Спустя одну-две минуты дается запуск перехватчикам, которые стоят уже на старте. Всего взлетает четыре самолета, а еще два находятся в первой готовности. Наводят летчиков на мишень тоже по радио. Мы остаемся на земле, в зоне отдыха, слышим, как установленный здесь же, под брезентовым тентом, динамик воспроизводит короткие команды офицеров наведения, ответы летчиков.
Первым идет Стахов. Я волнуюсь за него, мне хочется, чтобы мой командир выполнил упражнение. Щербина тоже волнуется, с ожесточением вытирает платком лоснящиеся от пота лицо и шею. А через некоторое время нам уже становится известно, что летчик не выдержал нужную скорость самолета при пуске ракет, и они проходят мимо, взрываются впереди цели. Летчик делает только одну атаку и отваливает в сторону, дает место майору Жеребову.
Замполит оказывается удачливей. Вот он уже передает по радио:
- Мишень подбита!
Мы, сидя под тентом, аплодируем ему. Я поздравляю Семена с успехом летчика. И это уже не кажется неестественным. Мы согласны с инженером полка, который любит говорить, что победа летчика - это победа и техника и механика.
Цель между тем оказывается без управления и падает. А спустя некоторое время приземляются наши перехватчики. Все спешат пожать майору руку, а над Стаховым, конечно, подтрунивают. Ну, он тут сам виноват. Не нужно было говорить ему, садясь в самолет: "Я ее под дуб разделаю". Вот и разделал.
Стахов злится: желваки на скулах так и ходят, курит папиросу за папиросой. Щербине и мне тоже не очень-то сладко выслушивать шутки товарищей в его адрес. Мне иногда просто жалко бывает своего командира. Самоуверенность его бросается в глаза и смешит.
Всего в этот день поднимают две мишени. Вторую из них нам удается увидеть вблизи. Это действительно обычный самолет-истребитель, нафаршированный механизмами, воспринимающими команды с земли, и взрывчаткой. Полет цели рассчитан на длительное время. Она может подниматься в стратосферу, выполнять развороты, делать крены, - словом, все, что делает обычный самолет.
Наконец и мой командир прилетает с победой! Доволен, конечно, страшно. И не скрывает этого. И мы со Щербиной довольны. Теперь уже Скороход поздравляет меня.
- Так держать! - говорит он, давая мне тычок под ложечку.
Бегу в каптерку за краской. Мне не терпится нарисовать на борту нашего самолета красную звездочку, как рисовали их механики на боевых самолетах в войну, когда летчик сбивал фашистский самолет. Такие звездочки имеются уже на многих наших самолетах.
Спустя некоторое время летчики снова улетают на свой аэродром, а вслед за ними улетаем на "Антоне" и мы - техники и механики самолетов, техники по радио и радиолокационным прицелам, по электрооборудованию. Мы устраиваемся поближе к окнам, но, кроме отдельных огней, рассыпанных на окутанной ночью земле, ничего не видим. Городок в пустыне кажется с высоты светящимся пятнышком величиною с полтинник, а обрамленная огнями взлетно-посадочная полоса аэродрома - спичкой. И как только летчики находят эту "спичку" на необозримых просторах земли и сажают на нее самолеты?!
Через час попадаем в полосу болтанки. Ее можно было бы избежать, изменив высоту, но такой эшелон дала Москва, и тут ничего нельзя поделать. Ведь не одни мы в воздухе, и если каждый вздумает лететь, как ему удобно, недалеко и до катастрофы. Военным всегда дают самые трудные эшелоны, это, наверно, для того, чтобы тренировали себя.
Самолет треплет довольно основательно, и это отражается на нашем самочувствии. Как ни странно, а хуже всего болтанку переносит наш здоровяк Бордюжа. Он побледнел, то и дело зевает, а когда самолет проваливается в очередную воздушную яму, хватается за поручни кресла и таращит глаза. Даже не верится, что это тот самый человек, который работал как заведенная машина по расчистке взлетной полосы от песка во время бури. Скороход подбадривает Сан Саныча. Сам он чувствует себя прекрасно, расхаживает по салону, словно хозяин корабля. Ведь он был моряком и привык к качке.
