На этот раз счастье Тишки и Виринеи, казалось, будет бесконечным. В первый же день выхода из тайги Тихон объявил матери свое твердое решение жениться на Виринее.
- Свадьбу сыграем в новой избе, - говорил он.
С новой избой и у Курносенка, и у Виринеи, и у матери Тишки, подслеповатой Даниловны, были связаны заманчивые мечты о счастливой жизни.
Говорить о новой избе, о посрамлении многочисленных врагов для Виринеи и Тишки стало потребностью.
- Поговорю - и ровно бы меду напьюсь, - признавалась Виринея своему дружку.
И тот и другой знали, что мечта их была близка к осуществлению: отложенные на избу деньги лежали на самом дне сундука вдовы…
Мысли путались, притуплялась режущая боль в сердце… Перед светом Селифон сидя заснул.
Утром к амбару подвели лошадей. Тотчас же стал собираться народ. Караульные цыкали на любопытных, заглядывавших в щели амбарной двери.
- Дай дорогу! - крикнул милиционер.
Тишка торопливо вскочил. В щели били розовые полоски света. В замке повернули ключ.
- Выходи!
Селифон шагнул через порог амбара, беспокойно всматриваясь в толпу.
Яркое солнце ударило в лицо. Тишка стал протирать заспанные глаза.
- Смотри, смотри, глаза трет Курносенок-то! - крикнули в толпе.
- Пустите!
Селифон вздрогнул. Расталкивая людей, бежала Марина. Она была без платка, в незастегнутой шубейке, с узлом и туго набитой холщовой сумкой.
- Гражданочка, не разрешается свидание с подследственным! - отстраняя Марину, крикнул милиционер, которого Селифон вчера вытащил из воды.
За одну ночь изменилось лицо Марины. Налитые болью глаза под сдвинутыми бровями смотрели отчужденно, строго. Казалось, она не видела никого, а о чем-то глубоко задумалась или мучительно пытается вспомнить что-то и не может.
Милиционер посмотрел на нее, подумал и отошел в сторону.
- Силушка! - с отчаянием, с тоской вскрикнула она и так стремительно рванулась к Селифону, что чуть не сбила с ног заступившего ей дорогу второго милиционера.
Караульные взяли у Марины узелок с бельем и сумку.
- Отцы родные… Внук он мне… перекрестить дайте! Казенный человек, солдатик… Умру…
Бабка Ненила Самоховна, скользя на снегу, забегала вперед, загораживая дорогу ехавшему впереди милиционеру.
Селифон с Тишкой шли пешком. Толпа черновушан шумела на берегу.
Через полынью на Черновой ночью еще был устроен настил из жердняка. Народ на реку не пустили, лошадей вели в поводу на веревках. Обернувшись, Селифон увидел крутой яр, густо унизанный народом, серые дома Черновушки…
- Силушка! - донеслось в последний раз.
У того самого прясла, из которого вчера он выдергивал жердь, стояла Марина с напряженно протянутыми к нему руками.
Тишка шел и поминутно оборачивался. Вдруг он остановился и, несмотря на брань милиционеров, стал пристально смотреть на берег. Селифон тоже остановился и повернулся: рядом с Мариной, держась рукою за грудь, стояла простоволосая, полуодетая Виринея Мирониха.
Больную, раздавленную горем Марину домой с берега увел отец. Пистимея Петухова и Христинья Седова помогли ему уложить дочь в постель.
Марина пролежала в постели две недели.
Бледная, осунувшаяся, первый раз вышла она из дому, когда в горах бушевало половодье. Марина не могла оставаться в Черновушке. Тайно от отца она собралась в путь, уложила кое-какие вещи в котомку и на рассвете другого дня вышла.
"Месяц, два, три пройду, а дойду", - никаких других мыслей в голове у нее, кроме мыслей о помощи Селифону, не было.
На берегу широко разлившейся, белой от пены Черновой, залившей и тальники, и осинники, и луга, Марина не задержалась. Она пошла вниз по течению реки.
"Пойду в Светлый ключ, там кто-нибудь переправит…" В Черновушке Марина не рискнула просить кого-либо о переправе, опасаясь, что ее удержат насильно.
В первой же впадающей в Черновую беснующейся вровень с берегами речке Крутишке, при попытке перейти ее вброд, Марина чуть не утонула. Сбитую с ног и подхваченную быстрым течением, ее спас пастух казах Рахимжан, пасший на зорьке табун лошадей и бросившийся в речку на коне. Он же и доставил ее в деревню.
Станислав Матвеич увез дочь с собой на артельную пасеку.
За три месяца, пока стояло бездорожье, горе Марины "вошло в берега". Она начала жить ожиданием возвращения Селифона, ждала писем, слухов.
