Страница двадцать шестая
После того как стало известно, куда полетели летчики, на аэродроме только и разговаривают об этом. Механикам, которые поедут туда же, все, конечно, страшно завидуют.
- Там тепло и ходят без шинелей, - говорит нам старшина Тузов. - Так что всем взять майки и трусы. Иначе запаритесь.
- Долго мы там пробудем? - спрашиваю у старшины.
- Думаю, что недели две-три. Все будет зависеть от погоды. Случалось, и по месяцу иные не возвращались.
К моему радостному чувству примешивается горечь. Ведь это значит, я еще целый месяц не увижу Леру, с которой мы должны были увидеться в субботу. Что верно, то верно: солдатская служба для свиданий мало приспособлена.
Скороход спрашивает у Тузова, отпустят ли отъезжающих в увольнение. Ему нужно сдать книги в городскую библиотеку.
- Кому это очень нужно - отпустят, - говорит старшина.
Мне это очень нужно. Не могу же я уехать, не простившись с Лерой, не договорившись о том, чтобы она отвечала на мои письма. В общем, я должен увидеть ее непременно. Вечером подхожу к старшине за увольнительной. Он интересуется, куда я намерен пойти. К этому вопросу я не был готов и чуточку теряюсь.
- Вы сказали, что, если очень нужно…
Тузов смотрит на меня внимательно и, чтобы подчеркнуть важность момента, хмурит брови:
- Ладно, идите. Только, чтобы не болтать лишнего.
- Ясно, товарищ старшина!
Тузов достает шариковую ручку и заполняет увольнительную.
- До восьми хватит?
- Если можно - прибавьте.
- Ладно, сынок, пойдешь до десяти.
Судя по обстановке, Лера живет одна. Бросаются в глаза старинные часы в углу. Огромный медный маятник со скрипом качается из стороны в сторону. В этих часах есть что-то одушевленное. Они, видимо, дороги ей как память о чем-то, как томики стихов на книжной полке, что висит на шелковых шнурках над изголовьем ее дивана, с ними ей веселее.
Я не сразу говорю Лере, что пришел проститься. Но она каким-то сверхчутьем догадывается, что я пожаловал неспроста. Внимательно смотрит мне в глаза, беспомощно улыбается уголками губ. И тогда я сообщаю ей о своем отъезде. Не могу, когда на меня так смотрят.
Наверно, она думает, что я шучу, и хочет по выражению моего лица удостовериться в этом.
- Куда же? - спрашивает через минуту, присев на стул.
- Еще совсем неизвестно, просто не знаю. - Ответ, конечно, нельзя назвать искренним, и это заставляет меня покраснеть. Она опускает глаза, машинально поправляет платье на коленях:
- И когда?
- Завтра.
Некоторое время сидим молча. Пальцы ее крутят пуговицу на платье. Они постоянно у нее в движении. Что сказать еще?
- Почему так скоро? - наконец спрашивает она.
- В армии всегда так.
- Да, это верно, - соглашается она. Встает со стула, прижав ладони к щекам. - Вот и сходили покататься на горку. - Она грустно усмехается. - Ну что же делать.
- Будешь писать? - спрашиваю я.
Лера кивает. Ее тонкие губы начинают подергиваться, она прислоняет лоб к моему плечу. Я глажу ее волосы:
- А покататься еще успеем. И может, не один раз. Лера поднимает голову, заглядывает мне в глаза:
- Ты вернешься?!
Это ее "ты" для меня дороже всего на свете, оно дает надежду, без которой мне было бы трудно в разлуке. Она снова улыбается. Но теперь эта улыбка совсем другая - ее улыбка.
- Почему не сказал сразу? Так нельзя, Виктор.
- Разве я не сказал?
- Какой ты у меня! Точно большой ребенок. - Она смотрит на часы.
- Когда нужно уходить? Надеюсь, еще не скоро?
- Через час.
- Ну вот, опять пугаешь.
