Вовочку он не ругал и за его спиной. О Вовочке он молчал всегда. А Слатин ругал. За то, что всю работу переложил на них со Стульевым, за дамскую балетную походку, за то, что придирается к Стульеву и мешает работать ему, Слатину. Слатин не понимал, как мог Родион Алексеевич не споря вносить исправления, которые требовал Вовочка. Когда Слатин относил машинисткам переписанные набело листочки, все, что было на этих листках, казалось ему единственно возможным. Перед тем как Слатин садился писать, бумага была чистой. Но она оказывала страшное сопротивление. И касалось это не только того, что называется содержанием, а и количества слов в фразе, длины этой фразы, числа абзацев в материале. Неточная фраза раздражала его своей неаккуратностью, своими придаточными, сдвоенными определениями. Обличал ли Слатин или хвалил, рассуждал или просто сообщал, он испытывал горение, переживал свою работу. И все имело к этому отношение: и слова, и запятые, и точки, ставящие фразе предел. А Вовочка по праву заведующего брал лист и произносил одну и ту же ненавистную Слатину шутку:
- А вот мы сейчас пообрываем цветочки!
Вовочка умел учить! Кое-что он знал.
- Тебе эти места, конечно, особенно нравились, - сказал он Слатину в один из самых первых дней. - Ночь не спал - придумывал. Да? А мы их пообрываем, пообрываем! - И вычеркивал выстраданные Слатиным щеголеватые фразы. - На свете нет ничего прекрасней простоты.
И Слатин, который сам так думал, принялся искать простоту. Вначале это легко было выразить количественно: вместо двадцати слов - пять, не больше одного определения на фразу, как можно меньше придаточных. Длинное предложение в газетный столбик не уложишь. Но потом он понял, что дело не только в числе определений: не можешь писать хорошо - пиши просто, а для того чтобы писать хорошо, одной простоты мало. Стульев никогда не писал просто. "Цветочки" у Стульева нельзя было пообрывать - в этом было все дело.
А Слатин бился, истребляя однокоренные слова, какие-нибудь "приехал" - "уехал". Заменял "уехал" на "отправился" и мучился тем, что такая замена противоречит закону естественности и простоты, которые он сам для себя установил. Об этом они говорили со Стульевым, когда Вовочка уходил, потому что с Вовочкой говорить об этом было бесполезно. Когда он брал материал в руки, то будто не читал его, а сортировал слова по группам: однокоренные и неоднокоренные. Однокоренные подчеркивал и возвращал материал на переработку. Слатин ругался, объяснял, что нельзя фамилию в следующей фразе заменять именем - неестественно. То чужой человек - то близкий. Но вообще-то Слатин соглашался с Вовочкой. Когда от Слатина требовали лучшей работы, он всегда соглашался. Он считал, что больше всего надо требовать от себя. И он сравнивал и сравнивал слова, примеряя их к тому месту, где они должны стоять, и от этой работы к концу дня у него воспалялись веки, в глазах появлялся песок и что-то сильно давило изнутри на глазные яблоки. И он был доволен тем, что у него воспалялись веки и поднималась температура, - он честно работал. Он добивался, чтобы любой его материал звучал так, как это требовалось газете: гневно так гневно, восхищенно так восхищенно. И когда Вовочка брал в руки статью, написанную Слатиным, отношения их накалялись мгновенно.
Слатин любил писать. Он затем и променял свою учительскую работу на газетную, чтобы писать. Это было у него в крови, в воспитании. Слатину казалось, что вся жизнь его выстроена так, чтобы он мог воевать, отстаивать справедливость. Он за этим шел в газету. Но первый же материал, не отредактированный, а написанный им самим, Вовочка с минуту подержал в руке и небрежно положил на стопку второстепенных материалов. С тех пор прошло несколько лет, но жест, которым Вовочка брал снизу пальцами листки, подписанные самим Слатиным, нисколько не изменился. Он брал их расслабленными пальцами, листки сгибались. Вовочка небрежно встряхивал их, они опять сгибались, читать так было невозможно. Вовочка и не читал, а только взглядывал на заголовок, на первую фразу, затем ронял руку на стол и оставлял листки лежащими поперек других материалов. А Слатин не мог работать, ненавидел Вовочку, ненавидел себя и думал: "Ну всё! На этот раз - всё!" А Вовочка выходил, входил, рылся у себя на столе, перетасовывал материалы, и слатиновская статья уходила вниз, под старые бумаги.
