* * *
В учительскую вошел Борис Петрович.
- Кто ко мне на урок, товарищи? - громко спросил он. - Прошу в физический кабинет.
Раздался звонок. Несколько человек пошло за Волиным. В коридоре им встретились торопливо идущие учителя. Это была неисправимая категория вечно "въезжающих" в перемену. Не успевая записать пройденное, они, к огорчению товарищей, всегда с опозданием, под самый звонок, приносят в учительскую журнал и, на ходу протягивая его преемнику, говорят извиняющимся тоном: "Несу, несу! Простите, на минуточку задержался"…
Анна Васильевна, идя рядом с Боковой, виновато прошептала:
- У меня сегодня на уроке неприятность произошла: неверно назвала год рождения Некрасова. А они сразу заметили… Я не стала выкручиваться и говорю честно: "Ошиблась".
- И правильно сделали, - одобрила Бокова, - ошибиться каждый может, а лгать да изворачиваться - никому не простительно!
…Бориса Петровича учителя называли в шутку между собой "возмутителем спокойствия". Он с готовностью подхватывал каждое интересное начинание, не давал никому зазнаваться, жить прошлой славой и любил говорить, что нельзя авторитет завоевать однажды на всю жизнь, что его следует постоянно поддерживать и укреплять настойчивым трудом.
Волина неспроста назвали "возмутителем спокойствия". Он приглашал ученых города в школу на "Ломоносовские чтения", вместе с учителями посещал вечерний университет, сооружал с ребятами ветродвигатель. Если, придя на урок к учителю, Борис Петрович "с пристрастием" проверял знания детей или на педсовете придирчиво критиковал урок, то получалось это у него не желчно, не зло, а так, что учитель чувствовал - это делается для его же собственной пользы, и после кипения страстей дружба с директором становилась еще крепче.
Борис Петрович умел легко и просто сходиться с людьми: с охотником поговорить об охоте, с сельским плотником - о том, как лучше строить избу - в "лапу" или в "крюк", с пчеловодом - о таинствах сбора меда, и его искренняя общительность привлекала к нему людей.
Чутко прислушиваясь к работе школьного механизма, Волин сразу улавливал нарушение ритма или "холостой ход" и, опираясь на коллектив, принимал меры, чтобы подъемы были решительней, а спады - неопасными. Он понимал: успех школы зависит от учительского коллектива, и все свои душевные силы, весь свой большой опыт направлял прежде всего на создание такого коллектива.
Но первейшей и святой своей обязанностью Борис Петрович считал - быть честным учителем физики. Никогда, даже в дни самой большой занятости, он не отодвигал подготовку уроков на второй план. Если бы он это сделал, то потерял бы уважение к себе.
* * *
На урок Бориса Петровича пошли все, кто был свободен в этот час.
Борис Петрович не любил специально подготовленные "открытые уроки", называл их расписными пряниками, считал, что любой урок должен быть открытым, что к каждому из них учитель обязан готовиться так, словно бы знал наверное, что к нему придут взыскательные критики.
Когда учителя вошли в физический кабинет, девятиклассники были уже там. Двое из них - ассистенты - заканчивали расстановку приборов на длинной невысокой стойке.
Распределительный щит, реостаты, гальванометр делали комнату похожей на кабину какого-то фантастического корабля для межпланетных путешествий.
Кабинет физики был гордостью школы, ее детищем. Ученики своими руками собрали генератор, сделали киноэкран, подвели электропроводку к каждому столу, нарисовали портреты великих русских изобретателей и сталинских лауреатов-физиков.
Внес свою лепту и завхоз Савелов: две великолепные доски были его вкладом.
Учителя сели за дальние столы. Сергей Иванович оказался рядом с Анной Васильевной. Впереди них расположились Корсунов, Серафима Михайловна и Яков Яковлевич.
Волин начал урок не по укоренившемуся шаблону, не с опроса, а с рассказа. Тема - "Центростремительная сила" была, как назвали бы ее искатели внешних эффектов, "невыигрышной". По всему чувствовалось, что это обычный для Бориса Петровича урок, какие он дает всегда.
