А потом и совсем перепилило через край. Опять барин, тот же барин. В той же усадьбе сидит и распоряжается. С ним еще двое усатых. У одного усы большие и папаха, у другого - поменьше и кепка. А кепка-то страшнее папахи. Совсем невозможно стало жить. Ходит усатый в кепке с книжечкой и карандашиком - и все по декрету, и все отбирает, все отбирает. Не разверстка, а грабеж. И посоветоваться не с кем - попа, как бунт был, со всеми поповнами убрали на общественные, далёко, и всю интеллигенцию вымели. Раньше упродкомиссар жалостливее был, да и много своих было в Исполкоме - от работ отлынивали, служили. А теперь только трое и сидят. Помещика сын и двое усатых. Называется - чрезвычайное положение.
Батрашкин опять объявился - выпустили. Да от него толку никакого. Он - все одно:
- Красный Дракон.
А усатый отбирает все до последного и показывает декреты.
XI
Не прошло и двух дней с приезда, как папаха с головы дагестанца перешла на голову Чечулина. Аня изумлялась:
- Зачем вам папаха летом?
- А зачем же голова у человека, как не для папахи?
На второй день Жарков сказал Руманову:
- Слушай, милый, мне очень неприятно, но твоя жена… все-таки ты понимаешь…
Замшалов с треском сломался.
- Ведь это же секретнейше!
Даже руки выше головы поднял.
- Секретнейше, а вы… Впрочем, мы все делаем по закону!
И на третий день утром Руманов, собрав вещи, прощался с товарищами.
- Не беспокойтесь. Я буду все делать, что нужно.
Жарков стоял у ворот и глядел вслед скрипучей телеге. Телега казенная и мужик казенный, из города. Телега медленно вихляла боками в лес, деревья загородили телегу.
И стало Жаркову скучно. До крика скучно, что нет рядом женщины. Рассказать бы ей - не выдала бы. Пошел в комнату, в которой родился. В Исполкоме немало дела, и все нужно вдвоем, потому что Чечулин в городе. Чечулин должен дружить с дагестанцем, чтобы чрезвычайка была своя.
Опять Жарков вышел на двор - поглядеть вслед телеге. Лицо наивное, как у гимназиста, и безусое. И кажется, что усов никогда и в помине не было, а не то, чтобы он просто выбрился поутру. Почему эти три дня он каждое утро брился?
Телеги не было видно. И уже лицо не наивное, а серьезное, как у студента. Постоял, посмотрел - и лицо окончило университет. Теперь ясно - завтра поутру вырастет борода, и наверное колючая, и не то чтобы черная, но и не рыжая. Так, офицерская борода. И лицо офицерское, смолоду взрослое, крепкое в скулах, по наследственности перешедшее от отца, а у отца - от деда. И что за этим лицом делается - неизвестно.
Офицерское лицо - и душа, наверное, офицерская, крепкая, по наследственности перешедшая от отца, а у отца - от деда. Офицерская душа, очень простая.
Подошел Замшалов.
- Уехали, - сказал Жарков.
- И слава богу, что уехали. Ведь секретнейше, а тут…
И со страхом оглянулся кругом. Подслушивать некому, во всем доме они да стряпуха, глухая совершенно, из города, и плохо понимает, что такое советская власть. Стряпуха зато очень хорошо убирает комнаты и готовит обед и ужин. Для этого и живет на свете - убирать комнаты и готовить обед и ужин. Скоро уж восемьдесят лет как живет.
Но все же лучше молчать.
А неделю спустя в деревне Семен Семенович Семенов, мужик, у которого отобрали последнее, отправился к соседу и заговорил.
Сосед вычесывал коричневую грудь и молчал.
- Идем!
К вечеру решили - жалоба в центр. Семен Семенович и сосед немытый - ходоки. Мандат от схода за пазуху, мешки за плечи - и в путь.
XII
Чечулин пил, и дагестанец пил. Чечулин пришел к дагестанцу в гости.
Голубое небо. Тепло. День кончается. Скучно.
- А вот я тебя повеселю сейчас.
Дагестанец смотрит на Чечулина покровительственным оком. А под покровительственным оком - кровоподтек цветом и величиной с керенку. Кровоподтек вечный. Чуть сойдет, сразу вскочит новый.
- А вот я тебя повеселю. У нас есть такой. Пророчествует. Выпустили было - и пришлось опять забрать. Эй, приведите Батрашкина!
Батрашкин встал у порога.
- Ну, пророчествуй.
