Мне было неловко от этих ее слов - ну какой я мальчик! - неловко перед тетей Нюшей, сын которой служил в армии…
Между прочим, когда я не прошел по конкурсу в институт международных отношений, мама точно так же просила отца позвонить всемогущему Пивоварову. Папа, однако, не стал этого делать. "Ничего, мать, не случится, если Витюша пару годков и поработает, - сказал он. - Узнает жизнь. Это полезно. Вспомни, с чего начинали мы…"
Мама была вынуждена сдаться. Однако настояла, чтобы я после неудачных экзаменов отдохнул месяца два-три. За это время надеялась подыскать мне работу переводчика.
Повестка из военкомата поломала мамины планы. Мои же она не могла поломать - у меня их не было.
Мама так расстроилась, что даже разговаривать не могла. Ушла в другую комнату.
Мне хотелось утешить ее, сказать ей какие-то теплые, ласковые слова.
- Боится за тебя, - сказал папа серьезно, словно укоряя меня. - Все считает маленьким. А ты вот какой вымахал - выше отца. Правда, жидковат немного. Но, как говорится, были бы кости…
Он достал портсигар и закурил.
- Вот ты уже и взрослый, - сказал он, выпустив изо рта струйку дыма. - А давно ли такой же квадратик бумаги получил я? Его принесли в октябре сорок второго, когда мама лежала в роддоме. Я работал шофером и учился на вечернем отделении института. И была война в самом разгаре, гитлеровцы все еще надеялись на свой "блицкриг".
Нахмурившись, отец снова затянулся, и мне было слышно, как трещит табак в папиросе. Облачко дыма обволакивало несколько одутловатое, задумчивое в ту минуту лицо, обрамленное изрядно поседевшими волосами. А ведь отцу только-только стукнуло сорок.
Мама рассказывала, как поднимала меня на ноги в те трудные годы. Стала портнихой-надомницей. Шила бойцам белье. На этой работе и глаза испортила.
Когда папа вернулся из армии, мне исполнилось семь лет. С его приездом в доме все стало меняться. Он окончил институт и начал работать разъездным корреспондентом.
Меня стали учить музыке. Мама мечтала, чтобы я был, как она говорила, всесторонне образованным человеком, и определила меня в так называемую спецшколу с преподаванием ряда предметов на английском языке. Ей так хотелось, чтобы я, сын простых родителей (она с гордостью называет себя работницей), стал дипломатом.
Отец, кажется, не принимал всерьез желания мамы.
- Дипломат всегда себе на уме, - говорил как-то он. - А наш Витюша слишком прост, мечтателен. Да и нервишки у него обострены. Он скорее похож на поэта.
- А вот Грибоедов был и дипломатом и поэтом, - парировала мама. У нее на каждый аргумент отца был контраргумент.
Папа, по обыкновению, махал рукой и уходил в спальню работать. Ему некогда было спорить по пустякам.
Ну, а сам я чаще думал так, как мама. И хотя в жизни своей мне не удалось сочинить ни одного путевого стишка, с удовольствием мог представить себя и знаменитым поэтом, и крупным работником посольства во враждебной стране, где скрытно действуют темные силы и даже готовится нападение на посольство. Мое воображение рисовало картины сражений с фашистами, пытающимися захватить посольство.
- А все-таки ты, Витюша, видно, расстроился, - помнится, сказал после затянувшегося молчания отец. - О чем думаешь? Теперь служить куда как легче. И сроки небольшие. Не успеешь во вкус войти…
- А в какие войска лучше пойти? - спросил я папу.
- Тебе подскажут, - улыбнулся он. - Не беспокойся. Они знают, куда дослать.
- А если я туда не хочу?
- Слова "не хочу" в армии нет. Забудь его на время службы. Это оградит от многих неприятностей. Вообще, Витюша, придется кое-какие слова начисто забыть.
- Например?
- Ну, например, "не могу", "не готов", "не знаю"… Все больше с приставкой "не".