В синей куртке, седоволосый, торжественный, Волин походил на всемогущего волшебника: протягивал руку - и зажигалась лампочка, делал плавное движение - и гудели приборы. Он передвигал рычажки пульта, вращал центробежную машину, вызывал отвечать с места то одного, то другого ученика, рисовал на доске цветными мелками и уточнял ответы. Было такое впечатление, что класс вслед за учителем втянут в стремительное движение мысли, что какими-то невидимыми путями ему передается энергия учителя.
- Как вы думаете, почему наружный рельс железнодорожного полотна на заворотах приподнят? - пытливо спрашивал он у класса и тотчас же десятки рук тянулись вверх.
- Я вам позже задачу дам: рассчитать мертвую петлю, сделанную впервые в истории отважным русским летчиком Нестеровым, - мимоходом сообщил учитель, и любители таких задач нетерпеливо заёрзали на своих местах.
- Борис Петрович, - поднялся Рамков, - если можно, дайте сегодня.
Волин улыбнулся.
- К ее решению надо подойти…
Сразу после звонка все, кто был на уроке, собрались в учительской на обсуждение.
- Только без любезных расшаркиваний, - предупредил учителей Борис Петрович. - Прошу говорить, как всегда - прямо и честно.
Первым выступил Кремлев.
- Урок хороший, но, думаю, Борису Петровичу интересно послушать о кое-каких мелких недостатках, более приметных со стороны, а нам обменяться мыслями…
- Несомненно!
- Мне кажется, Борис Петрович, - продолжал Кремлев, - что когда отвечал Машков, вы напрасно остановили его на полуфразе… Интересно, как бы он дальше изложил свою мысль, какова логика построения…
Волин быстро записывал что-то у себя в тетради, но стоило Кремлеву на секунду умолкнуть, как он попросил:
- Вы продолжайте, продолжайте. Я внимательно слушаю.
- Полагаю, что физика как предмет, - Кремлев сделал шаг к столу, за которым сидели товарищи, - должна питаться и историей техники. Тогда научные положения предстанут в развитии. Я имею в виду не только исторические справки, но и сравнения, биографии ученых, борьбу этих ученых за новое, за приоритет нашей отечественной науки. Здесь и я, как историк, могу, Борис Петрович, быть полезен вам. Нам надо вместе подумать над этим…
Потом стала говорить, робея и смущаясь, Анна Васильевна. Она словно бы извинялась за то, что вот осмеливается высказывать свое мнение об уроке такого мастера, как Борис Петрович, но вскоре преодолела робость и, прижав руки к груди, взволнованно говорила:
- Я чувствовала движение самостоятельной живой мысли учеников. Нам всем надо стремиться развивать это движение… Вы простите, я, может быть, говорю неясно… Было дано много фактов, сделано много опытов, но все это - в системе, ученики подведены к пониманию законов диалектики… Об этом Энгельс говорил: вовсе не следует диалектические законы вносить в природу извне, а надо их найти в природе… Так? - спросила она у Бориса Петровича.
- Так, - с удовольствием подтвердил Волин, приподняв голову, и перестал писать.
- Вот вам и воспитание в обучении! - воскликнула Анна Васильевна будто сама сделала открытие, и все улыбнулись, а Яков Яковлевич с юмористической назидательностью оказал:
- Что и требовалось доказать!
Вечером Сергей Иванович и муж Серафимы Михайловны остановились у дома Рудиной, а Серафима Михайловна вошла в ворота.
Рудина заканчивала в это время письмо к подруге в Красноярск.
В маленькой комнате было тепло и тихо. Белоснежное покрывало на узкой высокой кровати, сияющие белизной скатерть и занавес на окне делали комнату светлой даже в наступающих сумерках.
На минуту Анна Васильевна перестала писать, задумалась, глядя в окно. С Варей, которой сейчас писала, она дружила в институте: они любили вот такими вечерами ходить вместе по Москве и мечтать о будущем.
