- Школа - не академия. Нас учили элементарным вещам - как работать на самолете, обслуживать полеты, делать регламенты. - Еще не хватало того, чтобы я ей рассказывал о конструкции нового самолета. Она, конечно, не знает, что все инструкции по его эксплуатации предназначены только тем, кто на нем работает.
- А я бы, кажется, за полгода могла изучить космический корабль.
Этот разговор меня начинает смущать. В самом деле: встретились после разлуки два небезразличных друг другу человека, а ни о чем другом у них не находится разговора, кроме как о технике. Ну не странно ли? Это как в плохом романе.
- Верно, что ты ушла с фабрики? - спрашиваю, стараясь перевести разговор на другое.
- Верно. А кто тебе сказал?
- Заведующий клубом.
- Вы знакомы? - По лицу Леры пробегает тень тревоги. Но девушка тотчас же берет себя в руки. Это не может меня не насторожить.
- Собственно, почти нет, - отвечаю на ее вопрос. - Просто сегодня зашли со Шмыриным посмотреть на рояль.
- А что он говорил еще обо мне?
- Ничего, собственно. А что он мог сказать?
- Не знаю. - Лера усмехается: - Давай еще налью.
- Нет, спасибо. А почему ты все-таки ушла с фабрики?
- Не захотелось там работать, вот и ушла.
Лера не смотрит в глаза. Что-то скрывает. Пальцы крутят пуговицу на груди, волнуется.
- И куда же теперь?
- Еще не решила.
- А наметки есть?
- Ах, не спрашивай. Сказала же: не решила. - Она прижимает ладони к щекам: - К тому же пусть это будет сюрпризом для некоторых военных.
"Странная она, - думаю я, - что-то ее тревожит".
- Послушай, Витек, верно, что на ваших реактивных самолетах установлены катапульты, что без них невозможно выпрыгнуть с парашютом? - спрашивает она.
"Ну, что привязалась? - хочется сказать ей. - Неужели тебя в самом деле это интересует?"
- Вероятно, так оно и есть, - отвечаю я. - Это общеизвестный факт. Только стоит ли об этом говорить. Тебя сегодня все что-то не то интересует.
- Почему не то? - обижается Лера. - А может, как раз то.
"Ну вот, теперь нам осталось только поругаться", - мелькает в моей голове. А ругаться в мои расчеты не входит. Нет, я не оговорился, употребив слово "расчеты". Еще до конца не осознанные, но они появляются в моей голове, затуманенной разговором с Полстянкиным и предупреждением Шмырина.
Я не хотел того, честное слово, но какая-то тайная настороженность закрадывается в сердце. Только Лера не должна знать о моей настороженности. Я почти уверен, что эти смутные подозрения окажутся ложными.
- Знаешь, когда-то мы мечтали с тобой сходить на набережную, покататься на санках, - говорю Лере, - может, сегодня?
Мне почему-то больше не хочется сейчас оставаться с ней наедине. А ведь совсем недавно я страстно мечтал об этом.
Лера задумчиво смотрит на часы.
- Ты желаешь непременно сегодня?
- Да, - говорю твердо и встаю с дивана. - Скоро растает снег. Зачем же откладывать?
- Ну что же, пойдем. - Она достает лыжный костюм.
Страница тридцать третья
У реки мое настроение несколько поднимается. Гирлянды огней на трассе, легкая музыка, льющаяся из репродукторов, смех действуют возбуждающе.
Лера, наоборот, совсем скисает. Катание на санках ее что-то мало волнует. Она все думает, думает. А о чем? Попробуй, узнай. Лучше не спрашивать, все равно не скажет. Такой уж у нее характер. Даже на самые безобидные вопросы она отвечает односложно, нехотя, невпопад. Я никогда не предполагал, что с ней может быть так тяжело.
Свободных санок, которые здесь зовутся челнами, на прокатной станции не оказывается. И мы идем к трассе посмотреть, как катаются другие. Скользко. Лера берет меня под руку, как в первый день нашего знакомства, когда мы убегали от патруля, выйдя из клуба, прячется за мою спину от ветра.