Ни Селифона, ни писем не было. В середине лета Марина случайно, от проезжего светлоключанского раскольника, узнала, что Селифона и Тишку из волости увезли в город Бийск. Она схватилась за грудь: казалось, ее ударили ножом в сердце.
15
Орефий Лукич по вечерам теперь стал заходить к Петухову, туда же собирались Дмитрий Седов и Станислав Матвеич. Не приходила только Марина. Пистимея укладывала "петушат" на полати и подсаживалась к мужикам с пряжей.
- День-два еще - и пиши пропало, - начинал Седов разговор о землеустроителе.
- А вдруг не приедет? - тревожившийся больше всех высказывал опасение Герасим Андреич.
- Не тот человек Быков, чтоб отступиться, - возражал Зурнин. - Только бы Черновая пустила.
Но, возражая, в душе Орефий Лукич тоже начинал опасаться. Лицо его мрачнело, чаще обыкновенного он беспокоил свой густой черный "ершик". Опасения все больше и больше овладевали и им.
- Только бы, только бы Черновая пустила… - изо всех сил стараясь придать бодрость своему голосу, повторял он.
- На руках перенесем, плевое дело! - решительно говорил Седов.
- Вот-то загудит Черновушка! - оживлялся Станислав Матвеич, Но, вспомнив о зяте, хмурился и смотрел безучастно.
Однажды плотник не выдержал и сказал:
- До сих пор не могу опамятоваться… Как штыком в живот…
- Ничего, ничего, старина, - торопливо остановил его Зурнин. - Теперь надо еще крепче держаться… - и перевел разговор на другое.
Ни сам Орефий Лукич, ни другие партийцы не заводили речи о Селифоне, - так тяжел был удар, особо ощутимый перед решительными схватками, когда дорог был каждый боец. Подозрение в убийстве алтайца, падавшее на Адуева, сильно било также по престижу коммунистов.
Зурнин, Герасим и Дмитрий снова и снова подсчитывали свои силы, прикидывая сторонников раздела елани и передела покосов.
Лучшие и ближние заливные луга, удобные для вывозки сена зимой, были в руках у самых крепких кержаков, захвативших их на правах первозасельников и всякими неправдами удерживавших это право давнего захвата. У большинства же покосы были по таким труднодоступным, крутым местам, что хоть на руках спускай копны. А о разделе Поповской елани и говорить нечего: охотников на нее хоть отбавляй, а хозяин один - поп Амос.
Перед переделом решили провести перевыборы совета, составили список лишенных права голоса по Конституции, наметили кандидатов. От партийной ячейки выдвинули в члены совета Герасима Андреича Петухова и Дмитрия Седова.
План первого организованного наступления на богатеев был продуман до мелочей и согласован с укомом.
Волземотдел, несмотря на бездорожье, должен был обеспечить присылку землеустроителя.
Приезд "земельного начальника" накануне пасхи был большим событием. Черновушанцы догадывались, что неспроста коммунисты ездили в город.
Землеустроителя поместили у Рыклина, в комнате Орефия Лукича.
В тот же вечер Христинья и Пистимея пустили слух о разделе Поповской елани под пашню. Поп Амос собрался служить вечерню, когда Фрося сказала ему об этом.
- Врешь, врешь! - затрясся он, хватая с полки то евангелие, то псалтырь.
- Вот те крест, святая икона, тятенька! В двух домах своими ушеньками слышала! - закрестилась Фрося.
Амос опустился на лавку. Над Черновушкой закачался первый жиденький удар церковного колокола.
- Не отдам! - крикнул он и с такой силой ударил по столу, что кедровая столешница лопнула. - Не отдам! - уже менее твердым голосом повторил уставщик и поправил расколотую доску.
На перевыборном собрании сельского совета раскольники смотрели в рот докладчику Орефию Лукичу, ожидая, что вот-вот он наконец заговорит о разделе Поповской елани. Даже отвод таких всегдашних кулацких кандидатов в совет, как Мосей Анкудиныч и Сухов, не встретил особых возражений.
На лицах черновушан Зурнин читал: "Кончай скорей о сельсовете, пожалуйста, и давай про елань!" - хотя и оповещено было, что собрание посвящено перевыборам.
Все, кроме попа Амоса, только и говорили, что о разделе мягкой, незаконно захваченной общественной пахотной земли. Каждому представлялась на елани его собственная полоса - кусок удобной земли. А на полосе леи, конопля, загон гороху, десятина ячменя на крупу, десятины две, а то и побольше овса, пшеницы, ржи, с полдесятины подсолнуху…
Дмитрия Седова, Герасима Андреича Петухова, Фому Недовиткова и других кандидатов, выдвинутых ячейкой и избранных в совет, наперебой звали на медовуху.
