- В горницу-то проходите, не знаю, как назвать-величать вас, - сказала ему опять с какой-то особенной ласковостью Мирониха и снова легонько подтолкнула в бок.
Утром Виринея напекла оладий, завернула пирог с калиной и с тем же радушием и заигрыванием угощала гостя.
Вечером Зурнин выпросился на квартиру к коммунисту-новоселу Станиславу Матвеичу, снимавшему флигелек у раскольничьего попа Амоса Карпыча.
- Уполномоченному товарищу даю главнорешающее слово по порядку дня, - уверенно сказал давно заученную фразу всегда председательствующий на собраниях Акинф Овечкин и с явным удовольствием опустился на лавку.
- Кто ты есть такой?.. Из каких таких квасов? - насел на Зурнина рыжий пьяный мужичонка Емельян Прокудкин, прозвищем "Драноноска".
Орефий Лукич неторопливо раскладывал на столе бумаги, делал на некоторых пометки карандашом и складывал их в стопку. В спокойных движениях его рук, в твердом взгляде острых карих глаз чувствовались сила и власть.
- Товарищи! - обратился Зурнин к собранию.
Емельян Прокудкин снова взвизгнул на всю сборню.
За ним загудели и еще несколько пьяных мужиков в задних рядах.
- Товарищей себе нашел! Табашная душа… Опять уговорщик приехал: "Старо - плохо, ново - хорошо".
Слышали это…
- Надоело!
- На уши оскомину набило!..
Граждане! Я не начну доклада, пока не перестанут шуметь!
Зурнин сел. Сухощавое, подвижное лицо его побагровело, шрам над левой бровью угрожающе потемнел.
- Да будет вам, грожданы! - выступил вперед, потрясая рукой, Егор Егорыч Рыклин, выделявшийся среди рослых мужиков своей коротконогостью и большой головой с вишневой шишкой на лысине. - Где так-то, как у нас, деется, на каких съездах? Не мешайте обсказываться человеку!
На всех собраниях Егор Рыклин наводил тишину, давал указания председателям и докладчикам, первый голосовал и с поднятой левой рукой правой подсчитывал голоса.
- Мужик востроголовый!..
- Одно слово - Соломон!..
- Прахтикант: знает к кому на какой козе и с какого боку подъехать. Умеет где шуточкой подвострить обрубистую свою речь, кого подкопнуть забористым словцом, как сапожным шилом в зад.
- Совсем комиссар у нас Егор Егорыч! - говорили о нем черновушанцы.
- Товарищи! - снова поднялся Зурнин, когда мужики утихли. - Советская Россия - шестая часть мира, а это куда больше, чем ваша Черновушка. - Зурнин, прищурившись, оглядел мужиков и улыбнулся. - И на этой шестой части суши рабочие и крестьяне свергнули царя, капиталистов, взяли власть в свои руки…
- Царя сверзили… Ишь, чем хвалится! - заорал, тряся мохнатой черной бородой, Автом Пежин, выпивший перед собранием на спор четверть чужой медовухи.
- Грожданы, не перебивайте оратора! - остановил и его Егор Егорыч.
- Вы, бежавшие в горы и леса трущобные от царского насилия, от притеснения церковного, обсидевшись на богатом приволье и взятками откупаясь от чиновников, не представляете себе и сотой доли того, что пережили рабочие и крестьяне всей России под гнетом царя, помещиков и капиталистов…
- Помещиков, купцов тоже не поддергивай, мы сами себе купцы, сами себе помещики! Да я и гайтан с шеи сниму - удавитесь только!
Волосатый Автом угрожающе стал пробираться к Зурнину. Лицо его налилось кровью, голос сипел от напряжения.
- Чудно дядино гумно - семь лет хлеба нет, а свиньи роются. Мы ни под каким видом не жалаим коммунного вашего счастья, а вы нас каждую зиму усватываете. До ккаких этто ппор будет?! До ккаких, спрашиваю?..
Но чем больше бесновалось собрание, тем спокойнее, тверже становился Зурнин. Не обращая внимания на Пежина, Орефий Лукич снял пиджак и повесил его на стенку. Потом от жара и духоты расстегнул воротник рубашки и только тогда повернулся к Автому:
- Как ваша фамилия, гражданин? Секретарь, запишите в протокол: "Пьяный безобразил на собрании".
Орефий Лукич сказал это не повышая тона, даже не взглянув на волосатого мужика.
Автом попятился, втерся в задние ряды.