Потом в памяти встает день, когда я пришел с мамой в военкомат. По коридорам взад и вперед сновали наголо остриженные ребята. Было очень многолюдно, шумно и, я бы даже сказал, отчаянно весело. Некоторых слегка поддерживали под руки. Каждого новобранца провожали по несколько человек. Во дворе затеяли танцы. Но танцы продолжались недолго: закрапал дождь.
Нам предложили пройти в клуб. Между тем игравший на танцах баянист Бордюжа совершенно скис. И тогда я, поддавшись всеобщему настроению, поднялся на сцену и, сев за рояль, исполнил старинный вальс, который мама очень любила. Мне аплодировали.
Я стал играть фокстроты, танго, польки, липси, румбы - это мне совсем нетрудно, даже буги-вуги оттарабанил по просьбе какого-то долговязого паренька…
Ко мне подошел высокий стройный парень в клетчатых брюках с разрезиками по бокам и в растоптанных туфлях. Он тоже был подстрижен наголо, но так искусно, что на голове осталось подобие прически - это потому, что его разными машинками стригли. Из-под белой рубашки выглядывало повязанное на голую шею пестрое кашне.
- Коллега, чечетку можешь выдать? - спросил он, положив мне на плечо руку с огромным аляповатым перстнем. Я кивнул. - Отменно, - сказал он, приблизился к рампе и объявил: - Сейчас Герман Мотыль исполнит вальс-чечетку. - И стал аплодировать авансом танцору. Дал мне знак начинать.
Я думал, танцевать будет кто-нибудь другой, и все ждал, когда танцор выйдет на сцену. Тогда этот парень спросил:
- Ну что у тебя заело, уважаемый? Начни так: тра-та-та-та-та. Сначала не очень часто, а потом сыпь бисером.
Я начал. И Мотыль, заложив большие пальцы себе под мышки, сорвался с места и пошел по кругу, мелко пристукивая носочками остроносых ботинок. С его красивого белого лица не сходила улыбка. Ему долго аплодировали, вызывали на "бис".
Нашлись среди новобранцев и провожающих акробаты, иллюзионисты-фокусники, гитаристы, певцы. Один из них, то и дело икая, исполнил под всеобщий смех куплеты Мефистофеля.
За то время, пока они выступали, Герман Мотыль сколотил хор, и в заключение этого необычного концерта хористы спели под мой аккомпанемент "Хотят ли русские войны", "Четырнадцать минут до старта" и "Бухенвальдский набат".
В двенадцать дня подали команду выходить на улицу. Нас построили в колонну, сделали перекличку и повели на вокзал. Провожавшие шли по обеим сторонам тротуара, что-то рассказывали друг другу, с опаской посматривали на нашего строгого командира в сапогах, начищенных до ослепляющего блеска, и все качали головами. Тетя Нюша несла мой пузатый чемодан с наклейками.
На вокзал приехал и отец. Мы медленно ходили с ним по перрону, и он говорил мне всякие напутственные слова, в основном, как я должен служить…
Скороход все еще пытается подобраться к свече вспомогательного двигателя.
И я вдруг опять вижу себя со стороны, никчемного и трусливого.
- Ну нет! - говорю я и снова снимаю куртку. Прошу Скорохода уступить мне место. Пока орудую инструментом, Щербина догадался послать Скорохода за лампой для подогрева.
Ничего себе лампа! Она похожа на маленький трактор, на миниатюрную фабрику для производства тепла. Вентилятор гонит по толстым гибким рукавам благодатный теплый воздух, подогретый бензиновыми форсунками, гонит к моим рукам.
Страница четырнадцатая
Полосатая, как зебра, "колбаса" поворачивается на сто восемьдесят градусов. Метеоролог пожимает плечами и, зло чертыхнувшись, идет докладывать руководителю полетов о том, что ветер изменил направление. С ним в авиации пока еще считаются. Теперь придется отбуксировать самолеты в другой конец аэродрома, менять стартовый командный пункт, разворачивать посадочный локатор для обеспечения посадки истребителей с другим курсом. Все это нужно сделать быстро, чтобы не задерживать полеты.