У Батрашкина лица нет. Густая колючая черная щетина, и в щетине горят глаза - черные, колючие.
- Говорю вам! Вот - большой Красный Дракон с семью головами и десятью рогами, а на голове его семь диадим; хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Дракон сей стал пред женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца.
У дагестанца - папаха на затылок, нос - кверху.
- Ха-ха-ха! Здорово! Красный Дракон - это мы с тобой. А жена-то кто? Жена-то?
- Россия есть жена. Зачала Россия, беременной ходит, славу хочет родить, и богатство, и счастье человеческое. Великое совершается на земле. И вот явился Красный Дракон, встал перед Россией, зачавшей родить, и хочет пожрать младенца. Но не пожрет младенца! Пошел мужик Семен Семенович Семенов к самому Совнаркому Российскому в Кремль. Все скажет - и исчезнет Красный Дракон, и будет жить младенец.
- Ты это насчет чего? Какой это Семенов?
- Мужик ходоком пошел на вас. Мужик в Кремль пошел. Мужик все расскажет.
Чечулин протрезвел. Эх, прозевал Замшалов - ушел Семен Семенович Семенов.
Чечулин поглаживал усы. Не пустой день. Сел к столу - письмо Руманову в центр.
А в центре, в третьем этаже, на Козихинском - сумерки. Электрическая лампа на круглом столе, мягкий свет и мягкий диван. На мягком диване, подвернув ноги и завернувшись в белый шелковый платок, - Аня.
- Не бойся, Аня, и не спрашивай. Не могу я сказать. Так, дела всякие. Ничего особенного.
Когда летел Руманов с Аней в автомобиле в театр, чуть не переехал на Тверской мужика. Мужик - вперед, назад - растерялся, но мешок не выронил. Шофер затормозил, выругался нехорошо.
Мужик с мешком остался, как столб придорожный, далеко позади. Это был Семен Семенович Семенов, ходок в центр. Немытый сосед зачесался на буферах и вывернулся с буферов под колеса. Семен Семенович приехал в центр один и спотыкался по Москве оглушенный. И всюду за плечами мешок таскал, а в мешке - мука, крупа, масло. Ночевал в учреждении командировочном. Большие везде очереди, а мешок нигде нельзя оставить - украдут. А в грязной руке - мандат; потому что, куда ни придешь, всюду спросят мандат, а без мандата слова не скажут. Так и носил Семен Семенович мандат в руке. Мандат грязный стал, и даже грамотей с трудом разберет, что там написано. По краям мандат лохмотьями пошел, но печать есть - у горького пьяницы, бывшего председателя, нашлась. Печать и подпис - Безносый подписался - пуще всего беречь. А что перед печатью и подписом - это все равно. Печать и подпис - и везде пропустят.
А на пятый день пришел к Семену Семеновичу мужик с винтовкой и отвел его в другое помещение, гораздо лучшее. А из помещения - на вокзал в автомобиле, с вокзала - в вагон, законопаченный решетками, - чудесный вагон. И ехал Семен Семенович со всеми удобствами домой в деревню. Сидел с ним человек в коричневом пальто и папиросы курил. Молчаливый человек - в коричневом пальто и лицо коричневое. Семен Семенович, как ни пытались вырывать, мешок из рук не выпускал и теперь не выпускает - еще этот коричневый человек сграбит: они все - рваные люди - до масла охочи.
С мешком в руках, не спавши, доехал Семен Семенович до станции. И опять мужик с винтовкой - и ведут Семена Семеновича по знакомым дорогам.
XIII
Тепло. Мухи. В окно - голубое небо.
Опять Чечулин в гостях у дагестанца. Пообедали. Пьют. Скучно.
У дагестанца - папаха на затылок.
- Знаешь что? Угощу тебя! Сегодня твоего мерзавца приволокли - по восстанию. Помнишь? Пойдем - уступаю другу. Ты расстреляешь. Хороший мерзавец - мужик. Я скажу, чтоб приготовили. Я помнил, что у меня что-то тебе приятное… Где хочешь - в помещении или на воздухе чистом? На воздухе лучше. Хочешь?
Чечулину не хочется. Да нельзя. Его обязанность - с дагестанцем в дружбе, чтобы чрезвычайка была своя.
- Дочка у меня - Мушкой звать - в Парижах ли, в Америке ли какой-нибудь? Кто знает?
И вынул фотографию с черным пятном вместо лица. Дагестанец не посмотрел.
- Да ты что не идешь?
- Иду! Иду!
