Хлопнула калитка. Клавдия опустилась на дрова и долго сидела не шевелясь. В последнее время она все чаще и чаще думала о Матвее. Почему он тогда сказал: "Это, пожалуй, и лучше"? А если и сейчас за этим приходил? И хорошо, что не вышла. А вдруг он тогда подумал, что она к Геннадию собирается: она же не сказала, что к дочери едет. От этой мысли стало почему-то легче. Но ненадолго. Ну что она ему теперь? Вон бабка Клуша говорит, будто председатель к учительнице похаживает. Почему и не похаживать? Оба они одинокие. Клавдия вспомнила высокую, дородную учительницу, и на душе стало еще тоскливее.
На этой же неделе, в субботний вечер, пришла Марья. С ней у Клавдии давние и сложные отношения.
В детстве они любили поверять друг другу свои маленькие тайны, лежа на теплой печи в хате у Марьи.
…Плачет на дворе метель. Ветер в трубе подвывает. Вздрагивает, будто с испугу, вьюшка. Веретено под бабкиными руками выводит однотонную песенку. На стенах горбятся причудливые тени. Пахнет тмином, коноплей и пылью.
Сероглазая, с темными спутанными косичками, Маруся жарким шепотом рассказывает:
- И будут по всей земле цвести райские сады.
- Какие такие райские? А, Маруся? - шепчет рыженькая, кудрявая, похожая на пушистого котенка, Кланька.
Маруся несколько секунд молчит. Глаза у нее становятся больше, и в них загораются какие-то блестящие точечки.
- А в садах этих все деревья голубые. И цветы на них голубые. И трава голубая. И дороги голубые. Ой, радость!
Маруся говорит так, будто сквозь печную трубу ясно видит голубые райские сады.
- А кони какие будут?
- Кони?! Кони - сами белые, а подковы серебряные, - скороговоркой выпаливает Маруся.
- А одежа какая у людей? - Кланька натягивает на голые ноги посконную рубашонку.
- Одежа? - задумывается Маруся.
Кланька, захлебываясь от восторга, что вдруг и ей придумалось, шепчет:
- А одежа как у попа. Так и золотится, так и золотится…
- Летом шибко жарко, - сомневается Маруся.
- Летом-то… а летом другая. Как у попадьи шторы, вся насквозь кружевная.
Сказке нет конца. Она продолжается и во сне. Снятся девчонкам голубые деревья, белые кони с серебряными подковками и люди в парчовых и кружевных одеждах.
Миновало полусиротское, посконное детство. Отгорело короткой зорькой.
Пришла юность. И уже другие тайны поверяли они друг другу зимними вьюжными ночами, вернувшись с посиделок. Сказок больше не рассказывали.
То вдруг примутся хохотать. Так, ни с чего. Одна скажет: "А Колька-то", и обе прыскают. И чем больше сердится на них Маруськина бабка, тем труднее удержаться от смеха.
А то вот так же, без причины, загрустят. Запоют тихими голосами припевки о коварном залетке, о злой разлучнице и сердечной печали. И до того допоются, что всплакнут…
В один год Клавдия и Марья сыграли свадьбы, и в один год стали солдатками.
У обеих мужья не вернулись с фронта.
Разошлись их дороги после войны.
Клавдия - все у себя да для себя, Марья же, оставив детей на попечение полуслепой бабки, с рассвета до поздней ночи пропадала в бригаде. Очень уж тяжело было в те первые после войны годы поднимать артельное хозяйство. Пахали на коровах. Хлеб убирали вручную.
Худущая, с ввалившимися, какими-то лихорадочными глазами на черном от загара и тревог лице, в обтрепанной одежонке, она появлялась то у трактористов в вагончике, то в колхозной конторе, но чаще всего на полях. Убеждала, ругалась и порою, не выдержав, плакала. Марью побаивались, уважали и любили.
Клавдия не понимала ее. Как это можно от всего отрешиться и жить для других?
Однажды, несколько лет назад, в уборочную Марья пришла к Клавдии.
- Твой огород от тебя не убежит, - сказала она, - а у нас каждые руки на вес золота.
Геннадий показал справку об освобождении жены от полевых работ. Он получил ее у знакомого фельдшера за пол-литра водки.
