Мальчиков не надо было уговаривать, они запрыгали от радости и побежали домой. Дома у них росли два коршуненка, которые день и ночь сидели на юкольной сушильне и не хотели покидать ее, а под сушильней прохаживалась длинноногая цапля, прыгали две чайки, а над ними в одной клетке сидел совенок, в другой бурундук. Хозяйство у мальчиков было большое, чтобы прокормить всю эту живность, они несколько раз вместе с дедом "неводили" на озере. "Невод" этот тоже выдумка деда, он сам помогал его делать: из амбара достал старую изорванную сеть, завернули в нее траву, а чтобы она стала тяжелее, - положили камни, зашили сеть, с обоих концов привязали веревки - и все готово. За один замет мальчики вылавливали по сотне мальков карася, сазана, амура. При таком улове они, конечно, могли содержать еще несколько утят.
- Как вы думаете, сегодня легко ловить утят? - спросил Баоса, когда приехали из Нярги.
- Будем нырять, - заявил Хорхой, сидевший в оморочке впереди деда.
- Тебе что, тебе легко, ты же Хорхой, - засмеялся Богдан.
Баоса тоже не удержался и засмеялся. Но Хорхой не оправдал своего имени, он плохо нырял, и уж никак нельзя было его сравнить с утятами, которые ныряли от одного берега озера до другого. Поймали двух утят, спрятавшихся на берегу в траве.
- В такой ясный день трудно охотиться на уток, нет ветра, шуршание травы далеко слышно. Трава сухая, и утята не боятся выбегать на берег, - поучал Баоса мальчишек, выставляя сеть в одном из многочисленных заливов. - А мокрой травы боятся все утки, особенно льняные. На уток лучше всего охотиться и ненастье, тебе плохо, зябко, а уткам еще хуже. Поняли? Человек должен всегда перебороть себя, холодно - перебори, страшно - перебори, голод точит - перебори, силы иссякли - перебори, найди их у себя же. Силы у человека всегда есть в запасе. Таким должен быть сильный и храбрый охотник. Запомните.
- Дедушка, а сегодня острогу будем метать? - спросил Хорхой, старательно работая двухлопастным дедовым маховиком.
Баоса теперь всегда брал два маховика, один для себя, другой для внуков. Когда он курил трубку и отдыхал, мальчишки махали веслами и сопели от усердия. Хорхой сидел всегда впереди деда, где борта оморочки были особенно широки, и потому его маховик, когда он загребал, стучал и скреб по обоим бортам.
- Когда ты перестанешь стучать? - ворчал Баоса. - От твоего стука скоро оглохну. Если бы ты так ехал на охоте, звери услышали бы, как только ты отъехал от стоянки. Смотри, как встрепенулся сазан. Разве ты подкрадешься к нему, чтобы бросить острогу?
- Ну скажи, будем метать? - не отставал Хорхой.
- Ладно, будем, - согласился Баоса.
Вечером няргинцы с улыбкой смотрели, как Баоса, стоя по колено в воде, дергал шнуры, а мальчики метали острогу в невидимую цель.
- Смотри лучше! - кричал Баоса. - С какой стороны голова? Да не там! Там, где трава поднимается или шевелится, там и голова. На какой глубине рыба? Смотри, как трава шевелится. Эх! Слепой ты! Глаз у тебя лягушачий!
Старики покачивали головами: "Да, Баоса уже впал в детство, играет только с детьми".
Баоса стоял в воде и в обеих руках держал шнуры от "рыбы". "Рыба" - тоже его выдумка, тоже сеть, туго набитая травой и камешками, с обоих концов связанная длинными шнурами. Эти шнуры в руках и держит Баоса: потянет один шнур, зашевелится затопленная трава - это "голова" рыбы, куда мальчишки метят острогу. Как только заметит Баоса, что внуки собрались метать острогу, дергает шнур и быстро выбирает его, а "рыба", оставляя волну, устремляется к нему; мальчики бросают острогу с упреждением и ловко подцепляют мишень. Баоса бывает очень доволен, когда внуки подряд несколько раз поражают его "рыбу". Он выходит на берег, садится на горячий песок, закуривает и в знак высшей признательности за мастерство внуков предлагает им свою трубку. Мальчики затягиваются раз-два, поперхнутся дымом и кашляют, перегибаясь в три погибели, из глаз текут слезы, но от трубки они не отказываются: какой же мужчина-охотник не курит!