- Хорошо, что еще вырвался. Старшина спрашивал: зачем… почему…
Час проходит как одно мгновение. Мы сидим на широком приземистом диване и пьем чай. Она уютно подобрала под себя ноги, а ее домашние туфельки валяются на коврике. Они словно игрушечные, и мне хочется увезти их с собой. Мы, как дети, болтаем обо всем, что приходит в голову: о стихах Евтушенко, напечатанных в "Юности", о том, чьи пальцы на руках длиннее - ее или мои, и почему у Леры глаза похожи на косточки от компота, о звуках, которые у многих людей ассоциируются с определенными одними и теми же цветами и запахами, о погоде и даже о движении межпланетной станции "Марс-1". Только о моем отъезде больше не говорим. Лишь когда я поднимаюсь, чтобы уйти, она спрашивает:
- Мне можно прийти на вокзал?
- Я не знаю, с каким поездом поедем.
- Значит, ты не один?
- Конечно. Все наши ребята.
- И Мотыль?
- Он нет.
- Почему?
- У нас разные профессии. Герман будет совершенствоваться здесь. Он ведь и в военной школе не был.
- Значит, и без школы можно стать специалистом, - удивляется Лера.
- Армия - это та же школа, - говорю я.
Прошу у Леры фотокарточку.
- Я пришлю, - говорит она, надевая сапожки. - Завтра сфотографируюсь и пришлю. Ладно?
Как и в первый день нашего знакомства, Лера идет провожать меня до автобусной остановки. Мне так хочется сказать Лере, что я ее люблю. Я даже пугаюсь, когда думаю о том, что мог не встретить ее. Но как сказать такое? Ведь не скажешь просто: "Я тебя люблю". Так в девятнадцатом веке объяснялись.
- Знаешь, Лера, мне очень хочется написать о тебе папе и маме, - говорю я.
- Зачем?
- Пусть знают.
- Что знают?
- Ну, что ты… существуешь. Тебе это понятно.
Она наклоняет голову, прижимает ладони к щекам.
- Я хотел бы тебя познакомить с родителями. Они славные. Ты бы им, конечно, понравилась, - продолжаю я.
Она усмехается:
- Это неизвестно.
- Нет, известно. Я напишу, ладно?
Она не отвечает. Подходит автобус. Мы растерянно смотрим друг на друга, я притягиваю Леру к себе и целую. Мне даже нисколечко не стыдно стоящих на остановке людей.
- Напиши мне сразу же, - говорит она, когда я сажусь к окну и, к изумлению замерзших пассажиров, приподнимаю запорошенное инеем стекло.
- Обязательно. Подойди поближе. - Сердце мое колотится в груди.
Она подходит. И тогда я, собравшись с духом, говорю ей то, что давно хотел сказать, и говорю так, как говорили в девятнадцатом веке… Автобус трогается. Она стоит на остановке и машет зеленой варежкой.
Страница двадцать седьмая
На переезд уходит два дня. Все это время находимся под неусыпным надзором Тузова, который берет нас в оборот с первых же километров пути. Он даже составил дорожный распорядок дня. В часы занятий повторяем уставы и наставления по общевойсковым службам. В личное время собираемся группками и говорим о своих заботах, строим прогнозы на то время, которое нам предстоит пробыть на полигоне, слушаем радио, поем песни под аккомпанемент бордюжевского баяна.
Только один Скороход не принимает участия в разговорах. Сидит на полке, подогнув под себя ноги, и читает "Мировые загадки" Лема. Читает с карандашом, то и дело что-то подчеркивая для себя. Эту книгу ему прислали друзья - воспитатели из детдома, где он жил. Ему часто приходят такого рода посылки. Одну из них мы как-то по очереди тащили из города, в надежде полакомиться чем-либо вкусным. Но в ней оказались только книги. Ох, и посмеялись же тогда над нами!