- Знаю я, почем такие справки покупаются, - Марья швырнула справку на стол и, взглянув на молчаливо потупившуюся Клавдию, с откровенным презрением добавила: - Тоже мне люди! Сидите как пауки! Ни стыда, ни совести! - Хлопнув дверью, она вышла из хаты.
Они перестали видеться. Клавдия в отсутствие мужа зазывала к себе Марьиных детишек. Кормила их, обмывала, вычесывала им головы, спрашивала:
- Ну, как мамка живет?
Старший, Гришатка, глядя на Клавдию серыми, с блестящими точечками, как у матери, глазами, по-взрослому говорил:
- Ничего живет. Да беда с ней, от дома совсем отбилась.
Лет пять назад поздним вечером Клавдия пришла к Марье.
Поставив на стол крынку, обвязанную чистой тряпицей, не поднимая глаз, заговорила:
- Вот принесла. Тут лекарство. Сама варила. Не подумай, что какие-нибудь травы или еще что. Тут столетник, какао, масло, мед. Ну и - ясное дело - нутряное сало. Свиное. Все свеженькое. Своими руками делала. Ты не сомневайся. Валюшку свою от затемнения легкого вылечила.
- Да на что мне твое лекарство? - изумилась Марья.
Клавдия, краснея всем лицом, как обычно краснеют рыжие, стала упрашивать Марью отнести лекарство жене Матвея.
- Вреда не будет, а может, ей полегчает, - говорила она, смущенно поглядывая на подругу.
Марья долго с каким-то удивлением рассматривала гостью, а потом спросила:
- Жалеешь ее?
- Жалею, - тихо проговорила Клавдия и, помолчав, еще тише добавила: - А его еще боле жалею. Только не говори, что от меня… Узнают, могут не принять.
Четыре года тайком от Геннадия Клавдия варила свое снадобье для жены Матвея. Марья сдержала свое слово. Так до сих пор Матвей и считал, что жене его помогала бригадир.
Марья теперь не избегала встреч с подругой. Но и не искала их. Вот почему ее приход, после многолетнего перерыва, удивил Клавдию. Она только что прилегла. Весь день заготовляла на солнцепеке кизяк и порядком устала.
- Хвораешь? - спросила Марья.
- Есть маленько. Голова болит.
Марья, полная, крупная, легко ступая, обошла горницу. Постояла у комода, разглядывая развешенные над ним фотографии в рамках, и присела подле кровати.
Клавдия от той же бабки Клуши слышала, что всех на селе "мобилизовывают" (так выразилась бабка) на полевые работы.
"Так вот просто небось не приходила", - подумала Клавдия. И спросила с вызовом:
- Уговаривать пришла?
- А что тебя уговаривать: ты не девка, а я не парень, - добродушно отозвалась Марья и уже веселее добавила: - В гости пришла. Думала, ты меня попотчуешь своими соленьями-вареньями. Когда-то ты на них мастерица была.
Клавдию, как ветром, с постели сдуло. Забыв про жалобы на хворь, она бегала из кладовой в погреб, из погреба в горницу. Покрыла стол до блеска наутюженной скатертью. Поставила редис, только что с грядки, свежий сыр, жареную домашнюю колбасу, курятину. Сохранились с прошлого года маринованные помидоры и моченые яблоки. Нашлась и непочатая бутылка густой вишневой наливки. Пусть поглядит подруга, как она живет, и ведь ни к кому занимать не ходит и колхозу не кланяется.
Клавдия разрумянилась, на висках и на лбу прилипли колечки рыжих волос. И ее карие, с желтизной, широко поставленные глаза тоже казались рыжими. Верхняя пуговка на блузке расстегнулась, обнажив крепкую белую шею, по-девичьи упругую грудь. Оживление преобразило Клавдию. Улыбка, приподнявшая уголки ее еще свежего рта, удивительно молодила ее.
Клавдия приметила: гостья то на нее посмотрит, то в зеркало заглянет.
- На два годочка я тебя постарше, а к тебе не приравняешь, - тихо, будто вслух подумала, произнесла Марья.
- Кажется это тебе. Ты теперь раздобрела.
- Какое там кажется, - вздохнула Марья. - А толстею потому, что старею. Вон сколько морщин, и седина пробивается. - Марья отвернулась от зеркала и, еще раз оглядев подругу, сказала: - Ох и красивая же ты баба!