Чечулин засуетился и никак в карман не может попасть с фотографией. Сердце попугаем кричит, очень громко кричит, и голос хриплый - срывается. Дагестанец в окно, в голубое небо, распоряжался. Обернулся:
- Сейчас изжарим такого каплунчика…
Пошли. У ямы, в поле - Семен Семенович Семенов с мешком за плечами. Не отцепить руки от мешка - приросла.
Сердце - не попугай: замолчало. Чечулин вынул из кобуры револьвер. Стукнул дулом о скулу, поднял выше дуло - выстрелил. Семен Семенович упал в яму. Внизу мешок - на мешке мужик, черный, как земля. Закопали.
Голубое небо. Зеленое поле. Скучно.
- Пойдем, брат, разведем такую антимонию в стихах…
Пили. Пили. Пили.
- Дочка у меня есть - Мушкой звать…
- А я твою дочку…
И очень нехорошее слово сказал дагестанец.
- У меня хорошая дочка! Зачем ты, брат, так про Мушку мою? В Парижах ли, в Америке ли какой-нибудь?
Слезы текли по полу и капали на усы. Над губой усы взмокли.
- Брось дочку. Ты и без дочки хорош. Ну, брат, давал я тебе папаху - теперь ты мне брюки дай, а я тебе свои.
Чечулин плакал и, плача, снял брюки. И, плача, напялил брюки дагестанца. И, плача, свалился на пол. Брюки треснули по шву.
- Мушка моя! Мушка!
И увидел Мушку - жила Мушка в чудесном городе, каждый дом там - как башня Вавилонская, и выше всех Мушкин дом, и прекраснее всех женщин - Мушка.
И катался по полу.
Вскочил. В окне - голубое небо. Поле, а в поле… Взглянул на брюки грязные, зеленые, рваные.
- Кто взял брюки? Где?
Кинулся за дверь. Увидел: лежат брюки за порогом. Нагнулся поднять, но брюки залаяли и разбежались в разные стороны.
XIV
Так неделя прошла. И прошло так две недели. Три недели прошло так. И месяц. Время - не гармошка. Не сожмешь и не растянешь.
Мужики замолчали и не посылали делегаций - боялись. Все, что угодно, мог бы Замшалов с мужиками, но Замшалов - только по закону. Книжечка, карандашик, и с карандашика в книжечку вплывает декрет за декретом мелким, с закорючками, почерком, из "Известий".
А в пристройке, рядом с усадьбой, все же для безопасности отряд особого назначения - дагестанец прислал. Отряда боятся мужики, и боится отряда Замшалов: совсем замолчал. Отряд пьет и поет, поет и пьет. Ругаются так, что и лошадь шарахнется, а поют - дерево заплачет. В отряде - пропащие люди, умеют только пить, грабить и убивать.
К вечеру Жарков сидел у себя за столом и работал.
Скрипнула дверь.
- Войдите!
Начальник отряда взгромоздился в комнату. Гимнастерка расстегнута, лицо багрово-коричневое.
- К вам из деревни добиваются. По шеям бы их!
- Приведите.
Почтеннейшие из деревни. Впереди, бородой расчесанной осиянный, хлеб с солью. За хлебом - дедовский портрет в руках у пьяницы горького, бывшего председателя.
- Батюшка Иван Петрович!
- Да?
- Батюшка Иван Петрович, вспомни Бога! Батюшка Иван Петрович, не можем больше. Батюшка Иван Петрович, последнее отобрал. Дай жить слободно, батюшка Иван Петрович! Прими хлеб-соль.
Горький пьяница - на колени и в слезы. Портрет сует. Портрет, как все отбирали, в солому за избой спрятал.
- Твой это дедушка, а не мой. Мой дед землю копал, твой - в мундире ходил. Возьми своего деда - пусть у тебя висит. Все от дедушки твоего пошло. Вспомни Бога, батюшка Иван Петрович.
- А вы - помнили Бога?
Засуетились почтеннейшие. Заторопились. Глазами забегали. Ногами засеменили. Дверью заскрипели.
Жарков глядел на деда. Генералом был дед Николаевским и очень больно бил солдат. Челюсть раз солдату целиком выбил.
- Доволен, дедушка?
XV
На Козихинском, в третьем этаже, даже лампа удивлена: никогда не приходится ей больше дрожать на круглом столе, боясь, что слетит зеленый колпак. И окна застыли в изумлении. Разве только на мостовой, внизу, застучит. Тогда лампа радостно вздрогнет и дробным голосом заговорят окна. А потом снова тихо.