- Так теплее, - поясняет она. - И вдруг спрашивает: - Тебе не приходилось прыгать с парашютом?
"Опять за свое", - думаю я и говорю, что механики у нас не прыгают.
- А кто у вас прыгает?
- Летчики.
- А были случаи, когда катапульта не срабатывала?
- Не знаю. Лера, пойми, я ничего не знаю, больше не спрашивай о таких вещах, прошу тебя.
Она опять усмехается, высвобождает свою руку.
- Хорошо, не буду спрашивать.
И она теперь идет впереди, гордая и прямая. Я плетусь вслед за ней. На вершине горы, откуда начинается спуск, маячит долговязая фигура Мотыля. Он тоже увидел нас, кричит:
- Подождите, коллеги!
Останавливаемся. Молчание Леры в тягость, но я не рад третьему человеку, тем более Мотылю. А она вроде бы оживляется немного, а может быть, просто берет себя в руки. Лицо ее чуть светлеет. Украдкой поправляет волосы. Мотыль спускается к нам с санками в руках, улыбается своей самоуверенной улыбочкой.
- А я, знаете ли, давно уже здесь. Думаю, кого бы встретить знакомого? Скучно одному.
- Почему же вы один? - спрашивает Лера с напускной непринужденностью.
- Да так, знаете ли… Вы сегодня божественно выглядите, Лерочка. Клянусь. И так вписываетесь в этот антураж.
Мотыль, как всегда, держится свободно, отпускает дежурные комплименты, но я чувствую сейчас во всем какой-то подвох. Может, Герман нарочно пришел сюда, чтобы встретить нас? То-то он так дотошно расспрашивал меня, куда я собираюсь, и вырядился в свои неотразимые хромовые сапоги с модными носочками. У него тонкий нюх на такие вещи.
Мне хочется послать подальше этого сердцееда. И я бы, наверное, так и сделал, если бы рядом не было Леры.
- Хочу предложить вам спуститься разок на моей гондоле. - Мотыль галантно приподнимает шапку и смотрит на меня. - Я сойду за гондольера и буду вас, как сказал поэт: "Ласкать, лелеять и дарить и серенадами ночными тешить…"
Я по-прежнему молчу.
Мотыль переводит взгляд на Леру.
- Пожалуй, с удовольствием, - она идет к санкам, Мотыль неотступно глядит ей в след, спрашивает меня, не оборачиваясь:
- Так я покатаю ее, уважаемый? - и, не дожидаясь ответа, подает Лере руку, помогает сесть в санки. Пристраивается сзади, обхватив девушку за талию.
Я прислоняюсь к дереву, а Мотыль и Лера уже мчатся с горы. Они о чем-то говорят, но мне не слышно слов, потом, кажется, засмеялись. Может, речь идет обо мне, и этот смех выворачивает душу.
Спуск к реке проходит по руслу замерзшего ручья и имеет несколько поворотов. Через минуту Мотыль и Лера скрываются за высоким снежным сугробом.
По-прежнему стою у дерева и жду. Так, безо всяких мыслей в голове, как истукан. Проходит пять минут, десять, пятнадцать… Что-то долго их нет. Срываюсь с места, бегу вниз. Но потом соображаю, что это, в общей-то, глупо, и останавливаюсь. На душе у меня невыносимо. Я готов выть от тоски. А они словно сквозь землю провалились. Вот уж этого я от Леры совсем не ожидал.
Страница тридцать четвертая
Долго брожу словно неприкаянный вдоль обрывистых берегов, поросших жидким кустарником. Думаю о случившемся.
…Когда-то еще в детстве я плавал с мамой по морю на пароходе. Поздним вечером подошел к корме и подумал, посмотрев вниз: "А что, если упаду сейчас, никто не хватится сразу. И я окажусь один в море". Воображение нарисовало страшную картину, как я плыву в кромешной темноте, а вдали - уходящие огоньки парохода. Я испытал в ту минуту жуткое бессилие, такое же бессилие испытываю теперь. Кажется, я один в целом мире, и никто не может мне помочь. Так жалко себя…
Спустившись по скользкой извилистой тропке в овраг, чувствую запах дыма и вот через некоторое время выхожу к маленькой, почти игрушечной бухточке, скрытой со всех сторон запушенными инеем деревьями.