- Ну, ты уж скажешь, - с довольным смущением отмахнулась Клавдия. - Уж какая красота, годы не те.
- Не те, - грустно вздохнула Марья.
- Садись, Маруся, к столу. Уж извиняй за угощенье, чем бог послал…
Клавдия разлила по стопкам темно-красную душистую наливку.
- За что выпьем?
- А чтобы хлопцы не журились. - Обе засмеялись. - Хороша наливочка, - похвалила Марья.
Клавдии захотелось сказать что-нибудь приятное подруге.
- Нынче шла мимо твоих полей. Добрая у тебя кукуруза будет.
- Добрая, - согласилась не без удовольствия Марья. - Ох и попало же мне за эту самую королеву полей, по первое число попало!
- От кого?
- Да от самого секретаря райкома. Подзаросла маленько кукуруза-то. Ну и я прохлопала. Тут, как на грех, принесло начальство.
- Начальству что?! Лишь бы ругаться, - поддакивала Клавдия.
- Ну, не скажи, - Марья отодвинула тарелку с закуской, положив крупные, загорелые до черноты руки на стол. - Не скажи, - в раздумье повторила она. - Тогда секретарь райкома сказал: мне, говорит, Марья Власьевна, как шла зарплата, так и будет идти, сколько бы мы кукурузы ни получили с гектара. А вот они, колхозники, намного меньше заработают, если урожай будет никудышный. И не только те, что в полеводстве работают, но и животноводы пострадают. Животноводство нам без кукурузы не вытянуть, а меньше сельхозпродуктов - хуже горожанам. Вот, говорит, Марья Власьевна, какой круговорот получается. И все, мол, зависит от бригадирского глаза.
- Обидно, поди, когда вот так выговаривают, - посочувствовала Клавдия.
- Сперва-то, конечно, обидно, - согласилась Марья. - Ну, а после спасибо скажешь. Пусть и обидное слово, но ко времени - дороже похвалы. - Она улыбнулась, вокруг глубоко посаженных глаз лучиками собрались морщинки. - Я тогда сгоряча сказала: мол, если устарела, так можно бригадиром поставить кого помоложе. А секретарь спросил, сколько мне лет, да и говорит: "Сорок два года - баба ягодка". А ты говоришь, годы не те.
Обе женщины призадумались.
Каждая о своем.
Клавдия, вглядываясь в лицо Марьи, будто пытаясь что-то прочесть в нем, спросила:
- Скажи, Маруся, правду: тебе велели сдать в колхоз всю свою животину?
- Да кто мог велеть? - удивилась Марья. - Кому это надо?
Лицо Клавдии выразило недоверие.
- Может, и надо, чтобы другие вслед за тобой сдавали?
- Чудная ты, засмеялась Марья, - на черта мне сдалась эта животина. Овцы и коровы, сама знаешь, ухода требуют. Время на то нужно, а мне и так дня не хватает, от ночи еще кусок оттяпываю.
- Как же без своего молока, мяса жить? - допытывалась Клавдия, а сама думала: "Ой, что-то скрывает Марья".
- Много ли нам с Лидкой надо. А понадобится - в колхозе возьму. Скоро совсем одна останусь, Лида замуж выйдет.
- А Гришатка из армии вернется?
- Ну, милая, это еще два года ждать. Через два года и многосемейные посдадут свою скотину. Колхоз молоко нам навяливать будет. Я что скажу тебе, - Марья наклонилась к Клавдии, глаза ее стали озорными, какими бывали в молодости, когда сероглазая хохотунья Маруся придумывала очередную проказу над парнями. - Слышь, Кланя, я и огород задумала сдать.
- Как "сдать"? - не поняла Клавдия. Она живо представила себе огород Марьи. Не раз завидовала ей. Живет Марья на краю деревни. Всегда смогла бы прихватить земли, чернозем-то какой - удобрять не надо, уж она бы на месте Марьи давно так сделала. А тут вдруг "сдать"…
- Сдам землю в колхоз - и вся недолга! - Марья хлопнула по столу. - Нужда пришла возиться: полоть, поливать. Некогда мне. Знаешь, какое в бригаде хозяйство! Рядом с моей хатой ясли строят. Видела? Типовые. Так вот пускай на моем огороде ребятишкам садик посадят.