Как она живет сейчас, хохотушка Варя? Она пишет, что вышла замуж, скоро станет матерью. Варя - жена и мать! Это как-то не вязалось с представлением о маленькой, смешливой непоседе, о Варюшке, которая на своем первом уроке, слушая бойкий ответ ученика, вдруг встревоженно остановила его, боясь, что ей ничего не останется рассказывать:
- Хватит, хватит, дальше я сама…
Когда студенты разбирали ее урок, Варя призналась: "Меня латка на классной доске загипнотизировала. Пишу мелом, хочу эту латку обойти и никак не могу, все на нее натыкаюсь".
Анна Васильевна придвинула лист бумаги и продолжала писать:
"Я здесь нашла таких товарищей, которые делают мою жизнь полной и радостной. Помнишь, ты всегда подтрунивала надо мною, называла неисправимым романтиком, говорила, что я склонна идеализировать людей. Право же, ты заблуждалась: просто книги Горького научили меня искать в людях прежде всего хорошее, чистое… И мне очень везет на встречи с хорошими людьми".
Предзакатное небо окрасило в розовый цвет лист бумаги, тонкие пальцы Анны Васильевны, ее лицо. Вечерние краски сгущались, наполняли комнату синеватыми тенями, но Рудина продолжала быстро писать - свет включать не хотелось.
"Варюша, близкая моя! Если бы знала ты, как я счастлива сейчас! Нет, это не самодовольство. Я знаю, у меня есть и болезненное самолюбие, и вспыльчивость, и нехватает терпеливости… но рядом такие люди! Они помогут мне все преодолеть. Понимаешь, рядом с ними нельзя быть плохой"…
В дверь постучали. Вошла Серафима Михайловна и сразу заполнила собой комнату, внесла в нее волну шума - громким голосом, решительной походкой. На эту квартиру Анна Васильевна переехала недавно, и Бокова здесь еще не была.
- Нашла-таки вас! Анечка, почему сумерничаете? Почему не одеваетесь? Нас ждут внизу мой муж и Сергей Иванович.
- Да я готова, - обрадованно сказала Анна Васильевна и повернула выключатель. Яркий свет на секунду ослепил их. Серафима Михайловна, прищурившись, весело смотрела на Аню. На ней было коричневое вышитое платье, и вся она с крохотными мочками ушей, черной родинкой над припухшими, наивными губами - показалась сейчас Серафиме Михайловне такой милой, свежей, юной, так вдруг растревожила ей сердце воспоминаниями о ее собственной молодости, что Бокова не удержалась и чмокнула девушку в щеку.
- В поход, в поход! - воскликнула Серафима Михайловна, делая вид, что не замечает, как смущенно зарделась Анна Васильевна от ее ласки.
Девушка спрятала в книгу письмо, поправила стопку ученических тетрадей на столе и, надев пальто, подошла к зеркалу. Бокова в ожидании ее остановилась у стола.
На всех вещах в этой светелке, как тотчас же назвала ее про себя Серафима Михайловна, лежал тот отпечаток девичьих рук, что сразу бросается в глаза, придает комнате свою особую прелесть.
Над столом в рамке репродукция картины Шишкина "Апрель": стая грачей взвилась над по-весеннему оголенными деревьями, проступили лужицы подтаявшего льда на реке, и лодка на берегу, накренившись, привалилась к прибрежным безлистым кустам.
Возле стола, на этажерке - ровные ряды книг, пожалуй, их было больше всего в комнате.
Серафима Михайловна осторожно отодвинула узкую высокую вазу на столе с лиловыми слегка присушенными цветами "Сентябринами", как называли их в этих краях, и взяла в руки вышитую дорожку.
- Новая? - спросила она, с интересом разглядывая рисунок, сделанный художественной гладью.
Через несколько минут они вышли на улицу.
- Претите, что заставили вас ждать, - извинилась Анна Васильевна, когда они подошли к Бокову и Кремлеву.