В пути пришлось сделать несколько посадок, и всякий раз мы с удивлением отмечали, как меняется климат, становясь все холоднее и холоднее. Мы летели на север.
Страница тридцать первая
Сегодня суббота. Я получаю долгожданное увольнение в город. Сразу же после обеда отправляюсь к Лере. Как часто я думал о ней там, на полигоне, и уже прибыв в полк, как часто мое воображение рисовало встречу с Лерой после разлуки. Иногда в свободные минуты я перечитывал ее письма. В них было столько теплоты, столько чувства. Такие письма, наверно, посылают заботливые сестры своим младшим братьям. Она просила, чтобы я берег себя. Последнее ее письмо, не в пример другим, было очень сдержанным. Я чувствовал в нем какие-то недоговорки. Что-то беспокоило ее. Но что? Все мои тревоги и сомнения могли подтвердиться или рассеяться только при встрече. Вместе со мной в городе почти случайно оказывается писарь строевого отдела Шмырин.
- Ты куда сейчас, Артамонов? - спрашивает он, когда мы выходим из автобуса возле знакомого уже нам театра.
Я замялся. Его разноцветные глаза впиваются в меня, как лесные клещи.
- Понимаю. Молчи, Артамонов, и еще раз молчи. Я уважаю чужие тайны, - говорит он, как всегда четко выговаривая слова, точно читая свою речь по бумажке.
- Да нет, просто решил зайти к знакомой девушке.
- Я так и подумал. Конечно, к той, что услаждала нас своими рифмами? А потом ты, - он снизил голос до шепота, - целовал ее на стадионе. Я видел. Впрочем, как говорится, не будем называть имен. И хвала твоему постоянству!
Меня удивляет и коробит эта способность Шмырина видеть все. Недаром Мотыль зовет его Детективом.
- Рано тебе еще к ней, - продолжает Шмырин, взглянув на часы. - Не пришла с работы. А потому давай заскочим в клуб "Прогресс".
- А тебе-то откуда известно, пришла она или не пришла? Сегодня короткий день.
- Знаю, что говорю. Мы ведь с ней тоже знакомы. На почве художественной самодеятельности. К тому же она тут как-то приезжала без тебя в часть. Кое-чем интересовалась. И я вынужден был навести справочки.
- Чего ты мелешь, - говорю я. - Чем интересовалась? Какие справочки?
- Это я тебе, Артамонов, еще успею сказать. Итак, идем, да?
Я заинтригован. А Шмырин продолжает:
- Давно меня заведующий Полстянкин просит заглянуть к нему. Кстати, они приобрели новый рояль. Ты бы сыграл что-нибудь, проверил, как звучит, и заодно определил, нужно его сейчас настраивать или нет. Заведующий будет весьма доволен. Я тебя очень прошу, Артамонов, очень.
Я не могу отказать, когда меня просят, да еще очень. К тому же надеюсь услышать от Шмырина что-нибудь о Лере.
Новый концертный рояль "Эстония" ни в какой настройке не нуждается. Я с удовольствием проигрываю на нем несколько этюдов. Полстянкин тут же предлагает нам объединить усилия в подготовке первомайского концерта.
- Мы потрясем зрителей, - говорит он с юношеским воодушевлением, которое так не идет к его сутуловатой фигуре в черном костюме, обсыпанном у ворота перхотью, - мы заставим всех трепетать!
Идея эта Шмырину приходится по вкусу. Ему нравится потрясать. Он, как и Герман, знает многих участников художественной самодеятельности, а поэтому тотчас же начинает перечислять фамилии тех, чьи номера могли бы прозвучать на концерте.
- Калерию тоже нужно привлечь, - говорю я как бы менаду прочим.
- Это исключено, - вздыхает заведующий. Я настораживаюсь.
- Почему?
- Она уже не работает на фабрике. - Как - не работает?
- Уволилась. Для всех это было такой неожиданностью.
- И давно? - Сердце мое сжимается и замирает.