- Всю землю сдашь? - каким-то сдавленным голосом спросила Клавдия.
- Маленько оставлю, - и странным, незнакомым Клавдии, мечтательным тоном Марья продолжала: - Цветы посажу… Георгины и хризантемы. Чудное слово - хризантемы! Вазу куплю хрустальную. Видела в городе, в универмаге, вазу, вся сверкает. Поставлю цветы на стол, и пусть в хате красуются.
- Врешь, - со злостью проговорила Клавдия и тоскливым шепотом повторила: - Врешь.
- Что вру? - удивилась Марья.
- Да все… что молоко будут навяливать. Что огород сдашь… и будешь эти… как их… хризантемы разводить.
- Вот увидишь - сдам, - весело проговорила Марья. - Я и с Матвеем Ильичом советовалась. Он одобряет.
Последние слова больно кольнули Клавдию.
- Сказывают, Матвей тебя на каждом собрании восхваляет. Дескать, самая наилучшая бригада Марьи Власьевны, - с деланным равнодушием произнесла она.
Марья внимательно поглядела на подругу. Та сидела понурив голову. Опущенные рыжие ресницы прятали глаза. На щеках рдели красные пятна.
Марья тихо, беззлобно сказала:
- С чего же ему хаять? Ему не надо меня, как кутенка, носом тыкать. Я и без председателя понимаю, что делать. Почитай, двенадцатый год бригадирствую. А насчет чего другого, так ты брось, не такой он человек. Да ты Матвея не хуже моего знаешь.
Они долго молчали. За окном начал накрапывать дождь. По темным стеклам потекли косые струйки.
- Уж этот дождь не ко времени, - посетовала Марья. - Все мои планы спутал. Нипочем машины по полю не пройдут. Завязнут вместе с механиком. Боюсь, что все зарастет. Сорняк так и ползет. Одна надежда на баб.
Клавдия не отозвалась. Марья взглянула на нее и не узнала. Неужто час назад она могла позавидовать ее красоте? За столом, опустив плечи, сидела немолодая женщина с серым лицом и погасшим взглядом.
Марья положила свою крупную, с узловатыми пальцами руку на плечо Клавдии.
- Эх, Кланя, думаешь, не понимаю я, что у тебя на душе. Обе мы с тобою одинокие бабы. Все я понимаю. Помню, тетка на свою вдовью судьбу плакалась. Вдову, мол, всякий оговорить может: вдова быстро идет - кого-то догоняет, тихо идет - кого-то поджидает. Я в ту пору тетке не верила. А как сама овдовела - поверила. Думаешь, я слез не лила? Думаешь, мне не завидно, когда бабы в праздники с мужьями за стол садятся?
Марья прошлась по горнице. Постояла, глядя в темное, мокрое от дождя окно, и чуть слышно проговорила:
- Для кого ночка, а для вдовы… Не знаешь, как ее, проклятую, скоротать!..
Марья грузно опустилась на стул. Ее большие сильные и беспокойные руки безвольно поникли.
Клавдия, давшая себе зарок никому не говорить правду о поездке к дочери, не выдержала и рассказала все, что пережила и передумала за последние дни. Только почему-то умолчала о своем разговоре с Матвеем, о том, как он приходил к ней, а она не отозвалась. Хотя случись у нее с Матвеем все по-другому, она бы не плакала, не жаловалась на судьбу.
- Не поеду я туда, не нужна я им, - сказала она, мысленно добавила: "И Матвею не нужна". - Я для них пришей-пристебай… Кругом я одна-одинешенька. - Клавдия уронила голову на руки.
Марья не уговаривала. Пусть выплачется. Невыплаканные слезы что ледяная корка на сердце; поплачешь - и корка растает.
Понемногу Клавдия успокоилась. Подняла голову и взглянула на Марью.
- Что же мне теперь делать-то? - с тоской спросила она. - Куда же мне податься? Куда ни придешь - попрекают. Будто я что украла. Барыней… единоличницей обзывают. А какая я единоличница?.. - Клавдия захотела что-то сказать еще, но только шумно вздохнула и вытерла фартуком глаза.
