Такси тут, на окраине, ловить бесполезно. Лариса стала на углу и проголосовала первому "Жигулю". Аж завизжали тормоза! Да и кто не остановился бы – этакая стрелочка в белой юбочке стоит в утреннем тумане. Матвей отделился от забора и, влезая в машину, увидел разочарованные глаза прилизанного клерка.
– Правь на Эгершельд, – велела она, а Матвей назло прилизанному обнял ее за высокую шею. Тот и вовсе заскучал, однако исправно закрутил баранку.
На Эгершельде все тонуло в тумане. Лариса остановила машину, они вылезли. Где-то внизу плескалось море. Матвей полез в карман – расплачиваться, но волейболистка его остановила. Просунув голову в окошко, сказала что-то водителю. У того сделались ошалелые от счастья глаза, он торопливо закивал, бросил вороватый взгляд на Матвея и торопливо рванул с места.
– Что ты сказала?
– Пообещала завтрашний вечер. – беспечно сказала она. – Дескать, ты мне надоел, сегодня спроважу. Пусть прикатит без пяти десять.
– И ты его встретишь? – ревниво спросил он.
– Можем встретить вместе. Или у тебя другие планы?
– Если не вытолкаешь в шею…
Не отвечая, она шла впереди, а Матвей любовался ее походкой. Женщины много времени уделяют парфюмерии и завиткам, забывая о главном своем оружии, которое поражает мужика быстрее радиации, – о походке. Женщина, которая владеет походкой, притягивает к себе мужские взгляды.
Лариса шла легко, стремительно, длинные ноги ее едва касались земли, белая юбочка ласкала, завиваясь, бедра.
Кривая улочка спускалась к морю. Он и не подозревал, что в крупном индустриальном городе, рядом с центром, сохранились такие закутки. Узкие ступени вниз. По сторонам на кустах сирени висели крупные решета паутины. Прямо к скале прилепилась хатенка, поодаль – вторая.
– Там живут родители. – она указала на дальнюю. – Точнее, мать и отчим. А тут я с Ириной.
– Какой Ириной?
– Дочерью.
– Ты замужем? – мог бы и сообразить.
– Была. Теперь жду одного… то ли будет, то ли нет.
От избушек к морю скала круто обрывалась, но в ней тоже были вырублены ступени. На песке шипели волны.
– Знаешь, кто ты? – восторженно объявил он. – Ундина! Помнишь, у Лермонтова…
Она засмеялась.
– Ундиной меня еще никто не называл. Побудь здесь, – сказала и ушла.
Матвей присел на скамейку, бездумно вдыхал запах моря. На пороге второй хатки, почесываясь, появилась старуха – растрепанная, морщинистая, но стройная и со следами былой красоты.
"Мать, – догадался он. – Такие же полыхающие глаза…" Старуха посмотрела на него без удивления.
– Выпить есть? – спросила она.
У Матвея оставалась еще россыпь пузырьков и полфляги бренди. Пузырьки он не стал тревожить, а безропотно отдал бренди. Старуха скрылась и вернулась со стаканом Сначала истово налила ему, потом выпила остатки.
– Не можете потерпеть! – раздался укоризненный голос Ларисы. – Это мой муж. Правда, не постоянный.
– Бесстыдница, – прошипела мать, но глаза ее ласково улыбались. – Все они непостоянные… залетные.
…Они спустились к морю. Берег, усыпанный крупными камнями, поверху колючие кусты.
Вода обожгла тело утренней свежестью. Он хорошо плавал – не рекордсмен, но в воде двигался прилично, а на далекие расстояния обставлял многих. Но Лариса не плыла – она порхала в воде, словно бабочка, летела впереди, рассекая волны, и он никак не мог догнать смугло-розовое тело. Ундина! Потом она подождала его, лежа на пологих волнах…
На берегу она бросила ему мохнатое полотенце, он растерся и почувствовал, что жизнь возвращается.
– Ты еще и волшебница!
– Я же говорила… – она легко поднималась по ступеням.
Подхватив одежду в беседке, он вслед за ней вошел в хату. Крохотный коридорчик.
– Там Ирина спит, – она кивнула на дверь, завешанную марлей от мух. – Не стучи.