- Сытый голодного не разумеет. Вы не знаете, как вымирали российские малоземельные крестьяне, как расстреливали и гноили в тюрьмах рабочих…
Зурнин долго еще говорил, лицо его покрылось каплями пота, голос перехватывало, а сказано было еще не все.
Переводя дух, он услышал всхрапывание Емельяна Прокудкина. Рядом с ним сидел протрезвившийся Автом Пежин и щекотал соломиной у Емельяна в носу, отчего спящий испуганно встряхивал головой. Стоявших неподалеку бородатых мужиков эта забава, видимо, сильно занимала, они щурились и тряслись от сдерживаемого смеха.
"Как в стенку!" - подумал Зурнин, отирая потную шею.
Он внимательно приглядывался к людям, видел настороженные, недоверчивые лица, ненависть открытую и ненависть, скрываемую под елейным благодушием… и вперемежку с ними глаза, лучащиеся искренней теплотой сочувствия, радостью.
"Вот этот, с побитым оспой лицом, и тот, все время протискивающийся вперед… бывший партизан… и вон тот, темнолицый… Ударю-ка в лоб, а батраки да беднота и здесь, как и везде, есть".
И Зурнин стал говорить о председателе сельсовета Сухове. Ему хотелось крикнуть, что это кулак, укрывший от обложения маральники и пасеки богатеев, но он сказал:
- Сухов - зажиточный мужик. Маральник и пасека летом, а зимой соболий промысел отрывают его от обязанностей в сельсовете… В сельсовете… - Зурнин хотел было и здесь смягчить свою мысль, но перерешил, - председателем в сельсовете должен быть преданный советской власти бедняк. Среди вас, я знаю, есть партизаны-коммунисты, бедняки-новоселы…
Белесый, в щетине давно небритых, сильно запавших щек, кривой на один глаз мужик с острыми плечами, в старом, вытертом солдатском полушубке, протискался к столу и, не замечая своего волнения, шевелил губами.
"Наш! Дмитрий Седов", - весело взглянул на него Зурнин.
- Эко добро будет, коль гольтепа новосельская в начальствах ходить станет! Последние штаны с миру спустют! - заговорил из задних рядов желтобородый старик Мосей Анкудиныч, и мужики зашумели:
- Спустют!
- С зубов кожу сдернут…
- Погоныша, Гараську Петушонка да Митьку Кривого в совет…
- Го-ло-пу-узи-ки! - густым басом, как в бочку, рявкнул кто-то.
- Из рогожи не сделаешь сыромятной кожи!
Кривой мужик в вытертом солдатском полушубке хлопнул шапку об пол и, гневно сверкая одиноким серым глазом, закричал исступленно:
- Чертовы хапуги! Кровососы! Хаханьки вам, издевки над пролетарией! Мы на фронтах гражданских страдали, кровь проливали, а вы тут баб наших удавкою давили и с нас теперь кровь пьете. Белогорбуновцы глаз мне выбили. Смеетесь! Врете, не будет по-вашему. Прищучим!.. Теперь-то уж прищучим, не обманете советскую власть… Не обманете, как обманывали… Хватит, отцарствовали… Хватит, позажимали преданных…
- Товарищ Седов, угомонись! - хватая бывшего партизана за руку, заторопился Егор Егорыч, угодливо посматривая на Зурнина. - Оратора срываешь, без порядку лезешь. Можно ли без очереди слова пущать?
Председательствующий на собрании красивый прямоносый мужик Акинф Овечкин с лоснящимися от коровьего масла черными, подрубленными в скобку волосами тоже укоризненно покачал головой:
- Что же это ты, Митьша, как с цепи сорвался, без порядку-то дня, а? Всецело прошу мужичков в очередь записываться…
- Теперь у меня крылья выросли. Теперь меня - коммуниста - не запугают ни поджогом, ни смертоубийством…
Дмитрий Седов поднял шапку и, не глядя ни на кого, боком стал пробираться на прежнее место, к порогу.
- Я кончил, пусть говорит, - повернулся Зурнин к председателю собрания.
Но Седов сел, и только дрожащие руки выдавали его волнение.
Мужики молчали.
- Обсказывайтесь, грожданы! Единогласно, в очередь повестки, - не утерпел Рыклин.
- Что мы знаем, Егор Егорыч? Темный мы народ, - начал умный и хитрый Мосей Анкудиныч, - ты уж у нас и книгочей и есесеровский говорок-оратель. Егор Егорыч, потрудись мира для, а мы что…
- Знамо, темные, - поддакнули несколько мужиков.