- Куда? Одна у тебя путь-дорога - в колхоз, - спокойно заговорила Марья. - Ты, Клавдия, учти: без тебя колхоз обойдется. Один гусь поле не перетопчет. Прошло то время, когда уговаривали в колхоз идти. Вон Дементьевы вернулись, а ведь хату продали. Просят обратно их принять. Строиться собираются. Нет, Клавдия, тебе туго без колхоза придется. На что жить будешь? Яблоками да огурцами торговать? Мы нынче свой урожай снимать будем. Весь рынок яблоками засыплем. Поедешь в город на рынок, а там со всех колхозов навезут всякой всячины. Ну ладно, пусть у тебя на год барахлишка хватит, а дальше что: хату продавать?
Марья задела за самое больное место. Клавдия вздрогнула. Нет уж, пока у нее своя крыша над головой, она сама себе хозяйка.
- Примут меня? - тихо спросила она.
Марья ответила не сразу. Она обошла зачем-то вокруг стола, постояла у комода, разглядывая портрет Петра, чувствовала на себе настороженный, пытливый взгляд Клавдии. Потом села рядом.
- Все от тебя зависит. Как ты себя на работе покажешь.
- На какой работе? - встрепенулась Клавдия.
- Феня Лагуткина из первого звена ушла по инвалидности. Ребята ей запретили работать. Пойдешь вместо нее.
- К Ольге-артистке?
- К ней. Ее звено поболе других зарабатывает.
Наступило тягучее молчание. Слышно стало, как за окном шушукается дождь. Клавдия думала: "Еще не известно, много ли в колхозе заработаю. Какой урожай будет, а то получишь от жилетки рукава. В других-то семьях кто в полеводстве, кто в животноводстве. Уж кто-нибудь да заработает… Стайку вот надо перекрывать. Где лесу достанешь? Разве мне дадут? Им что… Они по многу лет в колхозе… Им не откажут… А мне на что опираться? Так-то я вольный казак. Съездила на базар - вот они, денежки… А в колхозе жди-пожди, когда рубль увидишь!.. Не пойти в колхоз - вдруг взаправду начнут огород урезывать. Тогда как? Надо идти, пока зовут. Поработаю, а там видно будет. Станет невмоготу - поеду к Вале. Погощу для отвода глаз… Может, и ничего. Без людей не проживешь…"
- Решай, Кланя. Волки и те стаей ходят, а ты человек. Молодая еще, здоровая. Рано тебе на печке отлеживаться. Будешь в звене хорошо работать - тебе почет и уважение. Уж никто не посмеет барыней обозвать. Да знаешь ли ты, как на людях весело? Придешь к женщинам в поле - нахохочешься досыта.
- Ну что же, Маруся, я согласная. К Ольге так к Ольге, - произнесла Клавдия.
- Вот и ладно, - обрадовалась Марья. - Завтра управляйся по хозяйству, а в понедельник я зайду за тобой. А теперь… я думаю, чай, не грех и за новую колхозницу выпить.
Марья долго не уходила. Молодость вспомнили, затянули песни, что еще девчонками на улицах певали.
Марья пела, как обычно поют русские женщины, - вся отдавалась песне, вкладывая в нее душу. Ее голос, низкий и грудной, то снижался до шепота, то заполнял собою всю горницу. Была в нем извечная тоска о милом, сложившем голову на чужедальней сторонке, и любовь к родным хатам и к быстрой реченьке.
У Клавдии голос небольшой, но верный, на высоких нотах слегка вибрирует - будто ручей по камешкам переливается.
Два голоса - высокий Клавдии и низкий Марьин - звучали то сливаясь, то расходясь, и тогда Клавдии звенел колокольчиком, а Марьин мягко и задушевно вторил, как бы поддерживая первый голос, не давая ему сорваться.
И - странное дело - песня окончательно развеяла холодок, что последние годы разъединял женщин. Они сидели, глядя друг другу в глаза добрым, затуманившимся взором.
Потом Клавдия пошла провожать гостью. После дождя было свежо. Накрылись одним полушалком. И оттого, что на плече лежала сильная ласковая рука подруги, у Клавдии потеплело на душе. Возвращаясь, думала, что не так-то она одинока. Пришла к ней Марья, когда она не знала, какой ей порожек переступить.