Около самой полыньи весело потрескивает небольшой костер, и возле него хлопочет толстая женщина в шубке и платке, повязанном сзади крест-накрест.
- Митя! - кричит она, завидев меня. - Митя!
Из кустов, торчавших из-подо льда, высовывается лысая, обрамленная рыжеватым пушком голова, и я узнаю капитана Щербину.
- Ты что, Машенька? - спрашивает техник.
- Ось, к тоби хтось, - говорит женщина нараспев.
Щербина выбирается из кустов. На нем старая брезентовая куртка с прожженным боком и ватные брюки, заправленные в огромные унты, каких давно уже не носят в авиации.
Он протягивает мне руку:
- Гуляем, хлопчик? Наблюдаем природу? Хорошее дело.
- Здесь никто не проходил? - спрашиваю я, стараясь взять себя в руки.
- Вроде бы нет. А кто конкретно нужен?
- Я так просто.
- Сейчас наведем справочку. - Он складывает язык желобочком и три раза свистит. Эхо подхватывает свист и несет от перелога к перелогу. Технику отвечают таким же свистом.
Меня все это очень удивляет. И сам Щербина, и какие-то таинственные ответы на его свист с разных сторон. Как не похож он в эту минуту на техника самолета! Нет, он, скорее, напоминает мне главаря лесной шайки разбойников.
Через некоторое время к костру, над которым висит огромная кастрюля с нарезанной кусками рыбой, выходят ни много, ни мало пять добрых хлопцев-погодков, таких же большелобых и круглоголовых, как и сам Щербина.
- Вот, знакомьтесь, Артамонов, с моей семейкой, - говорит Щербина.
- Это все ваши? - удивляюсь я и смотрю на жену Щербины. Она еще сравнительно молода, и я бы никогда не подумал, что она мать такого многочисленного семейства.
- Мои, не буду отказываться, - ухмыляется Щербина.
- Радоваться можно такой семье.
- Из радости шубу не сошьешь. - Он смеется, довольный.
Потом Щербина строго спрашивает сыновей:
- А удочки там оставили?
- Там, - отвечают нестройные голоса.
- Ладно. Вот скажите что, - он смотрит на меня, - возле ваших сиделок никто не проходил?
- Проходили, - сказал, подумав, один из пареньков.
- Кто? - вырвалось у меня.
- Лоси на водопой, а что?
- Так, ничего… - я смотрю на часы, потом на Щербину. - Пора домой.
- Ну нет, - говорит Щербина, никуда ты, хлопчик, не пойдешь. Сейчас будем уху хлебать. Верно, Машенька? - Он смотрит на жену с обожанием.
Мы едим уху прямо из кастрюли большими деревянными ложками, расписанными фантастическими цветами. Она очень сладкая, наваристая и немного пахнет дымком. Никогда еще ничего подобного я не едал. Возбуждение мое понемногу проходит.
Ребята без умолку болтают, иногда и отец ввязывается в их разговор и даже спорит с ними, как равный. Какая хорошая, дружная семья. И Щербина хороший. С ним легко, вольготно. Недавно пронесся слух, что он уходит на пенсию. Это всех так огорчило. Я спрашиваю техника, правда ли это.
- Мне на пенсию уходить не резон, - отвечает Щербина. - Во-первых, силенка у меня еще есть, даром что облысел. Еще могу послужить Отечеству. И это нужно. Сам знаешь, что творится в мире. Во-вторых, не больно-то интересно начинать все с нуля. А ребяткам хочется дать образование. Мне не удалось, так пусть они его получат. Ты сам-то сколько кончал? Кажется, десять?
- Десять.
- А в институт не захотел, значит?
- Не прошел по конкурсу.