- Пора им привыкать - густым голосом заявила Серафима Михайловна. - Рыцари, за нами! - скомандовала она и, продев руку под локоть Анны Васильевны, ласково привлекла девушку к себе: - Литераторша вы моя!
Они шли впереди мужчин, и Серафима Михайловна громко рассказывала:
- Я вашего Балашова встретила у школы, остановила: "До меня дошли слухи, Борис, что вы неважно учитесь… - дурная слава". Так, поверите ли, - оскорбился: "Это мой вчерашний день, - говорит. - Сведения, поступившие к вам, задержаны доставкой".
Они рассмеялись: Серафима Михайловна - баском, Анна Васильевна - звонко. Уж очень все это походило на Балашова, и они сейчас так ясно представили его, словно увидели перед собой.
- За Бориса сейчас и комсомольцы и мы все основательно взялись, - сказала Рудина. - Между прочим, он мои задания по литературе выполняет так, что любо слушать и читать.
- Вы представляете, Анечка, - воскликнула старая учительница, делая такие крупные шаги, что Анна Васильевна едва поспевала за ней, - читала я своим мальчишкам "Слово о полку Игореве":
Ибо стали брат брату
"Это мое! А то - тоже мое" - говорить
И стали про малое молвить князья:
"Это великое!"…
Поднимается Петр Рубцов, есть у меня такой су-у-рьезный юнец, и вывод делает:
- Сплочения не было, вот и силы не было!
Серафима Михайловна с гордостью посмотрела на Анну Васильевну, призывая ее в свидетели исключительной развитости своих детей.
- Я поручила, Серафима Михайловна, Виктору Долгополову провести у вас в классе беседу: "Что значит быть пионером?" - ведь скоро у вас все они станут пионерами.
- Скоро, скоро! А вы, Анечка, когда проводите сбор в шестом "А"? Хочу прийти с Плотниковым - пусть посмотрит, послушает, уж больно тема для него подходящая: "Терпение и труд - все перетрут". В самую точку!
- Послезавтра. Приходите!
Они вышли на неширокую улицу. Коридор из деревьев упирался в темносинюю пропасть неба.
- Жаль мне будет расставаться со своими пострелятами, - призналась Серафима Михайловна. - Никак привыкнуть к таким разлукам не могу, как доведу до пятого класса, так жаль отдавать их. Да, кажется, в первом классе, что я получу в следующем году, будут и девочки, и мальчики…
- А я своим девятиклассникам предложила: прочитайте "Грозу" Островского и подумайте - кто виноват в гибели Катерины? - посмотрела на Серафиму Михайловну увлеченно загоревшимися глазами Анна Васильевна, - какие споры поднялись, какие споры! Вы знаете, как они любят изрекать философские истины, и все таким "высоким штилем". "Дикой - носитель грубой самодурствующей силы!"… А в общем-то мнения разделились: Рамков говорит: "Борис виноват!", Балашов: "Я считаю - Кабанова и ее милый сыночек", "Нет, - кричит Сема, - религиозные суеверия Катерины". И только наш классный мудрец Витя Долгополов застенчиво изрек: "Я думаю, Катерину погубил уклад тогдашней жизни".
* * *
…Слушателей собралось в Доме учителя много, лекция о международном положении была интересной, но лектор - высокий мужчина с быстрыми движениями рук - несколько позировал, "играл", и это не понравилось Сергею Ивановичу.
Каждый раз, когда лектор театрально замирал, готовя эффектную фразу, многозначительно приподнимал указательный палец правой руки, Кремлеву становилось неловко, он морщился, словно от боли. "Хороший лектор, - досадуя, думал он, - и не понимает, что сила в естественности. Попробовал бы говорить так перед учениками!"
Не понравилась Сергею Ивановичу и склонность докладчика к многозначительным недомолвкам.
После лекции Сергей Иванович попросил своих товарищей подождать его несколько минут у выхода, а сам прошел в кабинет заведующего Дома учителя, где лектор в это время надевал пальто. Больше никого в кабинете не было.