Старший лейтенант Стахов тоже чертыхается. Ему не терпится получить "добро" на вылет. Быстро забирается в кабину, кричит капитану Щербине:
- Эй! Спите вы там, что ли!
Присоединенное к самолету водило прицепляем другим концом к подъехавшему тягачу. Щербина садится к шоферу, а я, конечно, лезу в кузов.
Летчик нетерпеливо машет рукой: трогайте! Скорее, чтобы не злить его, стучу кулаком по крыше кабины, в которой сидят шофер и техник: можно ехать.
Тягач, чуть забирая влево (впереди стоит еще один самолет), трогается с места. И тут происходит совершенно для меня неожиданное - буксировочное приспособление ломается.
Лихорадочно барабаню кулаками по кабине тягача.
- Стоп! Стоп!
Шофер жмет на тормоза, и тягач останавливается как вкопанный.
Самолет по инерции катится вперед. Трах! - это подвесной бак для топлива ударяется о водило. Из пробоины хлещет керосин. Его запах бьет мне в нос. На бетонированной дорожке уже целая лужа. Со стороны инженерного пункта управления идет старший инженер Цветаев, командует:
- Все по местам! Прошу вас, живо!
У самолета остаются только члены нашего экипажа.
У меня вмиг пересыхает во рту. И еще я чувствую, как противно дрожат колени.
Летчик смотрит на меня недобро. Он, наверно, уже в деталях разработал короткий эффективный бой с врагом и, может, уже вообразил, как будет потом докладывать о выполнении задания, как ему тоже вручат письменное поздравление. Я, например, уже все это не один раз представил. И даже порадовался авансом и за своего командира, и за техника, и за себя тоже.
- Ты что, параноик, да? Параноик? - почти кричит мне Стахов.
Я не знаю, что обозначает это странное слово. Но, видимо, что-то нелестное для меня. Я едва сдерживаю себя, чтобы не заплакать.
По приставной лесенке поднимается Щербина, чтобы помочь Стахову отсоединиться от всех шлангов и тросов, установить стопор на катапульту сиденья. Это делается, чтобы она ненароком не сработала на земле. Иначе летчика выстрелило бы кверху на несколько метров, а затем ему пришлось бы подчиниться закону притяжения.
- Ну подождите у меня! - бурчит летчик, сбрасывая с плеч лямки парашюта.
Потом его лихорадочный взгляд останавливается на мозолистых, покрасневших от холода руках техника с темными пятнами масла, и ему, наверно, становится неудобно за свои слова, потому что он вдруг замолкает, отворачивается в сторону. Мне видно, как ходят вверх и вниз желваки на скулах старшего лейтенанта.
Щербина спускается на землю, смотрит на меня с укором и говорит так, чтобы никто не слышал:
- Ничего, хлопчик, всякое бывает. Чего ты дрожишь как осиновый лист. Не ошибается тот, кто ничего не делает, это уж как пить дать.
Он еще меня успокаивает. Как я благодарен ему!
Инженер явно огорчен потому, что приходится расстраиваться из-за таких, как я, недотеп. Просит объяснить, как все случилось. Техник рассказывает.
- В конечном итоге подвело буксировочное устройство, - заключает он.
- Нет, - возражает инженер, - сами вы себя подвели, в конечном итоге… - И дальше можно было предположить следующее: - Надо знать, кого сажаешь в кузов.
Он повертывается ко мне.
- Что же вы, товарищ механик? Зеваете! Нужно было немедленно дать летчику сигнал, чтобы тормозил. А тягач пускай бы себе ехал. Верно ведь? Нескладно получилось.
Молчу. Да и что возразишь старшему инженеру! Вылет сорван, и я в этом виноват. Но если бы дело касалось только учебного вылета, это было бы полбеды. Поломка бака - это уже происшествие. Оно произошло на нашем самолете. И все из-за моей невнимательности. Я ругаю себя самыми последними словами. Я готов провалиться сквозь землю. Только что от этого изменится?
Инженер молча ощупывает края пробоины - керосин из бака уже вылился, - качает головой.