- Ты очень хочешь быть заметным, - сказал как-то Вовочка. Сказал доброжелательно и вполголоса. - Ты не забыл, на чьем месте сидишь?
Слатин не забыл. Он видел, что сам Вовочка по доброй воле не пишет никогда. И Стульев в газету не пишет.
Зарабатывал Стульев тем, что писал для филармонии.
Писать в газету Стульева заставлял Вовочка. А Вовочку - редактор.
- Владимир Акимович, читатели имеют право знать тех, кто работает в газете, - говорил редактор на какой-нибудь утренней планерке.
- Но ведь я не так давно выступал, - приподнимался Вовочка со своего стула.
Планерка проводится в редакторском кабинете. О том, какие материалы пойдут в завтрашнем и послезавтрашнем номерах, докладывает ответственный секретарь. Сидит он у торца большого редакторского стола, спиной к окну. Планерку ведет в темпе. И редактор, человек пожилой, слушает, наклонив голову. Чтобы слушать сосредоточеннее, он иногда даже полузакрывает глаза. Редактор - из бывших типографских рабочих. На этой газете он не очень давно - года три, - но за редакторскими столами сидит уже лет десять. Однако за быстрым ответственным секретарем редактору трудно поспеть, поэтому он напряженно наклоняет голову, останавливает и спрашивает его. Но, в общем, тоже хочет, чтобы планерка шла в темпе. А разговор с Вовочкой - это уже пауза, разрядка для всех. Главные в газете партийный, промышленный и сельскохозяйственный отделы. Первая, вторая и почти вся третья полоса принадлежат им. Когда ответственный секретарь называет материалы отделов, в его бодром голосе, веселой, быстрой скороговорке все чувствуют отстраненность: не он эти материалы писал, не он визировал (вернее, не его подпись главная), не ему за них отвечать. Когда редактор останавливает его, ответственный секретарь даже откидывается на спинку стула, чтобы спокойно следить за тем, что редактор говорит заведующему отделом. А заведующие отделами в это время бледнеют. Вообще-то материалы, особенно политически важные, согласовывались с редактором, с заместителем, не раз обсуждались, но каждый знает, что может подойти такой момент, когда ссылки на согласования потеряют силу.
Редактор вчера до полуночи был в обкоме партии, сегодня утром тоже туда заезжал, у него самые последние сведения о том, что произошло "наверху". Заведующие отделами тоже тщательно следят за всем, что происходит в Москве и в обкоме. Они просмотрели утренние газеты, прочли передовицы "Правды" и "Известий", прочли материалы, касающиеся их отделов, но столичные отделы запаздывают на сутки, и, кроме того, не вся важная информация попадает в газеты. Правда, газетчики связываются по телефону с заведующими отделов обкома, бывают там, но совсем не так, как редактор. Редактор бывает у третьего, второго, иногда у первого секретарей. Сведения его самые последние. Но он никогда не начнет планерки сообщением о том, что произошло за это время в областном комитете партии. Утром он поднимается прямо к себе в кабинет, затем вызывает ответственного секретаря или сам идет к нему, чтобы на месте посмотреть только что присланные из типографии пачкающиеся, жирные полосы, чтобы взглянуть на новый макет и перекинуться с ответственным секретарем несколькими словами.
