8
В Черновушку ворвался вихрь. Деревня заволновалась.
Громче кричали старики на сходках, отстаивая вековую нерушимость дедовских заветов. Каждый в глубине таил "неопровержимое" и нес его на сход, чтобы кинуть в еретиков, как камень. Каждому доказательства его казались самыми непреложными, потому что взяты они были из святоотеческих книг. Раскольники - издревле книжники.
Один только дед Агафон Евтеич не бывал на собраниях: он просиживал праздники за "Кирилловой книгой". Но и за чтением дед не мог не думать о мирских делах и к вечеру тревожно ждал с собрания соседа, Мосея Анкудиныча, сидел, прислушивался, уронив на колени жиловатые руки.
- Что ни сход, то и новина, - еще на пороге начал Мосей Анкудиныч. - Уж на что по первости продразверстчики наезжали! Сколь глотку ни подерут, ни побьются, а к бездорожью и след простыл, опять десять месяцев живи без чужого глаза. А тут и то не так, и это не эдак… А главное, Агафон Евтеич, смута промеж своих пошла несусветимая. Митька Седов да Гераська Петушонок горло дерут: "Школу шведску давай! Артельну маслоделку давай!" Ну я, конечно, в резон: "Жили без школы - сыты были, законы блюли, подати платили. Не надо, вот и все! С артельной маслоделкой то же… К чему мне ваша молоканка, когда у меня у самого сепаратор, а также и у всякого справного мужика?" А им мизинец только всунь, а там и всего в коммунию затянут…
- Хоть беги, Мосей Анкудиныч… В леса бы, да и леса обрубаться стали. Одним словом - горька ягода-калина.
- А им что! Смеются только. "Потолки, говорят, поди, до дыр провздыхали старички?"
- Какой теперь народ! Одна распублика!
Дед Агафон задумался. На коленях его лежала раскрытая книга.
- А я так тебе скажу, Анкудиныч, - нарушая молчание, скорбно заговорил он. - Лучше отрешиться от всего белого свету, живым погребтись в могилу - и видом не видать, и слыхом не слыхать… Мой-то внучек Селька-то что выкинул… Ну, не прохвостов ли сын, на какое дело решился! С новоселкой, с поганой комсомолкой безо всякого моего благословения и церковного согласия в сельсовете окрутиться хочет. А это разве брак? Это, соседушка, бесу радость. Без обутков выгнал отступника… Смотри сюда, Мосей Анкудиныч, что про эти дела вот об этом месте сказано: "Блудник, любодей и срамословец на единой колеснице, ибо ненавидит бог блудодея и срамословии, яко мы пса гнушаемся мертва, смердяща". Ведь священное писание, поди, говорит, Мосей Анкудиныч.
- А все он, табашник и бритоусец, смущает. Все он, сухопарый бес, против всего мира идет. Упорный, не приведи господь! Да ведь как завлекает-то в свое гнездо, как опутывает! Книжки всякие супротивные молодяжнику читает, рассказы рассказывает, в трубу большущую такую играет, а сам все на коммунистическую партию сворачивает. Табачище жгут - не дай, не приведи, Агафон Евтеич…
- Весна бы скорей! Вот ее только с собой и возьму на пасеку, - целуя толстую, в сафьяновом переплете книгу, прослезился дед Агафон.
- Агафон Евтеич, соседушка мой дорогой, попускаться в этом деле нельзя, потому в горчичном зерне поступись - от всего потом откажись. И я и Егор Егорыч так думаем… - старик прижал желтую бородку к самому уху деда Агафона.
Маленькие глазки Мосея Анкудиныча засверкали, борода запрыгала по воротнику зипуна.
- Миром только: мир - волна, миром и лесину без топора повалишь…
Дед Агафон растерянно посмотрел на соседа и испуганно замахал на него руками:
- Что ты, что ты, Мосей Анкудиныч… На пасеку вот я, на пасеку подамся. Там тихо, туда не дойдет… За глазами и сердце болеть не будет…
"Дорогой Товарищ Быков! Дурак тот, кто думает строить советскую политику в деревне так, чтобы было всем хорошо. Пишу я об этом потому, что я, видавший виды на селе, по приезде в Черновушку сам невольно таким дураком оказался.