- Отбуксируйте самолет на стоянку, - наконец приказывает он. - Водило завтра утром отправьте в ТЭЧ. Пусть починят. Плохо. Очень плохо!
Он садится в кабину тягача и едет на СКП докладывать о случившемся руководителю полетов.
Я беру чужое водило - от самолета, который только что взлетел, - и мы готовим свою машину к отправке на стоянку. Нужно ли говорить, что творится у меня на душе.
- А если и бак починить в ТЭЧ? - несмело предлагаю Щербине.
- Такие вопросы решает инженер, - отвечает угрюмо техник. - Ладно, поехали.
Я снова в кузове. Наедине со своими мыслями.
Вспомнилось, как, только что окончив курс молодого бойца, мы принимали присягу. С каким нетерпением все ждали тот день. С какой тщательностью приводили себя в порядок! Брились, пришивали самые отборные подворотнички, гладили гимнастерки и брюки.
Пришел Тузов. Новенькая тужурка ладно обхватывала тонкую, но крепкую фигуру, носки ботинок блестели как лакированные.
Я, между прочим, давно уже подметил: чем дольше человек в армии, тем больше он следит за собой. В первую очередь, наверно, за обувью.
- Волнуемся, - улыбнулся он, наблюдая, как готовились к торжественному событию. - Ничего, так и быть должно.
Он рассказал, как сам принимал присягу. Это было двадцать лет назад. Шла великая битва под Москвой. Тузов добровольно пошел в армию. Попал в прославленную дивизию генерала Панфилова, где, как мы знали из истории, двадцать восемь гвардейцев приняли неравный бои с пятьюдесятью вражескими танками и не пропустили гитлеровцев к столице.
Тузову тогда едва стукнуло семнадцать. Вечером он с товарищами присягал Родине, а на другой день наши войска перешли в контрнаступление и начали разгром фашистов под Москвой. В одном из боев солдата Тузова ранило в голову, и он чуть не истек кровью.
…И вот нас построили в ленинской комнате. Мы уже давно перешили пуговицы на воротниках гимнастерок, и наши шеи больше не болтались в них, погоны тоже были укорочены и не свисали с острых, еще не окрепших плеч.
Со стен на взволнованно-напряженные лица солдат глядели портреты героев Советского Союза, героев, которые сражались в войну с немецкими фашистами в составе полка. В большинстве это были молодые летчики.
Напротив, за столом, покрытым красным сукном, сидел командир полка Турбай - огромный плотно сбитый полковник с широким квадратным лицом. Рядом - его заместитель по политической части Жеребов и старшина Тузов. Перед ним лежала книга военной присяги с нашими фамилиями. Тут же находился бланк с текстом присяги.
У стены, где полковым художником был начертан "Боевой путь полка", застыли по стойке "смирно" командиры отделений. Они держали приставленные к ноге карабины и древко развернутого знамени с приколотыми к изрядно выгоревшей материи орденами. Этими орденами был награжден полк за боевые операции во время Отечественной войны.
Суровый сорок второй был не только годом нашего рождения, но и годом рождения полка. Пока мы росли, учились в школе, играли во дворах со сверстниками, полк осваивал новые истребители Лавочкина, потом Яковлева, участвовал в сражениях под Москвой, освобождал оккупированную фашистами землю, прошел с боями до Одера. За храбрость и отвагу нашим старшим товарищам (мы уже звали их однополчанами) вручались ордена и медали, а восьми летчикам было присвоено звание Героя Советского Союза. Мы рады были, что нам выпало счастье служить в этом прославленном полку, где за те годы, пока мы росли, пять раз менялась техника и каждый новый самолет был лучше прежних.
…Слушая, как товарищи, сжимая карабины, клялись "до последнего дыхания быть преданными своему народу, защищать Родину мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагом", глядя на "боевой путь полка" и невольно вспоминая рассказы Тузова о подвигах старших товарищей, я чувствовал себя законным наследником боевых свершений.
После принятия присяги отношение к нам сразу изменилось. Нас стали считать полноценными кадровыми солдатами, перевели в полк и распределили по эскадрильям и группам.