Они вошли в уютную горницу, половину которой занимала широкая кровать. Мать внесла сковородку с жареной бараниной, и Матвей вдруг почувствовал зверский аппетит: суток пять не ел, а только "загрызал", живя исключительно на водочных калориях. Появилась бутылка с иностранной, но какой-то аляповатой надклейкой, внутри виднелся белесый корень.
– Женьшеневая! – одобрил он. – Хорошо пьется, мягко.
Водка отдавала сырой землей, но после нее радужные круги поплыли перед глазами. Сковородка опустела, так же как и бутылка. Мать бессмысленно смотрела в угол. Не смущаясь ее присутствием, Лариса откинула одеяло:
– Ложись. А я тебя согрею.
Он лег на хрустящие простыни – давно не спал на таких, и показалось, что упал в темноту.
Не проснулся, а, как всегда в последнее время, – очнулся. Услышал рядом легкое дыхание Ларисы. Лицо ее дышало покоем, глаза прикрыты длинными ресницами, полные губы полуоткрыты, видна влажная эмаль зубов.
"Да ведь я обормот, – подумал вдруг он. – Нужно бросить все и поселиться здесь с Ундиной. Таких женщин больше нет на свете. Чего ищу?"
Он закурил, положил рядом на одеяло пепельницу.
"A peбенок? Ты ведь всегда мечтал о своих детях, – зашептал чей-то шершавый голос, но так явственно, что он вскинулся: никак все-таки белочка? – Зачем тебе чужие? К тому же мысль о предшествующих мужиках… А ты знаешь ее характер? Может, она левый поворот любит? С ее красотой теряться… Видал, как водителя охмурила? Всю жизнь сомневаться… А водку как хлещет! Через пяток лет куда и красота денется, станет такой же как маманя. И будем ноздря в ноздрю входить в штопор. Для семьи нужен тормоз, пример… Нет уж, держись Лены. Та – чистота, верность".
Почувствовав его испытующий взгляд, Лариса приоткрыла затуманенные глаза.
– Вошел в меридиан? – хрипловатым голосом спросила она и потянулась к сигарете. Он молча зарылся лицом в ее волосы, пахнущие морем и все рассуждения вылетели из головы, смолк шершавый голос. Она cpaзу прильнула к нему, незажженная сигарета упала на пол.
И тут в дверь постучали – резко, требовательно.
– Пусть идут к черту, – пробормотала она чуть слышно.
– Это за мной! – он рывком сел. – Окно куда открывается – наружу?
– Оно ведь нарисовано. Это глухая стена, там скала.
Матвей вгляделся: окно действительно было нарисовано на белой штукатурке. Ловушка!
Так и знал. Все забыл, о втором выходе не подумал, олух царя небесного!
– Да кто это – за тобой?
– Знаю, знаю. Но никому не скажу, – он докурил сигарету, держа ее дрожащей рукой. – Придется встретить по-мужски.
Она оперлась на локоть.
– Я открою и скажу, что никого нет.
– Так тебе и поверят. Не тот контингент… Пока все тут не перетрясут, не успокоятся. А я не люблю прятаться по шкафам да под кроватью, чтобы в пыли и в паутине вытаскивали за ногу. Но двоим-то рожи сверну! – он подхватил хрустальную вазу. – Не жалко?
Она молча, не мигая, смотрела на него. В дверь снова постучали. Матвей неслышно подкрался и неожиданно ее распахнул.
В темном коридорчике виднелись два силуэта в шляпах. Точно, он, – сказал знакомым голосом один силуэт.
– Матюша, друг! Наконец тебя нашли! – возопил другой. И оба упали ему на грудь.
Только слово "друг" их и спасло. Матвей уже целился вазой одному прямо в лоб, а другого думал свалить ударом плеча под дых – и все в одном рывке. Такое проделывал.
Это были два его добрых приятеля из Находки. С одним он, кажется, пребывал в каком-то нарко. В пьяной драке тот потерял глаз и теперь носил черную повязку. "Как Билли Бонс", – говорили друзья, хотя Билли Бонс черную повязку не носил и вообще был двуглазым. Но кто-то спьяну перепутал – так и пошло.