Сорвавшись на первых собраниях из-за неподготовленности актива, я решил взяться за персональную обработку наиболее враждебно настроенных кержаков. И даже… хоть и стыдно сознаться в этом, усовестить вздумал местного уставщика Амоса. Ты хорошо представляешь себе кержацкого попа? "Не буду хоронить, не пущу в церковь" - вот его жупелы для смирения темного своего стада. И эти полуграмотные ханжи и лицемеры держат здесь народ в своей власти… Если мы с этим смиримся, так о серьезной работе в кержацкой деревне долго еще нельзя будет говорить, долго не наверстаем потерянное время. Пришла пора здесь тоже готовить почву для организации артели и поприжать распоясавшихся кулаков.
Да, так вот, явился я к попу Амосу. Сознаюсь тебе: перед тем, как идти, я ночи три просидел над Иоанном Златоустом и "Кирилловой книгой" (какой подборчик!). А пойти к нему еще и потому мне захотелось, что насчет школы думаем мы здесь, и, конечно, школы советской, а поп так кержачков настроил, что они протестуют. Он сам, видишь ли, ребятишек школит. За немалую мзду зимами обучает церковно-славянской грамоте. Лет за пять у него питомцы "часы", "кануны" да шестопсалмия "отдирать" научатся - и ладно.
Ты только представь, я ему это из Иоанна Златоуста: "Сладостен убо цветник и рай, много же сладостнее книжное пропитание и розум" (так и отчеканил: "розум"), - а он и отрубил мне: "Вся жизнь и все образование наше должно зиждиться на святоотеческих книгах, ибо тамо же сказано: аще кто убавит или прибавит к тому, яже написахом, да будет проклят!" Вылетел я от него, не помню как… И уже теперь, конечно, больше таких лаптей не сплету: видишь, куда завел меня твой совет о сугубой осторожности с кержаками.
Попа Амоса сейчас мы, между прочим, с поличным поймали. Случай такой любопытный подвернулся. Сей пастырь духовный оказался блудник. Воспылал страстью к необыкновенно душевной и красивой новоселке - комсомолке Марине Величко. В баню к ней вломился, она его кипятком обварила. Девушка рассказала все своему жениху. Хороший молодой парень, в ячейке он у нас теперь кандидат. За то, что решил парень жениться на комсомолке-новоселке, дед-раскольник выгнал его из дому: брачную запись в сельсовете кержачки не признают.
Поп же прямо ослеп от страсти и опять пристал к Марине, - по делу как-то она вечером к дочке его зашла. Девица, не будь плоха, за бороду его да клок волос и вырвала.
Жених ее, парень горячий, на дыбы, собрание в сельсовете специальное потребовал. Поп хотел было вывернуться: "Клевета! Видит бог, по злобе это на пастыря вашего клевещут!" Но клок волос и посторонняя баба, видевшая всю эту историю, - улики неопровержимые. Смеху было у молодых! А старики и тут стояли, точно свинцом налитые.
Бурное было собрание. Не мало чего уставщику припомнили, солдаток например. Не выдержал он, сбежал.
Ячейка у нас пока еще очень маленькая, всего четыре человека: Станислав Величко и Дмитрий Седов. Селифон Адуев и Герасим Петухов - кандидаты. Анкеты прилагаю. Народ по здешним местам первый сорт, особенно Дмитрий Седов и Селифон Адуев. Комсомольцев и комсомолок пока что, кроме новоселки Марины Величко, нет.
Пишу тебе так несвязно потому, что от здешних дел взволнован необычайно. Расслоеньице пошло, наконец, и здесь. Тяжел воз, а, как ты говорил, везти надо: с места мы его стронули.
Граммофон и пластинки получил. Если бы ты знал, какую службу он уже сослужил нам и как его встретила молодежь! Переживаю с ними вторую свою партийную молодость. Как будто я вчера только вступил в партию, - светло, радостно. Еще раз убедился в великом счастье переделывать сырых людей в большевиков.
Смету на школу, на пункт ликбеза и наши соображения по этому вопросу пришлем тебе в волость со следующим попутчиком. Поддержи.
О. Зурнин.