Я и Скороход попали в третью эскадрилью, в группу самолет и двигатель, а сокращенно СД, Бордюжа - в группу вооружения. Мотыля назначили планшетистом на командный пункт. Некоторые из ребят попали в ремонтные мастерские, в светодивизион.
Шмырин, всегда подчеркивавший свою исключительность, пристроился писарем в строевой отдел или, как он сам говорил, делопроизводителем. Узнав об этом, Бордюжа назвал его придурком, за что получил от старшины наряд вне очереди. Ведь должен же быть кто-то и писарем.
Тягач неожиданно останавливается. Я отрываюсь от своих дум и вижу, что мы уже на своей стоянке.
Стахов вылезает из самолета и, не говоря нам ни слова, садится в кабину тягача, уезжает на старт. Даже не посмотрел в нашу сторону.
Щербина и я в тягостном молчании зачехляем машину, а потом так же молча идем во вторую зону помогать техникам готовить самолеты к повторным вылетам.
Жеребова наводят на цель
Двигатель заревел…
Жеребов дал знак технику, чтобы отняли колодки от колес, и лихо порулил к взлетной полосе. Из выхлопной трубы вырвался тугой поток раскаленных газов, обдав стоявших у самолета душноватой керосиновой гарью.
Красивая сигарообразная машина с острыми стреловидными крыльями, приспущенными к земле, разрезая тишину ревом, воем и грохотом, с нарастающей скоростью покатилась по бетонным плитам аэродрома, уходящим к горизонту.
Самолет оторвался, не пробежав и половины полосы, и сразу же круто пошел вверх, точно его вдруг потянул кто-то из-за облаков. Со стороны казалось, что это взлетал не самолет, а огромная ракета, выпущенная под углом к горизонту. Через минуту он уже исчез в облаках.
Покусывая мундштук, Стахов отправился на командный пункт. Он просто не находил себе места и хотел хоть как-то приобщиться к полетам.
Не так-то легко было попасть в число летчиков, которые первыми из полка осваивали новую технику. Но Стахов попал. Вероятно, какую-то роль тут сыграл его разговор с командиром соединения во время инспекторского смотра.
На вопрос генерала, есть ли у Стахова какие жалобы, летчик довольно дерзко ответил вопросом:
- Когда мы получим новые самолеты?
- А чем эти плохи?
- Не плохи, а есть лучше. В других полках.
- Правильно, есть, - генерал улыбнулся. - Стало быть, в тех полках они нужнее. А почему вас интересуют новые самолеты?
На этот вопрос молодой летчик не мог ответить чистосердечно. Его ответ, как он тогда думал, мог показаться наивным и даже смешным. В самом деле, разве мог Стахов сказать, что мечтает о межпланетных путешествиях, что именно это повлияло на его решение пойти в авиацию, которую теперь называют колыбелью космонавтики. Новые же самолеты, безусловно, повышали его шансы стать летчиком-космонавтом.
- Ну что же вы молчите? - спросил генерал.
- А что говорить? Всякий предпочтет новое старому. Это же как дважды два - четыре. Вот вы лично, товарищ генерал, разве не так думаете?
Генерал, кажется, растерялся. Посмотрел на сопровождающих. "Видали такого", - говорил его озадаченный взгляд.
Офицеры неодобрительно покашливали, опустив глаза. А Юрий и сам подумал, что, видно, переборщил в разговоре с генералом, добавил как бы в свое оправдание:
- Стремление к новому свойственно каждому. Это закон природы.
- Закон природы, говорите. - Генерал покачал головой. - Ну хорошо, будем иметь вас в виду. - И пошел дальше вдоль строя, улыбаясь в усы.
Командир соединения не забыл своего обещания. Когда нужно было послать нескольких летчиков из полка, в котором служил Стахов, переучиваться на новые самолеты, генерал, что называется, проявил к нетерпеливому летчику особый интерес. Он позвонил командиру полка и спросил, как Стахов служит.
В это время Юрий находился в штабе, только в другой комнате. Сквозь фанерную переборку ему хорошо был слышен весь разговор.