Ответственный секретарь - второе по осведомленности лицо в редакции. Он еще до планерки знает, какой материал, уже запланированный и набранный, полетит сегодня. Фамилия секретаря - Маятин, зовут его Владислав. Он подвижен, весел. И видимо, способен и умен. В профессии его есть что-то таинственное, как в профессии кинорежиссера. Все в редакции пишут статьи, правят авторские письма, а он делает газету. Большинство газетчиков, проработавших и пять и десять лет, так и не знают, как это делается. Этим и объясняется особое положение Владислава. Он не только журналист, но и техник, и проектировщик, и немного художник. Он определяет размеры будущих, еще ненаписанных материалов, отбирает фотографии и рисунки, решает, каким шрифтом будут набраны тексты и заголовки. Он "выбивает" в отделах запланированные материалы. По штатному расписанию второе лицо в редакции - заместитель редактора. Но на самом деле вторым всегда был Владислав. Поставить или не поставить в номер материал зависит именно от Владислава, хотя формально не он решает, что нужно сегодня газете. Формально власть его не очень велика, но возможности влиять, вмешиваться, проталкивать или останавливать материалы чрезвычайны. Он всегда в центре, или, если угодно, в пекле, газетных событий. К нему приходят отстаивать свои материалы или просто просить за них. Вся внутригазетная информация стекается к нему в кабинет, а это один из источников его влияния на редактора. Владислав молод, энергичен и здоров. Он очень худощав, светловолос и голубоглаз. Когда он бежит по коридору, газетная полоса, которую он несет к редактору, летит по ветру. В редакции много молодых, и молодые делают газету "по-молодому". Никто никогда не слышал, чтобы Владислав где-то интриговал, на кого-то капал, но в умных глазах Владислава многим видится что-то опасное. Перед планеркой стулья в кабинете стояли вдоль стен в один ряд, теперь они смешаны. Сидят и у стены, и ближе к столу - кто как. Но на самом деле в том, как сидят, есть естественный порядок. Выдвинувшись в первый ряд, поближе к редакторскому столу сели завы - промышленник и сельскохозяйственник. Заведующий партийным отделом Александр Васильевич Пыреев - чуть ближе к заместителю редактора. Ближе к стене, закрываясь спинами промышленника и сельскохозяйственника, сидит Вовочка.
В газете есть люди, репутация которых много лет держится примерно на одном и том же уровне. Но чаще она колеблется от номера к номеру, от планерки к планерке. Постоянная репутация только у тех, кто, как Вовочка, пишет крайне редко. С теми же, кто пишет часто, кто активно и настырно пробивает свои материалы, у редактора постоянные столкновения. У этих людей репутации в газете как бы не существует. Они живут от планерки к планерке - сегодня так, а как будет завтра - неизвестно. Что касается прошлого, то его как бы не было совсем. Состояние это исключительно тревожное, раздражающее и оскорбляющее. Рядовые работники отделов, которые редко бывают на планерке - их зовут, когда надо, - переносят его легче. А завы, для которых день начинается планеркой, приспосабливаются к нему по-своему.
Сельскохозяйственник - невысокий, в потертом пиджаке, в наглухо застегнутой косоворотке, с истовым, неулыбающимся лицом, которое день ото дня становится истовее и внимательнее, - выдвигается из первого ряда, чтобы никто - ни сбоку, ни сзади - не отвлекал его от того, что скажут редактор и Владислав. После редактора сельскохозяйственник обязательно просит слово. Говорит жестко, решительно, называет присутствующих - критикует тех, кого только что назвал редактор. Когда он сядет, краска негодования долго не гаснет на его скулах. В посевную и уборочную он просит для своего отдела больше места, но сам не пишет никогда, редактор никогда не заставляет его писать. У сельскохозяйственника четверо детей, а зарплата, не подкрепленная гонораром, мала. Так что бедность его не показная. Его подчиненные, которым он не мешает писать, зарабатывают больше, чем он. Себе сельскохозяйственник оставляет телефонные разговоры с глубинкой. На телефоне сидит до глубокой ночи. Когда он говорит, редактор слушает его, напряженно наклонив голову. Называет он сельскохозяйственника только по имени-отчеству - Николай Федорович и работу отдела всегда отмечает: оперативность, политическая грамотность, беспощадность к расхитителям народного добра, разгильдяям, врагам народа. Перечень этот никогда не оборвет посередине. Редактор любит митинговать, а заместитель говорит тихо, длинные матерчатые налокотники, которые он не снял, когда шел на планерку, рукава пиджака да и весь пиджак как бы серебрятся, когда он поворачивается к кому-нибудь. Да и то, о чем он говорит, требует более рассудительной интонации. Он сообщает об ошибках, которые были выловлены в самый последний момент из полосы, говорит о том, насколько профессионально сделаны материалы. Можно подумать, что они давно договорились с редактором, о чем должен говорить каждый, чтобы не повторять друг друга. Но в напряженном наклоне редакторской головы все видят нетерпение.