Егор Егорыч потер свою сливочно-желтую лысину с крупной вишневой шишкой, поглаживая левой рукой широкую, но не длинную бороду, правую картинно выкинул вперед. В руке он держал барсучью с серебряной остью шапку. Рыклин с силой потряс рукой и быстро опустил ее, сделав одновременно шаг вправо.
Зурнин не выдержал и улыбнулся. Мужики восторженно смотрели на своего "орателя".
- Насчет товаров, если можно так выразиться, смертельно справедливо обсказал докладчик. Я ноне в городу был, в лавках красный товар имеется. А в обмен на пушнину даже очень сходно… Вот только насчет налогов - ну, на это, если можно так выразиться, насупротив докладчику должон сказать. А поскольку умом своим полагаю, постольку ходатайство тут нужно всем обчеством, просить о снисхождении с пчелиного улья, с маральего рога и со скотиньей головы умерить!..
Рыклин снова дернул рукой вниз и опять шагнул вправо.
- Так ли я говорю, мужички?
- В точку! Правильно, Егор Егорыч! Как в воду смотришь! - загудели с разных мест.
"Актер, хитрая бестия!" - думал Зурнин, внимательно наблюдая за оратором.
- Невтерпеж!..
- Миром упрашивать об скоске!..
- Об скоске! - закричал неожиданно проснувшийся Емельян Прокудкин.
Егор Егорыч замахал на него рукой, и бородачи усадили Емельяна на лавку.
- Опять же насчет лицом к деревне - и это смертельно справедливо, а вот насчет батраков, значит, тут говорил докладчик - это он совершенно резонно. Только тут есть своя скрытая, если можно так выразиться, идея… А на данный отрезок времени я вношу резолюцию: все обсказанное докладчиком утвердить.
Озадаченный таким предложением, Зурнин быстро повел собрание к концу.
Раскольники, надевая высокие четырехугольные шапки, стали выходить из сборни.
7
На рождественских праздниках, когда охотники вышли из тайги и "загуляли", ночью вспыхнул "Виркин вертеп".
Зурнин только было собрался лечь спать, как в комнату с расширенными от испуга глазами вбежала Марина:
- Бегите! Горит!..
Сильно занедуживший Станислав Матвеич с трудом приподнялся на постели и, задыхаясь и кашляя, спросил:
- Кто?.. Кто горит, дочушка?..
Орефий Лукич набросил внапашку куртку и всунул ноги в жесткие валенки.
- Виринею бабы избили… подперли и подожгли… Не люди, вылюдье…
В волнении Марина металась по комнате. Потом, вспомнив что-то, выскочила во двор и скрылась.
На замерзших узорчатых стеклах окон вспыхивали грозные отблески пожарища.
Без шапки, не чувствуя мороза, Орефий Лукич бежал по переулку. Не успел он свернуть в улицу, как услышал частые удары колокола на звоннице.
Зурнин понял, что это зазвонила Марина, и облегченно вздохнул. Он ждал, что вот сейчас из домов будут выскакивать полуодетые, как и он, люди, побегут на пожар. Но деревня точно вымерла. И даже светившиеся до того окна во многих домах вдруг потемнели: казалось, хозяева, услышав тревожный набатный зов, нарочно потушили огни и притаились.
Проваливаясь в глубоком снегу, Зурнин подошел к большому "крестовому" дому с высокой завалинкой и, с трудом дотянувшись до рамы, застучал в нее кулаком.
За высоким забором двора залилась хриплым лаем, заходила на дыбках, звеня цепью, собака.
- По-о-жар! - не прекращая стука, прокричал Орефий Лукич.
Но за стенами дома не ощущалось и признаков жизни, хотя обостренным чутьем он и угадывал, что его слышат.
Зурнин бросился к дому напротив, но и там повторилось то же самое. Еле мерцавший в глубине дома огонек ночника погас, лишь только Орефий Лукич застучал в раму.
А набатный колокол все захлебывался и захлебывался медным призывным воплем.
- Да чтоб вы передохли, бесчувственные… - Зурнин не выдержал и снова побежал.
У одного из домов он услышал голоса нескольких человек, прижавшихся к калитке ворот. Орефий Лукич подался к ним. Но люди тотчас же пропали, а калитка захлопнулась. И во дворе стало до жути тихо.
- Пожар… Помо… - Зурнин не докончил фразы, как над его головой просвистело полено и зарылось в снег сбочь дороги.
В два прыжка Орефий Лукич подскочил к воротам и надавил на калитку плечом. Но, задвинутая засовом, она не подалась.
Стиснув зубы, Зурнин забарабанил в полотнище ворот:
- Отворяй!