- Я и говорю - не захотел. - Эти слова его звучат как упрек мне. - А мы вот хотели, да не могли, - продолжает техник. - Из-за войны бросили учебу на полдороге. Ну, правда, на всяких курсах повышения и мне довелось немало поучиться. Без этого сейчас и к спарке на пушечный выстрел не допустят, а все-таки это не то, что академия или институт. Верно?
- Учиться, говорят, никогда не поздно, - замечаю я.
- Ну, не скажи. Ведь учатся, чтобы выучиться и применить знания на деле. Тот же, кто учится для своего личного удовольствия, отрывает внимание педагогов, занимает место, есть вредный человек, опухоль на теле государства. Потому-то и берут в военные академии до определенного возраста, да и в институты тоже. Но я про другое хочу сказать: некоторые наши молодые солдаты, те, что десятилетки пооканчивали и скоро домой поедут, не пользуются случаем подготовиться к институту в армии. Это совсем неразумно. А потом будет близок локоток, да не укусишь. Так что учти это на будущее. Курсы при части по подготовке к экзаменам в ВУЗы для таких, как ты, организуются. Занимайся, покуда идут тебе здесь навстречу - выделяют помещение, нанимают учителей, не теряй времени.
- Мне еще служить, как медному котелку, - говорю я, видя, как капитан близко все это принимает к сердцу.
- Оглянуться не успеешь, как срок-то пролетит. Ну да ладно об этом. Скажи-ка, лучше, ты давно из дома?
- Не очень.
- На стадион не заходил? А то меня ребята насильно сюда вытащили. Обещал давно пойти с ними на подледный лов. Откладывать больше некуда - река вот-вот тронется. А страсть хотелось на соревнование по хоккею сходить.
Я говорю Щербине, что на стадион не заходил.
- Что так?
Я пожимаю плечами. Не станешь же ему все объяснять.
- А мого - хоть хлибом не корми, тильки дай подивиться на спортсменив, - вступает в разговор жена Щербины, с гордостью посмотрев на мужа. У нее мягкий, певучий голос. - Всих спортсменив мира знае наперечет. Сыдыть по вечерам с сыновьями, графики соревнований изучав. Спорят, просто смишно иногда, честное слово. Но якобы дило, тильки смихом ограничивалось. Разволнуется, начинает валидол сосать. Куда это годится?
Я слушаю и не слушаю эту добрую, неказистую на вид женщину. Думаю о Лере. Сыновья Щербины расходятся по своим лункам, чтобы не прозевать вечерний клев. Меня рыбная ловля не интересует. Благодарю за угощение и иду в военный городок.
Страница тридцать пятая
Всю дорогу до дома думаю о Лере, вспоминаю день, когда гости с фабрики приехали в часть и я показывал Лере военный городок. Лера внимательно изучала документы в ленинской комнате, особенно полковые обязательства, разговаривала с парашютоукладчиком, сожалела, что опоздала на аэродром посмотреть самолеты. Словно из тумана выплывает плакат, что висит у нас на лестничной клетке: солдат свел черные с изломом брови к переносице и приставил палец к губам. А внизу надпись: "Болтун - находка для врага".
Я еще не успел сдать увольнительную записку дежурному по части, как ко мне подошел Шмырин. У него мягкая, кошачья походка, и его появление всегда кажется неожиданным.
- Ну как?
Я вздрагиваю.
- Что как?
- Убедился?
- В чем?
- Святая простота! Даже не понимаешь, насколько все это серьезно. Или забыл слова присяги, где клялся быть бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну. Ты извини меня, но я доложил Тузу. Выполнил, так сказать, свой священный долг.
- О чем доложил?
- О твоей знакомой, конечно. На всякий случай. Мне, скажу тебе по секрету, даже ее фотографию удалось разыскать в твоей тумбочке. Ее я тоже присовокупил к докладу.
- Что ж ты о ней мог доложить? Ты же ничего решительно о ней не знаешь!
- Свои соображения. Может, она агент. Тут - опасность в промедлении.
- Какой еще агент?
- Агент иностранной разведки. Так-то, Артамонов. Я чувствую, как пол уходит из-под моих ног.