Первая большая победа досталась без боя.
"Готовились штурмом брать, а они - с ключами на золотом блюде, - недоумевал Зурнин. На лице его было не только недоумение, но и тревожное раздумье. - Уж не затеяли ли чего раскольнички?.."
На другой день рано утром мужики без оповещения потянулись к сельсовету, рассаживаясь у сборни на бревнах.
Первым пришел церковный староста Мосей Анкудиныч. Он всю ночь проворочался с боку на бок, прикидывая и так и эдак:
"Во что бы то ни стало, а на солнцепечной стороне, к речке, надо добиваться. Из всей елани кусок этот самый сладкий… Там и отец Хрисанф распашку начинал. Земля - что твой творог, мягка да крупинами, хоть на ломоть хлеба намазывай".
Мосей Анкудиныч надумал даже огородить будущий свой надел и стал считать, сколько потребуется на изгородь жердей и кольев.
Из ворот ближнего к сборне старенького, с обомшелой крышей пятистенника вышел Изот Погонышев, пренебрежительно прозванный "Зотейкой Погонышем".
Зотейка снял шапку и низко поклонился Мосею Анкудинычу.
Остренькое личико его с десятком русеньких волосков на подбородке, малый рост и щуплая фигурка, перетянутая в поясе цветным кушаком, - все выглядело сегодня необыкновенно торжественно.
- Поповскую еланку-то, Мосей Анкудиныч, партийцы сказывают… - произнес он и замолчал, боязливо оглянувшись на окна своей избы.
Мосей Анкудиныч так и метнулся к Погонышу.
- Что партийцы сказывают?.. Что, Зотеюшка?..
Изот снова оглянулся на окна своего дома и, увидев в раме грозное мясистое лицо жены, сжался, забормотал что-то несвязное.
- Тигра! - погрозил Мосей Анкудиныч жене Погоныша Матрене, на что та тотчас же открыла окно и выставила огромный, совсем не женский кулак.
Старик плюнул, отошел от Погоныша и сел на бревна.
К сборне стали подходить мужики. Изот замешался среди них и, уже не оглядываясь на окна своего дома, начал рассказывать забавную историю, случившуюся с ним на рыбной ловле.
- Матрена идет! - крикнул в шутку Акинф. Овечкин.
Вздрогнувший, побледневший Зотейка вдруг забормотал такую чепуху, что мужики схватились за животы. От Погонышевых ворот к сборне действительно тяжелой, мужской походкой шла Матрена, Зотейкина жена.
- Шире грязь, назем плывет! - крикнул все тот же весельчак Акинф Овечкин, статный мужик с прямым носом, с копной черных, подбитых в кружок волос.
Матрена скрипнула зубами, сжала кулаки и пошла прямо на улыбающегося Акинфа. Может быть, она и толкнула бы его, если бы он мгновенно не отскочил в сторону. Немного успокоившись, Матрена подвернула сарафан и села около сжавшегося Зотейки Погоныша.
- Змей Горыныч! - сострил Акинф.
Мужики снова засмеялись.
- Тебе бы эдакого громобоя, Акинф Фалеич! - крикнул кто-то.
- А я бы или сам вдребезги, или ее пополам!
Погонышиха безмолвно сидела, уставившись на широкий носок обутка. Она не доверяла ничтожному, легкомысленному своему мужу и на деловых собраниях присутствовала всегда сама, не давая Зотейке и "рта раскрыть".
- Я так думаю, что по-божески, по силе надо, мужички. Кто сильнее, у кого скота больше, значит, тому, к примеру, и покосов больше, - начал было Самоха Сухов, политично обходя вопрос об елани, но Акинф Овечкин, хитро прищурившись, сказал:
- На елани богатеям нарежут земли по три аршина на душу.
Мосей Анкудиныч и Автом Пежин так и привскочили на бревнах:
- Как так - по три аршина?..
- Какая такая права?..
- А вот и такая, что хвост короток…
- Какой хвост?
- Костяной да жиленый…
С того и пошло… К приходу Орефия Лукича сход гудел, как растревоженное шмелиное гнездо. Посреди кричавших, размахивавших руками выделялась огромной, нескладной своей фигурой и толстым, красным от злобы лицом Матрена. Выпятив богатырскую грудь и широко разведя руки, словно заслоняя собою рыжего, как подсолнечник, Емельяна Прокудкина, мешавшегося тут же Зотейку, красивого Акинфа Овечкина, двух коренастых, низкорослых Федуловых, толстых, розовощеких близнецов Свищевых, высоких, с маленькими головами братьев Ляпуновых и жидкобородого старика Поликушку, она в то же время вела наступление и оттесняла от бревен к самой дороге, в грязь, трясущегося от гнева Мосея Анкудиныча, побагровевшего Самоху Сухова и злого, медвежеватого Автома Пежина. Выкинув сучковатый кулак к самому лицу больше всех горячившегося Мосея Анкудиныча, покрывая все голоса, Матрена кричала:
- И не дадут, ни макова зерна не дадут!