Разная степень наклона редакторской головы показывает разную степень нетерпения. Когда говорит Александр Васильевич Пыреев, заведующий партийным отделом, редактор слегка кивает. Если слово берет Вовочка - это бывает очень редко, - редактор снимает очки и поворачивается к нему всем корпусом. Однако если Вовочка затягивает, редактор опять возвращается к своему столу, надевает очки и рассеянно кивает.
Вообще редактор - человек увлекающийся, не желающий ни с кем делить свою газету. Когда редакционный завхоз напечатал в газете заметку, редактор уволил его:
"На этой должности мне нужен именно завхоз".
В три часа редактор уезжал на обед, а возвращался в пять, к концу рабочего дня. Медленно шел по лестнице наверх, навстречу тем, кто собирался домой. Останавливался на лестничной площадке, несколько минут отдыхал, потом шел по коридору, заглядывая в отделы. Первым от лестничной клетки был отдел культуры, и когда редактор открывал дверь, он видел улыбающееся Вовочкино лицо, поворачивающееся ему навстречу. К тому времени, когда на лестнице слышался редакторский голос, Вовочка принимался за материалы, которые сдали ему Стульев и Слатин. Вовочка специально откладывал чтение этих материалов на пять часов. Вообще по всей редакции в пять часов прокатывалась вторая рабочая волна. Хлопали двери, заведующие отделами несли в секретариат вычитанные материалы. Владислав бежал к редактору, и полоса развевалась по ветру. Домой, навстречу редактору, шли только нагруженные хозяйственными сумками - в обеденный перерыв бегали на базар - машинистки; редактор, еще стоя на лестничной площадке, прощался с ними. Потом он открывал дверь в отдел культуры и останавливался на пороге в расстегнутом пальто.
- Владимир Акимович, куда идут твои работники? - спрашивал редактор.
Вовочка поднимал брови, разводил руками.
- Петр Яковлевич, - говорил он с ужимкой, - пять часов, рабочий день кончился.
- Но ведь ты работаешь?
Вовочка разводил руками, а Стульев и Слатин продолжали укладываться: снимали налокотники, прятали бумаги в ящики стола.
- Петр Яковлевич, - говорил Стульев своим мощным голосом, - посмотрите в папку готовых материалов. Еще что-то надо сделать? Я останусь.
Но редактор подходил к более молодому Слатину:
- Ты что же? Как машинистка? От звонка до звонка?
По правде говоря, Стульев и Слатин не сразу решились на это - они стали при редакторе уходить домой, когда уже могли себе это позволить.
- Петр Яковлевич, - говорил Слатин, - в среду я сутки не уходил, делал материал в номер.
Но редактор знал все. Он уже начал поощрять Слатина повышенными гонорарами, а главное, тем, что иногда обращался к нему, минуя Вовочку.
Откроет среди рабочего дня дверь в отдел, ничего не ответит на Вовочкин вопросительный взгляд, скажет:
- Слатин, зайди ко мне.
Что-то его взволновало - не секретаря прислал, сам от своего рабочего стола прибежал к рабочему столу журналиста, очки не снял. Слатин поднимется, не забудет спросить Вовочку: "Что это он?" Вовочка ответит обиженной усмешкой. Слатин быстро пойдет за редактором, но, войдя в кабинет, застанет его сидящим за столом так, будто он и не выходил отсюда.