- Хорошо, Богдан, хорошо ты бросаешь острогу, - похвалил Баоса любимого внука. - Рука только у тебя слабовата еще. Но ничего, силы будут.
- Дедушка, сказать тебе честно, почему я попадаю? - нахмурив брови, спросил Богдан.
- Скажи. Почему?
- Потому что твоя рыба всегда только к тебе убегает. Это неинтересно, рыба должна убегать в любую сторону.
Баоса молчал, только трубка его недовольно клекотала.
Вернувшись домой, Баоса сел на горячий песок и стал греть ноги. К нему подошел Ганга и, не здороваясь, сказал:
- Ругаться я пришел.
- Начинай, - ответил Баоса и даже не взглянул на Гангу.
- Ты нехороший человек, Баоса, я думал, к старости стал лучше, а ты такой же нехороший, какой и был. Ты почему не пускаешь внука ко мне? Богдан не одному тебе внук, он мой внук, он сын моего сына.
- Он сын моей дочери.
- Но он сын и моего сына, он нашего рода Киле.
- Как я захочу, он такого рода и будет. А я хочу, чтобы он Заксором был. Кто вы такие Киле? Вы даже не нанай, вы пес знает откуда пришли на Амур да самовольно назвались нанай.
- Мы нанай!
- Нет, вы не нанай.
Богдан усмехнулся, он уже который раз слышит такую перебранку между двумя дедами, и ему порядком надоело все это. Мальчик побежал на берег Амура, где купались его сверстники.
- Нет, мы нанай! - упрямо твердил Ганга, позабыв, из-за чего начался спор, ему теперь главное было отстоять свою принадлежность к нанайскому народу.
- Нет, вы помесь якутов, тунгусов, орочей, называете себя нанай только потому, что живете на Амуре. Понял?
- Ничего не понял! - Ганга застыл с открытым ртом, потом, закрыл рот, подумал и, вспомнив, с чего начался весь этот сыр-бор, закричал: - Ты опять меня обманул, опять повел разговор по другой дороге! Нет, ты скажи, почему только один ты любишь Богдана? Ты нехороший человек, Баоса! Богдана нам оставили на двоих, а ты один, да, один его любишь.
- Пополам с тобой любить, что ли?
- Кто сказал пополам? Пусть день ты, потом я.
- Ну и люби день ты, потом я.
- А почему ты его не отпускаешь ко мне? Он даже поесть не зайдет, ночевать не придет.
- Потому что у тебя воняет.
- Я давно знаю тебя, ты пес сам вонючий! - задохнулся в гневе Ганга.
- А ты хорек вонючий, это я тебе тоже давно сказал! Это я тебе сказал, когда пустился за твоим сыном-вором. Ух, нашел бы я его тогда, убил бы.
- Пес ты, пес, если бы убил, сейчас у нас внука бы не было.
- Дочь моя все равно родила бы его, Богдана!
- Как она родила бы без моего сына?
- Так вот родила бы, и все!
- Правильно люди говорят, ты в детство впал. Вот!
Баоса замолчал, сейчас только взглянул на своего соседа.
- Глупый хорек. Если люди так говорят про меня, пусть говорят. Уходи отсюда! Богдан к тебе никогда не придет! Он мой внук! Он Заксор, он нанай, ему нечего делать у тебя, у Киле!
- Аха, а мой старший сын Улуска Киле, живет у тебя, это ничего? Да, это ничего?
- Вот видишь, от тебя, от вонючего хорька даже дети бегут!
Ганга побагровел, поднялся на ноги, стал размахивать руками. Баоса тоже вскочил на ноги, он был на голову выше Ганги.
- Драться не вздумай, шею переломаю! - закричал он.