Коротко они пояснили. Приехали в командировку и как-то очень согласованно – ноздря в ноздрю вошли в штопор. А сегодня утром очнулись: ни денег, ни алкоголя. Не сговариваясь, единодушно решили: нужно искать Матвея. Этот выручит.
Вслед за ним они вошли в уютную горенку, один за другим сняли шляпы – все таки люди культурные. И только тут заметили Ларису, которая стояла у нарисованного окна и курила, выжидательно глядя на них.
– Явление! Одноглазый рухнул на колени и простер руки в стороны. Другой ошарашенно переводил взгляд с нарисованного окна на обнаженную девушку и продолжал машинально потирать руки.
– Ну, ты хоть представишь мне своих друзей? – невозмутимо сказала она. – Раз ваза цела, значит, друзья.
Тут Матвей заметил, что по-прежнему сжимает в руке хрустальную вазу. Осторожно поставил ее на стол, присел на кровать и вытер дрожащей рукой пот на лбу.
– Не те, верно. Наши люди из Находки. Вон тот, что подползает к тебе на коленях, – Пашка, а который щупает нарисованное окно – Олег. Представители крупной интеллигенции. Но как вы нашли меня?
– Ты забыл представить нам неземное создание, – Пашка завладел наконец рукой Ларисы и нежно гладил ее.
– Это Лариса, баскетболистка…
– Волейболистка, – поправила она, – и большой мастер по выводу алкашей из штопора.
– Это окно нарисовано, нарисовано? – Олег дрожащими руками ощупывал стену.
– А что тебя тревожит? – спросила Лариса.
– Мне всю ночь снилось, что я в Находке на какой-то демонстрации и ору без конца: "Ура! Ура!". Но все вокруг – люди, машины, флаги, физкультурники, дома – нарисованы на картоне, хотя все движется, кричит, поет. И вдруг – это нарисованное окно! – Он вытер мокрый лоб.
– Мне бы твои заботы, – пробормотал Матвей. – Тут только одно окно нарисовано, а остальное настоящие. Как вы меня нашли?
– Очень просто, – Олег оторвался наконец от окна. – Вышли на угол и спросили. Тебя ведь все здесь знают!
– Но откуда знают, что я у Ларисы? Кого спросили? Матвей чувствовал, что он на грани.
– Алкаша, естественно. Такой, с перебитым носом… брел, ранняя пташка, и никого не узнавал.
– Ага, – художник! кое-что начало проясняться. Погодите, но имени моего и он не знает! Мы так и не познакомились, гудели, правда, весь вечер… то есть ночь.
– А мы твоего имени и не называли. Просто обрисовали: портфель, борода, настырный, рассказчик сальных анекдотов. Он сразу и указал. Лариса с Эгершельда, массажистка.
– Какая массажистка?
– Если тебя все знают во Владике, то меня все знают на Эгершельде, – бросила через плечо Лариса. Вытащила легкую шелковую пижаму и стала одеваться: короткие, до колен, штанишки, короткая курточка, расшитая золотистыми драконами и синими птицами, японская, а может, китайская.
– Точно, – пробормотал Олег. – Говорят: "А Лариса-массажистка!"
Пашка с чувством пожал Матвею руку.
– Некоторые остолопы любят, когда девушка раздевается. Но я всегда любил смотреть, как девушка одевается. Утверждаю: нет зрелища более волнующего!
Лариса причесалась – собрала волосы в конский хвост и заколола.
– Что будем пить? – повернулась.
– Нет, нет, нет, – Пашка сжал голову ладонями. – Наверное, я попал в рай для алкашей. Стоило входить в глубокий штопор, мучиться с похмела, стремиться сюда. Где еще такая полная жизнь!
– Полная! – встрепенулся Олег, не сводя глаз с бутылки женьшеневой, которую Лариса извлекла из шкафа. Матвей вспомнил о россыпи пузырьков с луковой. На столе появилась тарелка с квашеными помидорами.
– Сейчас мать баранины поджарит.
– Никакой баранины! – решительно махнул Олег. – Мы в сухом штопоре. Только загрызть. А тут все есть.
Названивая горлышком о стакан, он налил себе половину, пытался поднести ко рту. но не смог – рука выплясывала.
