на удлиненном пергаментном лице, разделенном как бы на две половины крупным носом с крутой горбинкой. Младшая, Виктория Григорьевна (ей исполнилось семьдесят шесть), напротив, была низкого роста, полненькая, круглолицая, с маленьким носиком и постоянным румянцем на щеках. Всю жизнь они прожили в этом городке, в небольшом деревянном доме, построенном родителями еще до их рождения. Обе когда-то учительствовали, имели мужей, которые тоже были учителями, и у каждой было по сыну. Болезни отняли у них мужей, война - сыновей, и вот теперь они коротали старость вдвоем, по-сестрински дружно и неразлучно. Каждая из них по паспорту носила фамилию мужа, но в городке за ними почему-то прочно удерживалась девичья фамилия, и люди называли их "сестры Сыромятины".
В описываемое предвечерье Надежда Григорьевна и Виктория Григорьевна сидели во дворе за столиком под грушей. Надежда Григорьевна, в очках с толстыми линзами, вязала шерстяной носок, а Виктория Григорьевна, тоже в очках, но с тонкими стеклами, читала вслух статью в журнале "Здоровье" о гипертонии.
Во дворе было тихо, тихо было и на улице. Плотная тень груши накрывала почти целиком весь небольшой дворик, оставляя лишь у забора медную солнечную полосу. Сладковато пахло розами. В воздухе бесшумно скользили ласточки, не успевая носить мошку прожорливым птенцам. Только изредка тишину тревожил стук упавшей с высоты на землю перезревшей груши. По этот привычный ушам звук не отвлекал женщин от их занятий. Однако когда чуть слышно отворилась калитка, Виктория Григорьевна тотчас же прервала чтение, а Надежда Григорьевна перестала вязать.
Во двор входила незнакомая старушка, в плаще и старомодной шляпке. В одной руке у нее была сумка, в другой - совершенно ненужный по такой погоде зонтик.
- Вы кого-нибудь ищете на нашей улице? - поднимаясь со скамьи, спросила Надежда Григорьевна.
Старушка вздрогнула, увидев идущую к ней широким шагом Надежду Григорьевну, вслед за которой семенила ее толстенькая сестра.
- Надя!.. Витюша!.. - промолвила старушка, не двигаясь с места. - Вы живы?!
- Господи, Линушка!.. - узнала подругу детства Надежда Григорьевна. - Кто бы подумал, кто бы подумал!..
И все трое заахали, заулыбались, стали плакать и целоваться.
Надежда Григорьевна отняла у Алины Петровны сумку, Виктория Григорьевна - зонтик, и они повели гостью в дом, наперебой предлагая ей делать то, что невозможно было сделать одновременно: умыться, переодеться, присесть, прилечь, сбросить туфли и надеть шлепанцы, выпить чаю, квасу, молока. И при этом спрашивали: каким она поездом приехала и откуда, почему не писала, здоров ли муж ее, Тимофей Иванович, как сын ее Мишенька, которого они прекрасно помнили - Надежда Григорьевна учила его когда-то в школе математике, а Виктория Григорьевна - русскому языку и литературе.
- Как я рада, что вас вижу!.. - приговаривала Алина Петровна. - Как я рада!.. - И промокала набегавшие на глаза слезы мужским носовым платком.
Ах, разве мог кто-то посторонний понять, что стояло за этой встречей и какие воспоминания могла она возродить! Они учились в одной гимназии, мечтали о просветительстве. Какое это было время - канун революции! Повсюду вольнодумство. Стихи, стихи, пьесы!.. В городке любители-артисты ставят "Трех сестер" Чехова и "На дне" Горького. В гимназии зачитываются Блоком.
А Витюшка младше Наденьки и Лины, подруги не впускают ее в мир своих тайн, они уже "барышни". Но она все равно знает, что у Лины - "любовь". Предмет ее сердца - кочегар паровоза Володя Коровин. Вскоре Лина, взяв с нее клятву "никому-никому!", просит снести Коровину записку в надушенном конверте, и потом Витюшка все лето передает Володе Коровину Линины письма и приносит ей ответы в конвертах, украшенных мазутными пятнами…