- Это неправда! Трижды неправда! Разве можно так сразу, - говорю без особой убедительности. - У тебя нет фактов.
- Не беспокойся, проверят. Если мы с тобой не правы, ей ничего не грозит. Докладывая старшине, я ничего не утверждал, а только предостерег. Повторяю: на всякий случай. Лучше ошибиться. Ты понимаешь?
Нет, я отказывался понимать Шмырина. Да и себя тоже, потому что я ему на какую-то долю процента верил.
"В конце концов, увидят, что она такой же человек, как и другие, и на этом все кончится", - пытаюсь успокоить сам себя. Но спокойнее мне от этого не становится.
После вечерней поверки, когда все расходятся, чтобы приготовиться ко сну, меня подзывает к себе Тузов и просит, чтобы заглянул на минутку в полковую каптерку, где хранится наше парадное и запасное обмундирование и рюкзаки с личными вещами. Здесь же стоит стол и койка, на которой он спит, если не уходит после отбоя домой. А это случается нередко.
- Ну что там у вас стряслось? - спрашивает, когда мы остаемся одни. На смуглом лице Тузова внимание и озабоченность.
Я пожимаю плечами:
- Шмырин высказал предположение, что та девушка, помните, она выступала у нас со своими стихами… - Я замолкаю, язык не хочет повиноваться.
- Шпионка? - в глубине чуть прищуренных темно-карих глаз старшины мелькают на мгновение веселые золотистые искорки. А может, мне это кажется, потому что он тотчас же грозно хмурит сросшиеся брови.
Я переминаюсь с ноги на ногу.
- Ну, а ты как считаешь? - спрашивает он, стараясь заглянуть мне в глаза.
- Не думаю.
- Надо думать, товарищ солдат. Надо знать, с кем водишь дружбу. Это твоя девушка?
- Да.
- Ну вот, видишь, - он укоризненно покачал головой. - Враг хитер и коварен, но и мы не должны хлопать ушами. А что ты, собственно, о ней знаешь?
- Она работала на фабрике, которая шефствует над нами. Технологом. Была членом комитета комсомола.
Тузов чешет в затылке:
- Странно все это, однако. Ну хорошо, иди отдыхать. Говорить пока ни с кем, в том числе и с ней, на эту тему не следует, надеюсь, ты это понимаешь и сам.
- Как мне быть дальше? - спрашиваю я в растерянности.
- Служи, как и служил. Присягу помни. С девушкой встречайся, как и встречался. Ты, прости меня за любопытство, любишь ее?
- Я киваю.
- Ну и люби, как говорится, на здоровье. А в случае чего, - он чуть усмехается, - разлюбить ведь никогда не поздно.
Я долго не могу заснуть в тот вечер.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Страница тридцать шестая
Впервые об этой удивительной новости я узнал еще в военной школе во время утренней политинформации. Помнится, старшина сделал довольно многозначительную паузу, оглядел всех, а затем сообщил о том, что разрешено принимать на военную службу женщин, желающих служить на должности солдат, матросов, сержантов и старшин.
- Теперь будет веселее служить, - подмигивали друг дружке курсанты. - Теперь можно и на сверхсрочную остаться.
Занятые учебой, мы, однако, тотчас же выпустили из виду этот не совсем обычный приказ и больше о нем не вспоминали. И вот сегодня, шагая утром строем в столовую, мы видим на центральной улице городка стайку необычно одетых девчат. Они в серых каракулевых кубаночках с красными звездами и, я бы сказал, в довольно элегантных пальто примерно из такого же сукна, как и военные шинели, в черных ботинках.
Когда проходим мимо девушек, они стараются казаться очень занятыми друг другом. Замыкающий строй Мотыль вдруг командует вполголоса:
- Равнение налево!
Строй повертывает головы, и как-то невольно все начинают выпячивать грудь и печатать шаг. Но тотчас же, словно застеснявшись чего-то, впереди идущие затягивают ногу, строй спутался. Впрочем, на это даже внимание никто не обращает. Ребята тут же обмениваются между собой впечатлениями о девушках.