Сан Санычу улыбается счастье. Наша дорога проходит через разъезд, на нем останавливались чуть ли не все поезда, неподалеку от которого Бордюжа жил и работал до армии. Он был, можно сказать, потомственным каталем, потому что его отец и дед тоже работали на валяльной фабрике и валенки катали. Бордюжа послал телеграмму, и к поезду приехали на лошадях родные - человек двадцать, а может, и больше. Здесь и седобородые степенные дяди, похожие на старообрядцев, и шумливые ребятишки. Его встречают как именитого гостя, как почетного зарубежного представителя. Поезд стоит несколько минут - ждет встречного. Сан Саныч ходит по перрону в обнимку с маленькой, как девочка-подросток, рыженькой женой и держит на руках рыженького сына, а за ним на почтительном расстоянии табуном тянутся принаряженные родственники. Волосы у них тоже рыжие. Картина трогательная, и наш Тузов спешит запечатлеть ее на фотопленку.
В вагон Бордюжа возвращается под хмельком, обильно нагруженный домашними припасами, сдобными ватрушками, вареными яйцами, салом, медом. Все тотчас же делим между товарищами и съедаем. Встреча эта на всех действует. Ребята вдруг притихают и, не дожидаясь команды старшины, забираются на полки.
Я тоже отправляюсь спать. Но сон не приходит. Вспоминаются мама и папа. Мне очень хочется их увидеть. "Как бы они удивились, если бы я приехал домой с Лерой!" - думаю я. Они никогда не видели меня с девушкой. По этому поводу мама говорила тете Нюше:
- Наш Витюша всю жизнь бобылем проживет.
- Не думаю. Нынешние девки не допустят такого, - отвечала домработница. - Женят на себе в два счета.
- Только не моего Витюшу, - возражала мама.
- Таких-то, как он, больше всего и подлавливают, - утверждала тетя Нюша.
"Лера не из тех, которые ловят женихов, - думаю я, почему-то радуясь, что мать и тетя Нюша ошиблись. - Свое счастье я нашел сам. Если бы только они ее видели!
Между тем Бордюжу порядком развезло. Нет, он не скандалит и не ругается. Просто лежит на полке в длинных трусах и поет песни - все, какие знает.
Так и засыпаем под бордюжевские мелодии. Но спать приходится недолго. В два часа ночи нас будит дневальный.
- Подъем! Кончай ночевать! - Он ходит в шинели по вагону и дергает за ноги солдат: - Подъезжаем…
Последнее слово оказывает магическое действие. Ребята спрыгивают с полок, одеваются, собирают вещи. Поезд останавливается. Тузов приказывает освободить вагон и тотчас строиться по четыре на перроне этой маленькой безлюдной станции, освещенной единственным фонарем. Сделали перекличку. Поезд трогается дальше, а нас выводят на пустынное шоссе и сажают в тупорылую, крытую брезентом машину.
- Далеко еще? - спрашивает у шофера Семен, забираясь в кузов.
- Через полчаса будем дома, - отвечает тот. "Будем дома, - думаю я. - Видно, этот солдат-шофер уже привык к службе, раз свое армейское жилье называет домом".
Страница двадцать восьмая
Аэродром, куда перебазировались перехватчики, встречает нас предутренней тишиной. Кругом, куда ни кинешь взгляд, виднеются пески с проплешинами солончаков, под ногами колючка. Даже не верится, что в это же самое время у нас на аэродроме снег и мороз - полновластный хозяин безбрежных просторов.
Техников разместили в гостинице, ну а механиков, как и положено нашему брату - солдату, в казарме, которая стоит на краю аэродрома. Собственно, это не казарма, а помещение, оборудованное под спортзал, для чего строителям пришлось метра на два углубить пол. Помещение просторное, и двухэтажные койки кажутся игрушечными. Окна - рукой не дотянуться, забраны металлической сеткой. Пол из длинных некрашеных досок - как палуба корабля, шаги здесь раздаются гулко. Остаток ночи нам предстоит провести на койках. После дороги долго не могу заснуть. Душно. В окно смотрят огромные звезды. Справа тяжело ворочается Сан Саныч. Видно, окончательно очухался и теперь переживает за свою судьбу - старшина ему еще припомнит дорожные "попурри".