За воротами он услышал поспешный топот ног, хруст плетня, чье-то приглушенное ругательство, и потом все смолкло. Зурнин снова побежал, но теперь он уже не кричал и не стучал в окна.
Лишь только увидел он горящий, осевший одним углом, будто вросший в землю домишко Виринеи, как возбужденное состояние его прошло. Все в нем пришло в равновесие, в спокойную уверенность.
Еще издали он заметил, что и дверь и ставни окон горящего дома были подперты жердями. Ступени крыльца, перила, стены дома горели. Завивавшееся пламя подбиралось уже к крыше, заваленной тающим от жары снегом. Горела и березовая жердь, которой была приперта дверь.
Было ясно, что в доме задыхался человек, что затаившиеся повсюду люди равнодушно ждут, когда рухнет "Виркин вертеп", что едва ли кто придет ей на помощь.
Зурнин многое видел за эти грозные годы, но страшное безлюдье - даже ребятишки не сбегались на пожар - вокруг горящего дома с запертым в нем человеком потрясло его.
Он сорвал с плеч куртку, бросил ее на дорогу и стал забрасывать огонь снегом. В тот момент, когда он нагнулся, из темного переулка ударил выстрел. Пуля обожгла левый локоть и вырвала из рук куртку. Зурнин снова наклонился, и, ничем не выдавая своего волнения, медленно повернулся в сторону стрелявшего в него из-за угла раскольника.
Спокойствие, с каким Зурнин, ярко освещенный огнем пожарища, как мишень, один стоял перед смертельной опасностью, очевидно, подействовало на злодеев гораздо сильнее угроз и криков: новых выстрелов не последовало.
К домишку вдовы наконец побежали люди. Набатный звон сорвал с постели сердечного дружка Виринеи Тишку Курносенка. Не попадая в рукава полушубка, в обутках на босу ногу, мчался Дмитрий Седов. Держась за руки, бежали Селифон и Марина. За ними, перейдя с бега на шаг, схватившись рукою за грудь, с широко открытым ртом, шла задохнувшаяся, грузная старшая сестра Виринеи - Матрена Погонышева. Ее обогнали, что-то крикнув ей на бегу, Герасим Петухов с женой. Следом пробежали Акинф Овечкин с дочкой и Фома Недовитков.
Но никого из них не видел Зурнин, стоявший у самого пожарища. Накрыв голову и плечи курткой, он ринулся в огонь, вышиб подпиравшую березовую жердь и распахнул дверь. У самого порога Зурнин наткнулся на задыхающуюся в дыму вдову. Схватив ее, тяжелую и беспомощно обмякшую, за плечи, Зурнин вытащил сквозь пылающий огонь и жар крыльца на улицу. Подбежавшие люди приняли от него бесчувственную Виринею. Руки его были обожжены в нескольких местах, валенки и мокрая куртка дымились.
Пожар потушили только к утру, забрасывая снегом шипящее, словно сердящееся на людей, пламя.
Откуда взялось столько лопат, какая сила помогла вырвать из бушевавшего огня старый домишко, никто в Черновушке не сумел бы рассказать. Помнит Зурнин, как кто-то невероятно сильный поднял и, словно мальчика, посадил его на крышу сеней. Как вслед метнули ему туда же лопату и он стал обрушивать в пламя с крыши целые вороха тяжелого, подтаявшего снега.
Зурнин давно уже работал в одной косоворотке, от жара и дымной копоти пот заливал ему лицо. Измазанный в саже от валенок до опаленных волос, кому-то что-то крича, он сверкал белыми зубами. В возбуждении Зурнин словно и не чувствовал усталости. И только когда обуглившийся до самых карнизов, но спасенный домишко вдовы окончательно перестал дымиться, Зурнин и его новые товарищи сели на разломанное крыльцо. Захватив глыбку зернисто-голубоватого снега, Орефий Лукич стал тереть им лицо, смывая сажу. Мороз сразу же прохватил его. Он почувствовал, как ноют плечи, руки, ноги и все тело. Но и смертельная усталость и боль во всех членах не заслонили радости первой победы.
А что сегодня он одержал первую большую победу, Зурнин не сомневался ни на одну минуту: он нашел в Черновушке единомышленников и друзей, готовых разделить с ним трудности и опасности.
Задумавшийся Зурнин вдруг поднял голову и, обращаясь к отдыхавшим рядом с ним Дмитрию Седову, Селифону Адуеву и Герасиму Петухову, сказал:
- Дмитрий Дмитрия, Селифон Абакумович, и ты, Герасим Андреич! Приходите ко мне вечерком чайку попить. У меня до вас дельце есть.