– Ба-а-арыня, барыня! – Пашка уставился на стакан. – А может, камаринская. Возьми полотенце, способ проверенный.
Олег сделал петлю из полотенца, вдел в нее руку со стаканом, перекинул полотенце через шею, как через полиспаст-блок, и стал подтягивать стакан ко рту, пуча глаза. От напряжения на лысине у него выступили капельки пота. Наконец причастился.
– Пошло! – он облегченно вздохнул. – Сейчас всосется, и начнут со скрипом расправляться члены.
Все приняли по одной, наливали каждый себе – норму знали. Вторая пошла легче, без полотенца.
В английском языке искали эквивалент русского слова "похмелье", – оживился Пашка. – И не нашли. Перевели приблизительно: "пьянка на следующий день".
– Ты ему верь, – сказал Матвей Ларисе. – Он близок к литературным кругам. Или кольцам? А может, петлям…
– А кем ты работаешь? – Лариса задумчиво пускала дым кольцами.
– А кем я могу работать? – сузил глаза Матвей. – Конечно же, толкателем.
…Начал он в Хабаровске. Узнав о постигшей его жизненной неудаче, один из случайных собутыльников – начальник отдела кадров крупного завода предложил ему поработать толкателем.
– Перспективно. А нам нужен человек именно с такими качествами, – сказал он, потягивая "Пино-гри" в буфете ресторана "Дальний Восток", – щекотливые дела решаются только в подобных заведениях. – Легкий на подъем, веселый, знающий жизнь и массу похабных анекдотов.
– А кто такой толкатель? Снабженец, что ли? Толкач?
– Ну ты скажешь! – поперхнулся коньяком завкадрами. – Да разве какой-то затюканный, засаленный снабженец-толкач может сравниться с блистательным толкателем? Даже в словах есть разница, улавливаешь? В первом нечто тупое, вроде кувалды, долбящей в одну стену, а во втором чувствуется взрывная сила, ум, современность, в нем бушуют атомы, нейтроны!
Чувствовалось, его "забрало".
– Поясни, поясни, – придвинулся Матвей.
– Помнишь сказку "Поди туда, не знаю куда"? Это о толкателе. Только он один способен на такое. В недрах стылых бюрократических аппаратов вызрела фигура, которая стала пружиной действия, появляясь в местах многочисленных пробуксовок. Толкатель. Как правило, это человек высокообразованный, тертый, умеющий изъясняться. Когда вот эти самые толкачи обломают свои тупые головешки о стену, его посылают по какому-то конкретному заданию, но и тогда он решает сразу целый комплекс вопросов. А чаще всего ему дают стратегическое направление и открытый карт-бланш: осмотрись, действуй по обстановке, выясни, что можно урвать с наибольшей для себя выгодой. И он едет туда, не знаю куда, привозит то, не знаю что.
– А смысл? Зачем такая деятельность?
– Ты ходил когда-нибудь по магазинам? Наш покупатель ведь не идет с определенной целью: купить сто граммов масла, полкило колбасы, пару носков, лосьон. Он идет купить то, что дают, что сегодня выбросила торговля в продажу не для ублажения покупателя, на которого ей всегда было наплевать, а для выполнения собственного плана. Ну вот. Толкатель действует точно так же, но в масштабах своего предприятия. А для этого он до тонкостей должен знать конъюнктуру, рынок, возможности и потребности, видеть перспективы, шевелить извилинами. Толкатель – это мозг завода, его кибернетический центр, заброшенный в далекую галактику, откуда идут материалы, фонды, средства и даже… – завкадрами понизил голос, – планы. А он – катализатор.
– Позволь. А директор?
– Что директор? – махнул рукой тот. – Директор озадачивает коллектив, накручивает хвосты, мылит шеи, покорно выходит на ковер, ссылается на объективные причины и погоду. А у толкателя никаких объективных причин нет. Оружие директора – матюки, угрозы, накачки. Он и с рабочими-то толком поговорить не может, все срывается на визг: "Давай-давай, братцы, поднажми еще немного!" А у толкателя могучий арсенал психологических ключей и отмычек, он должен найти подход, поговорить по душам и с простым люмпеном, и с министром, найти доводы и убедить каждого. Он змей-искуситель, что лезет в душу. Словом… – он вздохнул, – не каждый директор может стать толкателем, более того, директор, как правило, не может им быть, а опытный профессиональный толкатель может работать в любом предприятии, отрасли и даже… министерстве. Да, и в министерстве!