В голову опять лезут мысли о доме. Вспоминаю свою маленькую уютную комнату, кровать с мягкой панцирной сеткой. Над верхним обрезом ковра длинная полка с любимыми книгами - все двадцать томов библиотеки приключений, потом Грин, Паустовский. Перед сном я всегда читал. В субботу чтение затягивалось за полночь. Утром мог встать и попозже. Только когда дома бывал отец, я стеснялся валяться в кровати слишком долго: он этого не любил.
Дневальный открыл окна. В помещение хлынул свежий воздух. Где-то далеко что-то шумело, стрекотало, ухало, трещало, тарахтело…
Попав на стоянку, мы прежде всего делаем тщательный послеполетный осмотр машин. Здесь, к своему удивлению, встречаем механиков, с которыми учились в школе младших специалистов. Они тоже прибыли на стрельбы из полков, где продолжают службу после школы.
Аэродром песчаный, а поэтому с предельным вниманием осматриваем компрессоры двигателей. Ведь одна-единственная песчинка может сделать такую забоину на лопатках турбины, что нужно будет менять двигатель.
На осмотр, проверку агрегатов и подготовку самолетов к полетам весь день уходит. Весь день мы жаримся на солнце и видим только песчаные барханы вокруг, кустики саксаула и призрачное марево на горизонте. То и дело пьем воду. И хотя к вечеру устаем так, что едва добираемся до постелей, засыпаем еще не скоро. У всех одна мысль: сумеем ли завтра, во время стрельб, оказаться на высоте, не упустили ли чего при подготовке самолетов, выполнят ли летчики нужные упражнения?
В шесть утра мы снова на самолетной стоянке. Одновременно приезжают сюда и летчики. На длинных низких тележках, сцепленных между собой, как трамваи, привозят с позиции ракеты. Техники и механики по вооружению подвешивают их к пусковым устройствам под плоскостями самолетов, присоединяют электропроводку, вворачивают взрыватели.
- Гостинцы вполне подходящие для тех, кто сунется в наше небо, - говорю я Бордюже.
- Врагу не пожелаю поцеловаться с такой штукой. Разнесет в мелкую пыль. - И Сан Саныч смеется, довольный сравнением.
Старший лейтенант Стахов молчит. За время службы я привык к его молчанию, оно больше не раздражает меня. Я научился по молчанию летчика определять, какое у него настроение, хорошее или плохое. Сейчас он очень волнуется, то и дело ходит курить, думает. Желваки так и ходят на скулах. Нетрудно разгадать его мысли. Они сейчас у всех летчиков одинаковые.
У механиков свои заботы: и проводить нужно самолет и встретить, приходится метаться с одного конца аэродрома на другой. Рубашки хоть выжимай от пота. Сапоги кажутся пудовыми.
Вылетают летчики по одному с некоторым интервалом, идут в зону стрельб, расположенную в двухстах километрах от аэродрома, в сторону пустыни. Первое упражнение у летчиков - пуск управляемых в полете ракет.
Прилетают возбужденные, подолгу толкаются у бачка, пьют воду кружку за кружкой, делятся впечатлениями. Спорят о том, какую нужно скорость держать при пуске ракет, когда включать тумблер спецподвески. Они своими глазами видели, как ракеты сходили с пилонов, летели в нужном направлении, изрыгая яркие снопы огня, и, в конце концов, взрывались, или, как здесь говорят, самоликвидировались.
Всех поразил момент схода ракет, когда кабину окутывало легким облачком дыма. Летчики знали: траектория полета ракет могла быть в любую секунду изменена и тем самым скомпенсировано какое угодно отклонение, которое иногда вызывается ошибкой прицеливания или маневром цели.
Вечером летчиков, техников и механиков приглашают на разбор летного дня, указывают на недостатки при подготовке перехватчиков к вылету с ракетами и при выполнении первого полета для пуска снарядов.
После разбора снова идем на аэродром, чтобы еще раз проверить истребители к предстоящим завтра с утра полетам. Летчики тоже нам помогают, хотя обычно они не больно-то любят это дело.