Сколько раз внушал себе Кремлев, что не станет вмешиваться "не в свои дела", но всякий раз нарушал обет, потому что каждое дело считал своим, не мог равнодушно проходить там, где чувствовал, что в состоянии помочь.
Вот и сейчас он подошел к лектору.
- Не посчитайте это за проявление нескромности, - просто сказал он, - но мне хотелось бы дать отзыв рядового слушателя…
- Пожалуйста, - с любезной улыбкой повернулся к нему лектор, готовясь услышать привычные для него похвалы.
Сергей Иванович высказал то, что он думал о лекции.
- Может быть, из ложной деликатности вам об этом до сих пор никто не говорил, и это вводило вас в заблуждение.
Лектор стал серьезным. Ему неприятно было услышать такую критику, но чутье опытного человека подсказывало ему, что она - не от желания поучать, а от честного стремления помочь.
- Спасибо, - искренне сказал он, - я подумаю над вашими замечаниями.
Сергей Иванович нашел своих товарищей на улице.
- Теперь вы меня извините, что я заставил вас ждать, дела, и здесь дела, - шутливо сказал он, обращаясь ко всем, но глядя на Анну Васильевну..
- Догадались мы уже, какие у вас дела, - засмеялась Серафима Михайловна. - Небось, отчитали? И поделом! Хорош, но нуждается в методических советах…
В разговор вмешался муж Серафимы Михайловны.
- Бывает так; и неплохо играет артист, но чувствуешь - он внутренне любуется собой, и невольно появляется неприязнь к нему… Не можешь забыть ни на минуту, что он играет. Или журналист… написал статью… и остроумно, и стилем хорошим, но сквозь строки пробивается самолюбование: "вы поняли, какой я умный… а этот, этот оборотец каков!" И читать не хочется!
- Верно! Так и в нашей профессии, - подхватил Кремлев. - Иной учитель как будто все делает правильно, а тошнит от его действий, потому что он видит не школу, а себя в школе, и все озирается: заметили? Оценили как следует его благородство, дальновидность, самоотверженность?
ГЛАВА XV
Электрические часы у почты показывали без четверти шесть, когда Кремлев, выйдя из трамвая, встретился с Вадимом Николаевичем. Корсунов обрадовался.
- Хорошо, что я тебя увидел. Пойдем ко мне, покажу радиоприемник новой марки…
Кремлев, сожалея, развел руками.
- Не могу… У меня в шесть часов исторический кружок.
- Подождут полчаса… Ничего не произойдет.
- Нет, нельзя, я приду к тебе завтра.
Он пожал руку Вадиму Николаевичу и пошел широким шагом к школе. Как будто ничего особенного и не сказал Вадим Николаевич, а в этом его "подождут" был весь он.
"Если к детям относиться с большим человеческим уважением, - думал Кремлев, - они ответят тем же".
Поднимаясь по лестнице школы, он прикидывал, с чего сегодня следует начать? Наверно, с организационных дел… Затем Костя Рамков сделает политинформацию, Сема Янович покажет аллоскопную ленту "Жизнь Радищева" и прочитает документы о Радищеве. Сергей Иванович помог Яновичу разыскать их в городской центральной - библиотеке. В конце занятия проведем викторину "Кто, где, когда?" Победителю Сергей Иванович решил подарить книгу академика Грекова с надписью: "От исторического кружка".
Интересно, сколько человек прийдет на занятие? Оно было третьим по счету. На первое явилось одиннадцать, на второе - семнадцать… Даже Борис Балашов пришел, - вероятно, чтобы разведать - стоящее ли дело?
Сергей Иванович поднялся до площадки второго этажа, мельком взглянул в окно. Внизу черную крышу невысокого дома устилали опавшие листья. Вот и осень глубокая…
Школьный сторож Фома Никитич, сидя на табуретке, недалеко от вешалки, одобрительно смотрел вслед Кремлеву.
"Самостоятельный", - с уважением подумал старик, вкладывая в это понятие свой особый смысл.
Фома Никитич был в некотором роде достопримечательностью школы, частью ее истории.