- Не припомню точно. А что она вас так интересует?
- Это его пассия, - говорит Шмырин с ухмылкой. - Готов это повторить.
- Вот как! - Полстянкин внимательно рассматривает меня сквозь двояковогнутые линзы очков. - Значит, и вам она ничего не сказала. Это уж совсем странно.
Помолчав немного, Полстянкин добавляет:
- Мы с ней, знаете ли, были дружны. Она помогала мне в устройстве самодеятельных концертов. А в последнее время вдруг заинтересовалась военной техникой. Все спрашивала меня про самолеты. Я ведь тоже служил в авиации. Книги читала только про армию. Даже стихи отошли у нее на задний план.
- Это наводит меня на некоторые мысли, - говорит Шмырин.
- То есть? - спрашиваю я.
- Ты, Артамонов, человек военный. И к тому же гомо сапиенс - человек мыслящий. И я буду говорить тебе прямо: она давно уже меня держит на взводе. Еще когда… - он вдруг оборвал себя. - Словом, она внушает недоверие.
- Почему же?
- Этот ее подозрительный интерес к технике… И таинственное исчезновение. Тут что-то кроется. И я беру на себя труд вывести ее на чистую воду. Готов это повторить.
Полстянкин морщится, делает протестующий жест.
- Обвинять мы ее не можем, - говорит он. - И давайте не будем касаться этого вопроса. Я извиняюсь, - он с опаской посматривает на Шмырина, - но это не входит в нашу компетенцию.
- Ну не скажите, - возражает Шмырин, - это как раз тот случай, когда нужно вспомнить слова. Фучика "Люди, я любил вас - будьте бдительны".
Полстянкин, однако, снова заводит речь о концерте, и мне больше ничего не удается узнать о Лере. На сердце у меня неспокойно, и я, быстро распрощавшись с Полстянкиным, ухожу из клуба.
Страница тридцать вторая
В дверях меня догоняет Шмырин.
- И я с тобой, Артамонов, - говорит он тоном, не допускающим возражения.
- Куда?
- Ты же идешь к ней.
- Допустим.
- Вот и пойдем вместе. Так будет удобнее. - Он идет за мной молча, как тень, неприятно сопит. Он дышит по-йоговски: четыре шага - вдох, четыре - выдох. Он говорит, что правильное дыхание удлиняет жизнь.
- Мы скажем, что пришли насчет самодеятельности, - говорю я Шмырину, ловя себя на том, что поддаюсь его настроению. У меня, если быть до конца откровенным, вообще не хватает волевых качеств. Я вечно попадаю под влияние другого. Признаваться, конечно, в этом грустно.
- Сделаем так, как нам будет выгодно, - уклончиво отвечает он и морщит гармошкой лоб. Шмырин вообще любит выражаться туманно. Не сразу поймешь, что к чему.
Дверь нам открывает пожилая женщина с компрессом на голове.
- Лера сейчас придет. - Она указывает на дверь: - Ступайте туда.
В комнате никого. Здесь все по-старому, как в тот раз, когда я был у Леры и мы пили чай, сидя на широком уютном диване. Вещи только самые необходимые: стол, три стула, хельга, служившая и буфетом и хранилищем для книг. Впрочем, книг немного: в основном - технические справочники, томики стихов Блока, Есенина. В углу все так же поскрипывают старинные часы с огромным медным маятником, на котором изображено улыбающееся солнце.
Лера появилась неожиданно, мы не успели еще и словом обмолвиться со Шмыриным. Я бы, наверное, не узнал ее, встретив на улице, так она преобразилась, изменив прическу. Теперь ее волосы начесаны шалашиком, и это делает ее похожей на обыкновенную, стандартную, девушку двадцатого века. Она влетела в комнату в белой короткой шубке, похожая на снежный вихрь, с какой-то веселой песенкой на губах. Увидев нас, остановилась, широко раскрыв свои глаза-миндалины.