- Врешь!.. Врешь, ослица валаамская! - взвизгивал рассвирепевший и потерявший в гневе благообразие Мосей Анкудиныч.
- Соли их круче, Матренушка! - не удержался, крикнул Акинф Овечкин.
- Охти, матушки!.. Мирские захребетники… И туда же, к советской власти, с рукой, подпершись клюкой: "Подайте христа ради!" А это не хотите? - Погонышиха плюнула в желтую бороду старика.
- Тьфу… Тьфу, срамница! - заругался Мосей Анкудиныч.
Мужики, бабы засмеялись на всю площадь. Даже Марина, неузнаваемо похудевшая, побледневшая, не удержалась и в первый раз улыбнулась.
- Ух, батюшки! - выкрикивал Емельян Прокудкин. - Уса-ха-рила елейного старца! Окропила! - смеялся Емелька Драноноска, как ребенок, взвизгивая и даже приседая.
- С песком моет кулачков, чтоб не заржавели, - шепнул весело улыбающемуся Зурнину, усаживаясь рядом с ним на скамейку, Дмитрий Седов. - В ячейку бы к нам ее!.. Эта не сдаст в трудном положенье…
- Горяча, как неезженая кобылица в коротких оглоблях…
Новый председатель сельсовета Дмитрий Седов открыл собрание.
Гул постепенно утих. Зурнин попросил слова. Мужики почтительно сняли шапки. Теплый, южный ветер шевелил седые, русые и черные волосы на головах, бороды.
Зурнин намеренно коротко сказал о том, что партийная ячейка исходатайствовала землеустроителя для раздела незаконно захваченной богатейшей черноземной елани.
- Заодно настаиваем мы и на переделе покосов. Дело собрания решить, как делить елань: давать ли богатеям, у которых по триста ульев пчел, по два десятка коров дойных да по сотне маралов, или разделить ее между беднотой и средними по достатку?
- Не давать! - дружно загалдели в разных концах. - Не давать! - громче всех взвизгнул Емельян Прокудкин.
- Православные крестьяне! Где это видано? - стараясь перекричать всех, надрывался Мосей Анкудиныч.
- Я вот тебе покажу, где видано! - схватив старика за воротник кафтана, снова приступила к нему Матрена Погонышиха.
- Отошло-о ваше времечко! Отцарствовали! - пронзительно закричал Емельян Прокудкин.
Мужики ревели, шикали, кто-то из ребят оглушительно свистел.
- Так его, Матрена Митревна, приткни ужа вилами!
Мосей Анкудиныч кинулся к Зурнину.
- Товарищ Зурнин, это что же такое будет? Где такой закон? Бог-от где? Трудящийся, можно сказать, сызмальства…
- Иуда! - крикнул Фома Недовитков.
- Лисой прикинулся!.. Гони его, товарищ Зурнин! Гони его, Митрий Митрич!.. Председатель, чего смотришь, гони!..
- Не да-ва-ать! - не унимался покрасневший от напряжения, как помидор, Емельян Прокудкин.
Седов смеялся. Герасим Андреич шептал Орефию Лукичу что-то, но в шуме, в криках тот не слышал.
"Вот оно, вот оно когда в точку, вот когда наша берет!" - ликовал Зурнин.
Ни он, ни новый председатель сельсовета, ни Дмитрий Седов не в силах были остановить ругани, да и не хотели этого делать.
"Пусть наломают хвосты толстосумам, пусть хоть на этом примере поймут, что дело-то серьезное!"
О крутом характере старшей сестры вдовы Виринеи, Матрены Погонышихи, Орефий Лукич много слышал рассказов, но в схватке с кулаками видел ее впервые. На примере сегодняшнего собрания он особенно ясно понял, что и в раскольничьей Черновушке партии есть на кого опереться.
- Ставлю на голосование! - закричал Дмитрий Седов.
Шум смолк.
- Кто за надел кулаков?
Мосей Анкудиныч проворно вскинул руку, воровато оглядываясь по сторонам.
- Восемь!.. Кто против надела кулаков землей?
Старик опустил голову, услышав шум от дружно вскинутых рук.
- Предлагаю комиссию.
- Комиссию!.. Комиссию!..
- Товарища Зурнина! Петухова! Седова!
- Погонышиху! - смеясь, выкрикнул Акинф Овечкин.
- Овечкина! - закричал Емельян Прокудкин.
- Драноноску! Драноноску!..
Мужики выкрикивали фамилии друг друга, норовя все войти в комиссию.