Тело, темное и мягкое, как диван, влилось в диван, и лампа не видит лица. Видит лампа живот, а живот с каждым днем все меньше, и скоро, может быть, совсем не будет живота. На мягком диване удобно лежать и удобно думать. А лампа ждет - когда же засмеется?
И Аня ждет - когда же засмеется?
Камер-юнкер Руманов отделился от дивана и зашагал по комнате сосредоточенно, выхаживал что-то очень глубоко сидящее. У дивана остановился, и вот лампа осветила лицо - сел. Сел на мягкий диван и рассказал Ане обо всем.
И Аня, как мыша, забегала по квартире, по городу - выручить. Какая опасность - понимала плохо. Знала только, что опять лампа дрожит по вечерам на круглом столе, и окна дрожат, а за окнами дрожит Москва, но не от смеха, И только иногда опять все застывает и ждет. Чего ждет? От Ани ждет.
И опять Аня, как мыша, - по квартире, по городу.
Там, где нужно уставать, карабкаясь в гору, потому что Рождественский бульвар - это гора, - там, на половине горы, молодой солдат бил прикладом черного ружья в грудь бабу в овчинном, хотя лето, полушубке, а баба, по-коровьи опустив голову, лезла задом в толпу и не могла - плотная толпа.
Молодой солдат размахался прикладом и не может остановиться, охраняя от толпы вход в отдел пропусков ВЧК. В задних рядах, зараженные, люди бьют друг друга, оттаскивают. Если спросить каждого по-человечески: "Куда и зачем тащишь?" - не могли бы они объяснить. Работают же с молчаливой серьезностью, тяжело дыша и пуча глаза.
- Дайте дорогу!
Толпа разжимается вправо и влево, но границы толпы точно определены, и если нужно этой женщине, которая непохожа на ожидающих в очереди, потому что у нее накрашены губы, - если нужно этой женщине пройти, то определяющие границу люди останутся на местах - ни шага за магический круг, а внутри пусть разожмутся, тяжело дыша, давя друг друга и толкая.
Сквозь толпу буравит Аня узкий коридор категорическим голосом:
- Дайте дорогу!
Молодой солдат, завидев Аню, разворотил в толпе прикладом отверстие и тычет винтовку, в отверстие запихивает. Аня - сзади, молодой солдат - спереди:
- Дайте дорогу!
Категорически.
И когда Аня, по ногам, не видя и не слыша ничего, только вперед глядя, выскочила из замкнувшейся снова толпы, молодой солдат, отворив дверь, весело, и о толпе забыв, сказал:
- Вот и выбрались. Вы служащая Че-Ка?
- Где заведующий?
Заведующий в комнате № 3. Комната № 3 такая же, как все комнаты № 3, - такая могла бы быть и в Компросе, на Остоженке, и в Комморсил. В такой комате, в военном комиссариате, сидит Руманов, в такой комнате сидит и Замшалов. И Чечулин сидел бы в такой комнате, если бы не специализировался на белендрясах.
Стол, заляпанный чернилами, на столе - регистратор, пустой, и отдельно от регистратора - бумаги. Машинка в углу без машинистки. Машинистка только полчаса сидит за машинкой, болтая ногами и языком болтая с заведующим. А когда прибежит стриженая подруга из комнаты № 2, болтает со стриженой подругой.
За столом заведующий очень занят вырисовыванием на клякс-папире женского лица - хочет изобразить машинистку. И поэтому, увидев Аню, очень строго смотрит на нее и хмурится. Но сразу лицо, как сахаром облитое, - сладкое, но невкусное все-таки.
- А! Товарищ Руманова? Как же… О вашем муже…
- Мне нужен пропуск…
- Куда? Пожалуйста.
Куда, действительно, пропуск? Как эту станцию? Ах ты, Господи!
- Да, так - если к вечеру выехать, так утром приедешь. Это еще… там город…
Заведующий улыбается:
- Везде города есть, а вам именно какой?
Аня, как мыша, растерялась.
- Я к вам завтра приду.
И убежала. А заведующий развеселился совсем и даже дорисовал женское лицо на клякс-папире. Только получилось женское лицо - как у Ани.
Машинистка с колбасой влетела в комнату № 3.
- Хотите колбасы?
- Нет, что колбаса. Дай ты мне двух китов!
У заведующего - широкий мир пред глазами. С красивой женщиной разговаривал.
- Дай ты мне двух китов!
- У меня китов нет, - обиделась машинистка, - киты только в Черном море водятся.