- Вот не думала! - говорит Лера, ставя на стол полосатую, набитую продуктами сумку, и стаскивает с руки зубами варежку. - Ну, здравствуйте, мальчики, - подает закоченевшую руку мне, потом Шмырину. - Что же но раздеваетесь? Ну-ка быстро.
Я снимаю шинель и поправляю на груди значок классного специалиста, который только что получил. Мне хочется, чтобы Лера обратила на него внимание.
- Когда приехали? - спрашивает она.
- Откуда, простите? - Шмырин почему-то не хочет раздеваться.
- Это вам лучше знать.
- Совсем забыл: Артамонов ездил.
- А вы нет? Почему же? Вы, как и Герман Мотыль, специализировались в полку?
- Оказывается, вам все решительно известно, - говорит Шмырин, неодобрительно кося глазами в мою сторону. - Каждому свое, как говорили древние.
Она пропускает мимо ушей его слова и теперь смотрит на меня, ожидая ответа.
- Приехали с неделю назад, - говорю я.
- А я не знала об этом. Странно. Ах, да… У вас же была инспекторская проверка, потом вы сдавали на классность.
- Мы этого не говорили, - с испугом замечает Шмырин, доставая из кармана зубочистку.
- Ну так скажите!
- Разве обязательно?
- Не обязательно, но желательно.
- А зачем, простите? - Он пристально смотрит Лере в переносицу, точь-в-точь так же, как смотрит на фотографии, когда определяет характер человека, который сфотографирован.
Она лукаво вскидывает бровь.
- Просто я любопытна. Или это военная тайна?
- Может, и так, - говорит Шмырин, морща гармошкой лоб.
- Ладно, мальчики, я вижу, что вы примерные солдаты, оставим этот разговор. - Она подходит к столу, вытаскивает из сумки продукты: сливочное масло, сахар. - Сейчас будем пить чай, - открывает коробку с печеньем. Я смотрю на ее тонкие, покрасневшие от холода пальцы и мне хочется взять их в руки, согреть дыханьем. Если бы не Шмырин, возможно, я бы решился на это.
Он долго и внимательно смотрит на часы, потом на печенье, борясь с соблазном поесть.
- К сожалению, не смогу остаться, - наконец объявляет он, вставая.
Представляю, какие титанические мышечные и волевые усилия пришлось приложить Шмырину, чтобы оторвать себя от стула. Он ведь такой сладкоешка.
- Ну… - Лера делает обиженное лицо, но по ее глазам я вижу: она не жалеет об уходе Шмырина.
- Делу время - потехе час, - говорит он, надевая шапку. Она ему велика, и он заправляет верхние края ушей под шапку, чтобы не замерзли.
- Что же у вас за дело такое? - улыбается Лера, разглядывая поднявшегося со стула Шмырина. Он не нравится Лере. Он это сам чувствует и, может, поэтому не удостаивает ее ответом, сухо кивает и решительно направляется к двери, бросая мне на ходу:
- Проводи меня, Артамонов, на улицу.
И тут он с размаху ударяется головой о косяк двери. Морщится, будто ему выжали в рот лимон, прикладывает руку ко лбу, а мы, конечно, хохочем.
- Это вас бог… - говорит Лера, вытирая выступившие на глазах слезы, - за то, что не хотите с нами пить чай.
Наконец Шмырин приходит в себя.
- Смеется тот, кто смеется последним, - изрекает он, подняв кверху палец, и быстро удаляется. В подъезде он говорит мне, а вернее, внушает, чтобы был предельно осторожен, и так приближает лицо, словно обнюхивает меня. Эта привычка у него, видно, осталась с того времени, когда он мечтал стать гипнотизером и практиковал на сверстниках. Кажется, у него немного получалось. Во всяком случае он так нам говорил сам.
- Послушай, хватит тебе… - пытаюсь я возразить.
- Тише, - перебивает меня Шмырин. - Я знаю, что говорю. Не болтай, Артамонов, лишнего. По-моему, ее давно нужно бы проверить соответствующим органам. Я, собственно, для того и пошел с тобой, чтобы самому убедиться. У меня глаз наметанный. Помни: истина выше дружбы. Готов это повторить. - И он уходит, оставив меня в раздумье.