Р.S. Кержачки-то меня убить хотели, стреляли, да, видно, рука дрогнула. Теперь знаю - не посмеют: время упустили, теперь я не один, у меня актив. Только подумай - в Черновушке партийная ячейка! Скоро и артель сколотим!
О.3."
Островерхие пятистенники и крутолобые шатровые крестовики черновушанских кулаков, срубленные из вековечной лиственницы, обнесенные высокими, крытыми наглухо, как сундуки, заборами, казались Зурнину вражескими крепостями. Каждый на отмете и каждый огорожен саженною стеною: попробуй взять их в одиночку!
Зурнин повернул к резным, расписным воротам Автома Пежина.
На верхней изузоренной перекладине ворот врезан восьмиконечный, крытый финифтью крест.
- Тятенька, к нам городской коммунист! - метнулся от окна черноголовый мальчишка и, сверкнув пятками, юркнул на полати.
Автом одернул рубаху и сгреб со стола в мешок отсортированные для продажи беличьи шкурки. И теперь Пежин еще не оставлял прежней привычки - тайно барышничал - наваривал на грош пятак.
- Доброго здоровья, хозяева!
- Проходит-ко, проходит-ко, товарищ Зурнин, в горницу, как назвать, звеличать не знаю.
- Орефий Лукич.
- Садись-ка, Орефий Лукич, на лавку. Креслов-то у нас нет, листвяжны вот кресла-то.
Зурнин сел и вытянул сухие, сильные ноги в валенках. В глазах его было явное любопытство: он поставил себе за правило внимательно изучать врагов советской власти.
Автом молча улыбался, поглаживая дремучую черную бороду.
- Слышал я, Автом Поликарпыч, в волость собираешься завтра, так вот бумаги свезти бы надо. Нарочного гнать за двести верст из-за двух пакетов не дело.
- Не затягостят бумаги, свезу… Хозяюшка! Пивка бы поставила попотчевать Орефья-то Лукича!
За медовухой Автом разговорился:
- Какая наша жисть, Орефий Лукич! Алтай, кыргыз - нехристи, к примеру, и те лучше нашего живут, баранину день и ночь жрут, а мы…
Автом безнадежно махнул рукой, налил до краев огромную кружку пенной медовухи, истово перекрестил ее двуперстием и, не отрываясь, выпил. Потом налил еще кружку и, вновь перекрестясь, выпил ее за один дух. От такой порции браги спиртовой крепости свалился бы и заправский пьяница, а у Автома только чуть затуманились глаза да покраснели лицо и шея.
- На мир глядеть - душа выболела. Не поверите, хотя бы и про себя скажу: имел я десяток тысяч бумажками. Лопнули! Ну, думаю, господь дал - бес взял. Долго берег, теперь баба святой угол ими обклеила. А вот легко ли миру-то?.. Но я что! Я ничего, я советскому государству не супротивник. Я кроткай, безответнай, как березовый веник, к порогу поставь - стоять буду, в сени выбрось - лежать буду. На банном полке парятся мной, голиком стану - служу метлой. Только иногда, к примеру, какой вопрос задам, а чтоб так, боже избавь! Веник, вот провалиться мне, березовый веник!..
Зурнин испытующе посмотрел в глаза хозяину и улыбнулся; он знал, что в ночь пожара стрелял в него именно Автом. Пежин не выдержал, потупился.
В комнате стало совсем темно.
- Хозяйка, вздуй-ка свет гостя ради, - справившись с волнением, сказал Автом.
Еще налил кружку и выпил ее за один дух.
"Понял, что я знаю, для смелости пьет", - подумал Зурнин.
Орефию Лукичу говорили, что Автом по скупости одним фунтом керосина всю зиму обходится.
Пятилинейная лампа осветила налепленные в переднем углу бумажные "николаевские" деньги и картины. Присмотревшись, Зурнин расхохотался:
- Ты что же это, Автом Поликарпыч, в кучу-то всех смешал?
От смеха карие глаза Зурнина увлажнились и заблестели, лицо залучилось веселыми морщинками. Казалось, что и темная подковка шрама над левой бровью тоже засмеялась.