- Внука отдай, и драться не буду! - кричал в ответ Ганга.
Сколько бы еще продолжался этот спор, длившийся целый месяц, с перерывами день-два, никто не знает. Люди, слушавшие его, качали головами и выразительно хлопали себя по голове: "Старики выжили из ума, иначе не стали бы внука делить".
Ганга, размахивая тонкими руками, подходил к Баосе, когда к ним подбежал Хорхой.
- Дедушка! Дедушка! Халико подъезжает, сверху спускается. Наверно, наш второй дед возвращается из Сан-Сина. Дедушка, пошли на берег!
Баоса опустил руки и, тяжело дыша, сел на песок. Рядом опустился в изнеможении Ганга.
- Если бы не Пиапон, я бы драться начал, - сказал Ганга. - А драться все равно буду, если не отдашь моего внука.
- Это мой внук, сын моей дочери, - ответил Баоса.
- Сын мой главнее, мужчины всегда главнее. Богдан мой внук.
- Что твой сын? Тьфу, вот кто.
- Тьфу, да? Вспомни, как ты собирался перед ним на колени вставать, как плакал…
Не успел Ганга высказаться, как сухой тяжелый кулак Баосы опустился на его шею, и он растянулся на горячем песке. Сколько пролежал, Ганга не помнил, но когда очнулся, Баосы рядом не было. А на берегу шумел народ, встречавший вернувшихся земляков. Ганга поднялся и, держась за шею, побрел на берег. "Ничего, Баоса, не всегда тебе быть счастливым, - думал он. - Нет, Баоса, есть эндури-ама на небе. Хоть заболел бы ты, проклятый Баоса, неизлечимой болезнью, хоть бы злые духи услышали мои проклятья!"
Ганга шагал, опустив голову. Он слышал шум, крики встречавших халико няргинцев и ускорил шаг. Но вдруг все кругом притихло, потом тишину прорезал истошный утробный женский крик, затем заголосили сразу несколько женщин.
Ганга испуганно остановился, потом, забыв о боли в шее, побежал вприпрыжку.
- Что такое, что случилось? - спрашивал он первых попавшихся, но ему никто не отвечал. Тогда он протолкнулся к приставшему боком халико и очутился рядом с Баосой. Позабыв о ссоре, Ганга хотел было у него спросить, почему голосят женщины, но вовремя заметил две слезинки, медленно скатившиеся по дряблому, морщинистому лицу Баосы. "Плачет", - удивленно прошептал он.
Возле Баосы стоял Американ и что-то тихо говорил. Ганга пододвинулся ближе.
- Как прозевали сторожившие - никак не могу понять, - бессвязно бормотал Американ. - До сих пор не могу прийти в себя, голову ломит, меня ведь тоже чуть не убили, по голове чем-то тяжелым ударили. Трех наших потеряли, даже тела их не нашли, среди них мой лучший друг Пиапонгаса. Троих раненых подобрали, вон лежат. А вещей не тронули. Почему не тронули, тоже непонятно. Я в душе все же думаю, что мой друг спасся. Почему думаю - сам не знаю. Мы искали их, но недолго, боялись, что хунхузы вновь вернутся. Сообщили русским, они, может, подобрали. Я не верю, чтобы такой храбрый человек, как мой друг Пиапонгаса, мог так просто умереть. Сердце отказывается верить.
Двое молодых охотников подавали мешки с мукой, крупой, связки дабы, какие-то узелки, все это складывали на сухом песке в двух местах. Около этих двух куч добра стоял Холгитон в окружении жены, детей, тут же был и его работник-маньчжур Годо.
- Эту связку сюда, этот мешочек туда, - распоряжался Холгитон и, не оборачиваясь, спрашивал Супчуки: - Как ты жила без меня? Дети не болели? Годо хорошо выполнял свои обязанности?
Супчуки вся сияла, отвечала бойко и слаженно, она, казалось, была безмерно рада возвращению мужа. Такое впечатление осталось бы у всякого непосвященного человека, наблюдавшего за счастливой Супчукой, но няргинцы знают, чему радуется молодящаяся жена старого Холгитона. Правда, на ее месте любая женщина тоже радовалась бы, ведь в дом привалило добро!