Я возвращаюсь в комнату, Лера уже в другом платье, в нем она выступала на сцене у нас в клубе. Смотрит на меня и улыбается. И в этой улыбке могли бы раствориться все мои заботы, тревоги и сомнения. Но они не растворяются. Я точно поддался гипнозу Шмырина. Думаю о его последних словах. Эта дурацкая восприимчивость не дает мне жить спокойно.
- Ну, здравствуй, - говорит она так, как будто и не видела меня до этого. И глаза у нее влажные, счастливые.
- Здравствуй, - отвечаю я.
Несколько мгновений стоим друг против друга, а потом она шагает навстречу и прислоняется лицом к моему плечу. Обнимаю Леру. Вот и свершилось то, о чем так мечтал. Мы снова вместе. И будем вместе до самого вечера. Но почему во мне не ликует душа, как должна бы ликовать при встрече с любимой девушкой, что же беспокоит меня? Что меня заставляет быть сдержанным?
- Почему ты не отвечала на мои последние письма? - спрашиваю я.
Она высвобождается из-под моей руки.
- Было много неотложных дел. С ног сбилась. - Она садится на стул. - К тому же болела.
- Ты болела?
- Теперь не стоит об этом говорить, - отвечает она. - Все прошло.
- Да, конечно, - поспешно соглашаюсь я, понимая, что не очень-то красиво расспрашивать о болезни. - Мне было грустно без писем, - говорю я.
В дверь стучат:
- Калерия Александровна, чайник закипел!
Лера вскакивает. Через минуту возвращается в комнату с маленьким никелированным чайником.
- Будем пить кофе, - объявляет она, - растворимый. Никогда не пробовал? И я тоже. Говорят, совсем не нужно варить. Прочитай, пожалуйста, как готовить, - подает круглую железную баночку. - И распечатай.
Устраиваемся на том же диване, на котором сидели перед моим отъездом. Лера поджала под себя ноги. На коврике валяются ее домашние туфельки, которые мне так хотелось взять с собой, когда я уезжал в пески. Все, как прежде, только что же мешает мне чувствовать себя самым счастливым человеком на свете?!
- Ого, у тебя новый значок, - говорит она.
- Да, присвоили второй класс. - Я расправляю плечи.
- Сдавал экзамен?
- Было дело.
- Трудно пришлось?
- Кому как.
Мне приятно, что она завела об этом речь, ловлю себя на том, что немного рисуюсь. А ведь было нелегко получить второй класс. Очень нелегко. Мы готовились к экзаменам вдвоем с дядюшкой Саней. Дело в том, что механики второго класса должны овладеть смежной специальностью, чтобы в трудную минуту можно было заменить вышедшего из строя специалиста. Он помогал мне осваивать вооружение, я его знакомил с конструкцией и правилами эксплуатации самолета и двигателя.
Несколько человек засыпались на экзаменах, в числе несчастливцев был и мой подопечный Сан Саныч. Лучше бы мне самому провалиться на экзаменах. Но я не провалился, сдал, хотя и пришлось поплавать, излагая технологию выполнения сточасовых регламентных работ и перечисляя всю применяемую для этого контрольно-измерительную аппаратуру.
- По каким целям вы там стреляли? - спрашивает Лера. - По тем же, что у вас в полку?
Вопрос задан так неожиданно, что я теряюсь. Приходит на память предостережение Шмырина.
- По другим, - сам не зная почему, говорю я. - А что?
- Так просто. Ведь ты об этом ничего не писал.
- Я не мог, - говорю я, намекая на то, что и спрашивать она меня об этом не должна. Есть вещи, о которых у военных не спрашивают.
- Говорят, современные реактивные самолеты по сложности конструкции не уступают целым фабрикам, - продолжает Лера. - Интересно, сумела ли бы я разобраться что там к чему? Если, конечно, ты бы меня поучил?
- Зачем тебе, - возражаю я. - Да и педагог из меня, прямо скажем, плохой.
- Но ты же окончил специальную школу. Не так ли?