Около божницы с медными складнями и книгами в кожаных переплетах на стенке были повешены портреты последних Романовых и командарма Буденного.
- Люблю патреты, Орефий Лукич. Зимой в волости, в потребилке, увидел патрет и взял: потому - при форме и усах, как следовает быть.
- Царей-то снял бы, - стыдно!
- Да што ты, Орефий Лукич! Да у нас в Черновушке редко у кого нет в доме патретов-то…
- Ну, прощай, так заверни же в сельсовет перед отъездом.
"Узнал ведь он меня, вот провалиться - узнал, а смолчал. И даже над патретами посмеялся", - облегченно вздохнул Пежин, сидевший все время как на иголках.
- К нам-то заходи, Орефий Лукич, почаще заходи, - низко кланялся гостю Пежин.
Закрыв дверь, Автом торопливо, потушил свет.
- Стелитесь. Что полуношничать-то, карасин жечь…
9
Со всех концов деревни бежали женщины, девки, мальчишки. Вперевалку спешила оправившаяся от побоев Виринея Мирониха.
- Живуща, как кошка! Никакой бой не берет! - ехидно крикнул ей Мосей Анкудиныч.
Как ни спешила Виринея, но не удержалась - остановилась, разом как-то согнулась вся в пояснице, приподняла голову и затрясла ею, как это делал в гневе Мосей Анкудиныч. Старик плюнул в ее сторону и, ворча что-то, пошел во двор.
Мирониха вновь затрусила, силясь догнать женщин.
- Сердцынько лопнет, бабоньки…
- Пешком, сказывают, прошли. И все, кто в ячейке, с ними.
- Неужто к венцу пешком?!
- Убей бог, на своих, на двоих…
- Да у них на всю компанию один мерин и тот кривой, как Митька Седов.
- Ну Седова-то ты, сватья, не приплетай - он хоть и крив, да душа у него пряма.
- Селифон батрачить у Самохи кончил, к тестю в примаки идет, а Амос Карпыч плотника с квартиры гонит… Зурнин-то к Егору Егорычу перебрался, Амоса за всяческие беззакония тюрьмой стращает, - рассказывала Мирониха.
Женщины проталкивались в сельсовет. Толпа то подавалась вперед, то оседала. В раскрасневшихся от волнения и от мороза лицах сквозило непреодолимое желание взглянуть на первых "самокруточных" молодых.
- Разодета, сказывают, невеста - прынцесса!
- Селифон, сказывают, под польку острижен и в сапогах новых. На штанах - плис, на рубахе - сатин.
Виринея совсем уже было пробилась к дверям, но навстречу хлынул людской поток.
- Дорогу!.. Дай дорогу! - возбужденно сверкая единственным глазом, командовал Дмитрий Седов. - Посторонитесь, граждане! Чистосердечно прошу дать дорогу молодым!.. - Седов был так счастлив, точно он сам только что зарегистрировался с красавицей-новоселкой.
На пороге показалась взволнованная, радостная Марина, а за ней высокий, широкоплечий Селифон.
На белый лоб парня волной падал черный чуб. Над губой резался первый ус.
- Как две вербы!..
- Мне бы эдаку - и я бы черту душу отдал, не посмотрел бы, что комсомолка…
- На платье-то шелк, девоньки!..
- На ногах-то - с высоченным каблуком! И калоши с каблуком!
Селифон не видел недобрых глаз стариков и старух, притащившихся посмотреть на отступника, не слышал голосов парней и девок. От счастья он, казалось, был по другую сторону жизни. Державшая его под руку сверкающая лучистой красотою Марина, новая рубаха, плисовые штаны, новые сапоги, новая жизнь - и все это разом!
Зурнин ушел вперед. Черновушане вместе с молодыми, втиснутыми в середину шествия, двигались по улице. Глаза всех были устремлены на молодых.
У ворот флигелька Амоса Карпыча тоже колыхалась толпа. Селифон заглянул в лицо Марины. В синих ее глазах, прикрытых длинными ресницами, были и робость, и нежность, и радость.
Марина крепко взяла Селифона за руку и шагнула через порог. Станислав Матвеич поцеловал молодых трижды. Из горницы неожиданно грянула маршевая, никогда не слышанная в Черновушке музыка.