– Ну, попробую, – ответил Матвей. – Что мне терять, кроме цепей. А у меня и цепей-то нет.
Для начала его послали в один леспромхоз, чтобы вынуть застрявший там эшелон леса, который предназначался для завода. Позже он узнал, что это был его испытательный рейд. Кадровик – битый волк! – умолчал о том, что до него посылали туда толкателя, молодого, напористого, косая сажень в плечах, а за плечами не одно успешное дело. Но то были дела, которые решались в приемных главков и трестов, среди милых секретарш и лощеных клерков – той коробку конфет, букет цветов, тому – ужин в ресторане и "сувенир". А еще белозубая улыбка, блестящий пробор на голове, массивный золотой перстень с печаткой, японские часы "Сэйко", добротный костюм, приличные манеры.
По натуре это было самое настоящее свинорыло – прижимистый, скупой, старался урвать даже из тех денег, которые давались ему для представительства – конфет, коньяков и прочего. И все копил на свои заветные "Жигули" да на кооперативную квартиру с обстановкой. Леспромхоз он считал легкой добычей: нажать на затюканное начальство, упомянуть в разговоре несколько влиятельных имен, обложить энергичным матом среднее звено и лично проследить за погрузкой.
Но он не учел одного – самого нижнего звена.
Весь план его сразу же полетел кувырком. Затюканное начальство оказалось в отъезде, среднее звено послало его сначала очень далеко, а потом поближе – к лесоповальщикам. Кипя негодованием и энергией, молодчик-толкатель прибыл в барак рядовых тружеников и стал дожидаться их прихода с работы. Он думал провести тут короткий летучий митинг, кинуть несколько лозунгов, кратко охарактеризовать текущий напряженный момент, подвести итоги, наметить перспективы, мобилизовать на трудовой подъем. И в качестве стимула – несколько туманных обещаний о моральном и материальном поощрении. А пока дожидался, решил подкрепиться. Вытащил колбасу, сало, малосольные огурчики, зеленый лук, соус "Кетчуп", булочки – все в пакетиках, бумажечках, стерильно. И едва только поднес к сочным губам первый кусочек, как в тамбуре загремели сапоги. Лесоповальщики в брезентовых робах, заросшие, угрюмые, на миг застыли на пороге, оглядывая диковинного гостя и его богатую закуску. Завалились в барак и плотным кольцом окружили молодчика.
– Колбасу жрешь? Сало? – заговорил высокий, костистый, с корявым лицом. – Малосольные огурчики?
Говоря это, он брал закуску и бросал в рот – проглатывал, даже, кажется, не жевал.
– А мы крупой давимся!
– Рыбкин суп хлебаем.
Закуска вмиг исчезла со стола.
– Товарищи! Товарищи! – вскочил на ноги молодчик. – Я ведь не проверяющий. Я к вам по делу…
– По делу? А где сивуха? – низенький лесоповальщик без церемоний залез в несессер, вышарил там одеколон "Чары" (запах мужественный, приятный), отвинтил пробку и вмиг высосал из резного горлышка. Сплюнул. – "Тройник" лучше. Ну?
Глаза у молодчика стали квадратными. Он смутно начал понимать, что мобилизующий митинг с общими призывами вперед и выше может не получиться.
Однако он был еще уверен в себе, в тех могущественных силах, что стояли за его спиной.
– Как вы смеете? – он пытался вырвать несессер из жадных рук: там еще импортный бритвенный станок, английские лезвия "Жиллет", несколько авторучек с нарисованными красотками (перевернешь – она голая) для презентов начальству и прочая дребедень, столь милая его крохоборскому сердцу. Я жаловаться буду! Сегодня же позвоню…
Множество луженых глоток загрохотали:
– Гра-гра-гра!
– Жалуйся, мать твою! А это видал, звонарь? – и к его носу приблизился шершавый, весь в трудовых наростах кулак. Кто-то уже щупал его костюм:
– Пузырей пять дадут…