Американ спешил, он надеялся еще засветло доехать до своего стойбища. Как только выгрузили привезенное добро Пиапона и Холгитона, халико отчалил от берега и поплыл вниз по течению. Няргинцы молча провожали лодку, и многим мерещилось, что это не лодка плыла по протоке, а наполовину погрузившийся в воду гроб. Все в стойбище уважали и любили всегда уравновешенного, доброго, отзывчивого, честного Пиапона и весть о его исчезновении восприняли как тяжелую утрату.
Почти все женщины стойбища, окружив Дярикту и дочерей Пиапона, плакали; мужчины столпились вокруг Баосы, Полокто, Дяпы, Калпе, они скорбно молчали, крепко зажав зубами трубки. Один Калпе, любимый брат Пиапона, не мог сдержаться, он всхлипнул, застонал и опустился на горячий песок. Охотники стояли, глядя вслед удалявшейся лодке, потом, не сговариваясь, подхватили добро Пиапона и пошли к нему в дом.
Никогда прежде в рубленом доме Пиапона не собиралось столько народу, как сейчас, многим не нашлось места на нарах, на деревянном полу, и они расселись на крыльце, на завалинке.
"Как после похорон", - думал Калпе, глядя на людей.
Полокто впервые зашел к брату, он, хотя и жил почти рядом, очень редко встречался с Пиапоном, обходил его стороной. Теперь он с жадностью разглядывал жилье брата, сравнивал со своим жильем и вынужден был признать, что дом Пиапона лучше его дома.
"Хороший дом оставил жене и детям", - подумал он.
Женщины сидели на корточках возле глиняного очага. Замужняя дочь Пиапона Хэсиктэкэ рыдала, обняв мать за шею, другая, младшая дочь Мира всхлипывала, отвернувшись к стене.
- Сиротки мои, - плакала Дярикта.
- Брат мой любимый, зачем ты ушел, не взглянув на меня, не попрощавшись с братьями и сестрами! - причитала рядом с Дяриктой Агоака.
- Не плачьте, не убивайтесь, - уговаривали их старушки. - Не надо раньше времени хоронить, может, он жив, вы же слышали, что говорил этот мэнгэнский хозяин халико. Может, эндури помог ему, кто знает.
Дярикта вытерла красные глаза кончиком платка и спросила окружавших ее старух:
- Вы много прожили, вы все знаете. Что же мне сейчас делать? Какой обряд исполнить?
Старушки подумали, переглянулись.
- Надо сперва узнать, где он, жив ли, тогда только можно кое-что сделать, - ответила старая Гоана, мать Исоаки.
- Да, да, надо подождать, - закивали другие старушки.
- Лучше всего обратиться к шаману, пусть гэюэнгини, - подсказала одна из них. - Если бы был большой хулусэнский шаман, было бы лучше, да его нет сейчас, уехал на касан. Наш няргинский тоже ничего, но большой шаман лучше разузнал бы.
- Да, да, это верно, - опять согласились старушки.
В дом вошел Холгитон в сопровождении Ганга. Он не мог усидеть дома. Как только убрал привезенное добро в амбар, тут же собрался в дом Пиапона. Ему и Ганге уступили место возле Баосы. Холгитон закурил и молчал, посапывая трубкой. Все ожидали его рассказа о нападении хунхузов. Если бы не скорбь по Пиапону, охотники не против были бы выслушать весь рассказ о поездке в Сан-Син.
Холгитон выкурил половину трубки и не вымолвил ни одного слова. Сидевший с левого бока Баосы Ганга будто невзначай дотронулся до Баосы, встретился с его тяжелым от горя взглядом и прошептал:
- Крепись сердцем. Тяжело на душе, когда уходят от нас молодые, лучше бы нам уйти вместо них. - Потом, помолчав, добавил: - Зря ты мне болезнь сделал, голову не могу повернуть, шея болит.
Баоса отвернулся от него.