Стол у редактора огромный, чтобы обойти его, нужно время. На тумбочке рядом с телефонами - модель комбайна, на стене портреты Сталина и Ленина - все новое, даже дорожки на паркете, даже стулья. И во всей редакции все перебелено, сменена мебель - ничего от старого редактора не осталось. Даже завхоз новый, даже машинистки и вахтеры. Слатин помнил, как увольняли старого работника отдела информации Белоглазова. Это было еще в самые первые недели, когда Слатин поступил в газету. Белоглазова он почти не знал. Запомнился он ему только как высокий человек с тонким женским голосом, обязательно выступавший на всех собраниях, планерках, летучках. Выступления были раздражающе скучными, и Стульев как-то сказал Слатину:
- Вот увидишь, его скоро уволят. У редактора на его место уже есть человек.
В городском университете несколько лекций прочел профессор-китаец, приехавший сюда по приглашению обкома. Профессор был коммунист и интернационалист, и газета взяла у него интервью. В заметке - потому что это была именно заметка, а не интервью, которые тогда не печатали из-за их специфически буржуазной, заносчиво-личной формы - было сказано о том, как китайские революционеры учатся побеждать у русских пролетариев. Заключали же заметку несколько иероглифов, нарисованных профессором - приветствие читателям областной партийной газеты от китайских борцов против империализма. Вот эти-то иероглифы и были напечатаны перевернутыми. Конечно, во всем городе никто не смог бы этого заметить, если бы профессор не поставил дату арабскими цифрами 23.1.1938. Цифры и были перевернутыми.
В тот день Белоглазов был вторым дежурным по газете - "свежей головой". Он должен был читать после корректоров, после дежурного - на "свежую голову". На самом деле "свежая голова" читает полосы вместе с дежурным или даже до него, поскольку "свежая голова" просто помощник дежурного. Так под давлением газетной иерархии изменилась эта идея. Дежурным по газете может быть только заведующий отделом, помощником - литературный работник. Следовательно, главная на полосе подпись дежурного, а полоса, подписанная "свежей головой", берется во внимание только при сверке. Готовую, вычитанную и выправленную газету "в свет" подписывает редактор или его заместитель. А в те дни подписывал только редактор. Должно быть, судьба его предшественника была у него в памяти, и он, задерживая наборщиков, корректоров, дежурных, "рисовал" на первых двух полосах, где шли передовая, статьи партотдела, важная информация. Разумеется, редактор читал эти материалы в машинописи, когда они поступали из отделов, а потом в гранках, когда они возвращались из типографии. Но теперь они стояли рядом, в полосе, под жирно набранными заголовками, и он читал их еще раз, смотрел, чтобы не было двусмысленных стыков, и еще раз правил. Первая полоса страшила его особенно, и он вычеркивал, вписывал, менял местами - и так по многу раз. Старший корректор бежал к выпускающему, выпускающий в типографию, наборщики выбрасывали вычеркнутое, набирали дописанное, в материалах образовывались хвосты или, напротив, пустоты. Хвосты надо было сокращать, пустоты перекашивали макет - короче говоря, работа была сделана - начиналась нервотрепка. В тот день Петр Яковлевич "рисовал" много, а потом, как он это иногда делал, подписывать газету "в свет" спустился из кабинета к дежурным.
Петр Яковлевич был в пальто и без очков. Это означало, что он едет домой, в дежурку забежал на минуту, чтобы, ничего не меняя, вместе с дежурными подписать газету. Белоглазов и дежурный по номеру - заведующий промышленным отделом - встали. Редактор, не присаживаясь, взял из рук выпускающего два номера свежей газеты. На одном он должен был расписаться, другой он брал домой (он тут же сунул его в карман пальто). В дежурке горел верхний, без абажура, голый свет и две настольные лампы. Доносились запахи и звуки наборного цеха - звуки непрерывно падающих металлических пластин.