Страница двадцать девятая
Ночью разыгрывается буря. Она налетает на наш аэродром внезапно. Поднятые с постели по штормовой тревоге, мы выбегаем на улицу. Земли под ногами не видно, неба тоже не видно, они точно перемешались между собой и теперь находятся во взвешенном состоянии. Порывы ветра подхватывают тучи песка и швыряют на полосу. Возле самолетов образуются завалы.
- Теперь работы по меньшей мере на неделю, - сетуют солдаты, что обслуживают необыкновенный аэродром в пустыне.
Нас это здорово огорчает. Но что можно поделать? Надеваем противогазные маски без трубок, вооружаемся лопатами и вместе со всеми идем разгребать быстро образующиеся на полосе барханчики. Кидаем песок просто кверху - в небо, а ветер подхватывает его и несет дальше. Пускай! Лишь бы не застревал на полосе. Копнешь десяток, другой раз и приходится отдыхать. Песок - это не то, что снег, тяжелый. А вокруг ничего не видно, того и гляди, кого-нибудь огреешь лопатой.
Медлить с очисткой полосы от песка нельзя. Иначе его столько наметет на бетонные плиты, что за месяц не уберешь. То и дело пьем из фляжек теплую воду, укрывшись под чехлом от самолета. Вот где обнаружился талант дядюшки Сани. Его руки будто приросли к лопате, и он не выпускает ее даже на минуту. Работает как машина. А ведь еще совсем недавно я слышал, как он говорил свое заветное: не делай сегодня то, что можно сделать завтра. Впрочем, ему известно, что работу эту не отложишь даже на час. Так что для себя старается. Несмотря на противогазы, песок все равно каким-то образом проникает под маску, противно скрипит на зубах, колет глаза и скребет горло.
Больше суток не видим, ни солнца, ни неба. Миллиарды песчинок, сталкиваясь друг с другом, создают своеобразный треск, как будто где-то совсем рядом все время происходят электрические разряды. Этот треск глушит наши слова, и мы вынуждены объясняться знаками или кричать друг другу на ухо.
Иногда порывы ветра так сильны, что невозможно устоять на ногах, и мы держимся друг за друга. Какой-то смутный страх охватывает, когда ты не чувствуешь руки товарища. Не дай бог оказаться одному в песчаной пустыне в такое время! Где-то я читал, что в былые времена целые караваны засыпало песком.
Начальник гарнизона распорядился обвязаться всем веревками, и мы теперь похожи на альпинистов, штурмующих неприступную вершину.
Горячая песчаная буря утихла так же неожиданно, как и началась. И мы снова увидели голубое небо над головой и солнце в зените. Оно улыбалось нам, точно хотело сказать:
- Ну что, братцы-кролики. Трудно вам жить без меня. То-то!
И мы с наслаждением вдыхали пронизанный солнечными лучами воздух, совершенно не думая о том, что впереди трудная работа по расчистке бесконечных песчаных завалов. Борьба с песком продолжается десять суток. Многие набили мозоли на руках, обмотали ладони бинтами. В числе пострадавших и я.
- Тоже мне… аники-воины, - смеется над нами Скороход.
Единственными проблесками для меня в эти трудные дни бывают минуты, когда получаю письма от Леры. Мы обмениваемся посланиями ежедневно. В одном из писем я обнаруживаю ее фотографию. Даже не верится! Вот бы показать эту фотографию Шмырину. Что бы, интересно, он сказал?
Страница тридцатая
Летчики снова в боевой готовности. В двух километрах от нас стоят на стартовых установках выкрашенные в оранжевый цвет реактивные мишени. Собственно, это самолеты, выработавшие свой ресурс. Они управляются с помощью автопилотов.
В небо взвивается красная сигнальная ракета. Работавшие возле мишеней специалисты уходят в убежище. Напряженная тишина стоит над аэродромом. Я смотрю на часы. Через пять минут слышится новый хлопок. По радио дается отсчет времени. Потом мы видим огромный столб огня, и мишень с помощью стартовых ускорителей чуть ли не вертикально взлетает в небо. Она видна нам буквально считанные секунды, а потом исчезает в легкой дымке. Но она никуда не уйдет, ею управляют с командного пункта по радио.