- Мать пресвятая богородица! Бес-то возрадовался! - испуганно закрестилась протиснувшаяся вперед темная, маленькая, точно ссохшаяся груша, старушонка. И тут же зашипела на подвернувшегося парнишку: - Куда оттираешь, постреленок? Куда?
Празднично сияющий, весь какой-то подобранный и подтянутый, как на параде, Орефий Лукич подошел к молодым.
- Красавцы! Молодцы! Молодцы оба! - Он тоже троекратно поцеловался с молодыми и отошел к столу поставить новую пластинку.
Из рупора граммофона в густоту переполненной комнаты рванулись могучие звуки шаляпинского баса:
На земле весь род людской…
Если бы в избе неожиданно рухнул пол или обвалился потолок, вряд ли поднялась бы большая давка…
- Сатана!.. Сама видала! Из трубы… Хвостом! - закричала темноликая старушонка и, потеряв костыль, метнулась к дверям.
Передние сминали задних. От окон, с завалинки, попадали в снег ребятишки.
Зурнин, Марина, Селифон, Станислав Матвеич, Герасим Петухов, Седов хохотали так, что чашки на столе вздрагивали. Христинья Седова остановила граммофон. В двери одна за другой вновь стали боязливо просовываться головы, и та же старушонка опять ругалась с женщинами и ребятами, не пускавшими ее вперед.
- Пусть привыкают раскольнички, - решил Зурнин и вновь поставил шаляпинскую пластинку.
Подвыпивший Дмитрий Седов и его жена кричали молодым "горько". Станислав Матвеич, Селифон и Марина насильно усадили за стол бабку Ненилу Самоховну, приковылявшую посмотреть на "басурманина"-внука.
За столом сидела и сестра Селифона, немая Дуняша, сиявшая от праздничного возбуждения.
Растроганно-счастливый плотник из большого медного чайника подливал в стаканы, угощал жеманившихся женщин. За дверями шумела собравшаяся на невиданное зрелище советской свадьбы вся Черновушка, от мала до велика.
- Марина Станиславовна! Селифон Абакумович! Граждане! - заговорил Орефий Лукич.
В избе и у порога стало тихо, только гул на улице выделялся отчетливее.
Марина и Селифон встали.
В длинном белом свадебном платье невеста казалась еще тоньше и стройнее, подстриженный, нарядный Селифон - мужественнее, сильнее.
- Сегодня мы справляем не только обыкновенную свадебную пирушку, но торжествуем победу двух молодых наших товарищей над закоснелым раскольничьим бытом…
Зурнин говорил об отмирающих обычаях старой деревни В этот момент даже маленькая удача ему казалась огромной.
- Молодым ур-ра! - прервал Зурнина Дмитрий Седов.
- Эк, разобрало партизана!
- Форсу, как у богатого…
- Вот как наши кошелями машут, только милостынька летит…
Ненила Самоховна, наклонившись к оглушенному счастьем Селифону, шептала:
- А ты, внучек, не сердись на деда-то: как ты ушел батрачить к Самохе, он извелся по тебе ночами, остарел.
- Подружки милые, проходите за стол, повеселитесь, отведайте угощения, - пригласила девушек Марина. - Порадуйтесь вместе со мной.
Любовь, нежность, счастье затопили все существо Марины, и она, казалось, щедро расточала их не только на сидящего рядом с нею Селифона, но и на всех окружающих ее людей.
Девки краснели, оправляя сарафаны, робко переминались, посматривая друг на друга.
- Чё и упираются, козлухи! Просят, - значит, угощайся. Не ворована свадьба: гостей бить не будут, - Виринея Мирониха села за стол.
- Пиво пить да плясать - не лен чесать, спина не заболит. А все равно в аду кипеть! - осмелилась и Фрося-поповна, и первая из девушек взяла стакан с медовухой.
За ней сели и другие девушки. Невеста налила полные стаканы медовухи подругам.
Станислав Матвеич обратился к женщинам:
- Бабочки, всех угощаю! Из полных стаканов, с полной душой; дочку любимую в новую жизнь… Селифон Абакумыч, бери ее, белую голубку мою, и меня бери. Все твое будет.