"Чего он не начинает?" - зашептались между собой нетерпеливые молодые охотники, поглядывая на Холгитона. Наконец и Баоса не вытерпел:
- Отец Нипо, ты один видел, один был там, мы ждем твоего рассказа. Легче всем вместе вынести страдание, чем одному.
Холгитон не пошевелился.
- Мне тяжело, отец Калпе, рассказывать об этом, - наконец начал он. - Все произошло очень странно. В тот вечер мы остановились в маленькой фанзе, в той фанзе жили старик со старухой, добрые старые люди. Помню, старушка в большом котле сварила уху из свежих сазанов, вкусная уха была. Мы ведь в городе свежей рыбы мало ели, потому набросились на эту уху. На радостях напоили стариков и сами крепко выпили. Я сидел на нарах, рядом со мной Американ, Пиапон. Пиапон весь день простоял за кормовым веслом, устал, он поел уху, немного выпил и уснул тут же. Американ еще смеялся над ним, говорит, силы бережет, к жене едет, а того не знает, что от водки сила. Сколько мы выпили - не знаю, помню, уснул на нарах. Мы не очень беспокоились за вещи, потому что там сидели караульные, потом оказалось - они тоже немного выпили и уснули в лодке, вот их и захватили врасплох хунхузы. В полночь или ближе к утру прямо в окно выстреляли несколько раз. Выстрелили над самым моим ухом, я сразу оглох, ничего не слышу. Чувствую, люди копошатся, бегут, кто в окно, кто в дверь. Я тоже было за ними бежать, да куда там, ноги будто приросли к поду. Я лег на пол. Чувствую, кто-то лежит рядом, ногой пинается. Тут я догадался, люди заползают прятаться под нары. Я тоже полез под нары. Сколько прошло времени, не знаю, но лежал я под нарами долго. Потом чувствую, один выполз из-под нар, другой. Вскоре я один остался. Выглянул я из-под нар, смотрю - дверь настежь открыта, светать стало.
Холгитон выбил пепел из трубки о край нар, начал вновь набивать трубку. Ему подали другую. Он закурил и продолжал рассказ:
- Потом вижу, в дверях появился один, другой человек, кто такие - не разглядеть: еще не совсем рассвело. Думаю, это хунхузы за мной пришли, всех поймали, теперь за мной явились. Что же делать? - думаю, ружья нет, одним ножом что сделаешь? Затаился я, как птенчик под листом. На улице совсем светло. Смотрю в проем двери, вошел охотник с нашей лодки. Что говорят, кто в доме, не знаю, потому что - ничего не слышу. Вижу, одни ноги. Чьи это ноги, наших охотников или хунхузов? Потом слышу, будто где-то далеко-далеко кричат: "Хунхузы ушли, выходите на берег!" Я не поверил, лежу. А голос все громче и громче становится, это слух ко мне возвращался. И услыхал я, что в фанзе разговаривают наши охотники. Тогда я осмелился и выполз из-под нар. Охотники оглядели меня, сказали, чтобы я сходил и вымылся. Я сам знаю, что надо вымыться, ведь под нарами какой только нечисти нет. Вышел я на улицу, а там старушка уже разожгла огонь, варит что-то в котле, будто тут ничего не произошло, будто хунхузы не нападали на нас. Я удивился и пошел умываться. На берегу стоит наш халико, все наше добро на месте, хунхузы не взяли ни щепотки муки. Я еще больше удивился. Думаю, как же так, ведь они напали на нас, чтобы отобрать наше добро! Напугали нас до смерти и ничего не взяли! Я умылся, сменил верхний халат и вернулся в фанзу. Здесь уже много собралось наших. Ищу глазами Пиапона, нигде его нет. Ушли искать, говорят, пяти человек нет. Долго искали, нашли еще двоих, а трое так и исчезли. Я тоже ходил, искал, кричал, но на мой зов никто не откликнулся. Там густые кусты, трава высокая, не просто найти человека.
- Если бы живой был, откликнулся бы, - вставил слово Баоса.
- К нашему отъезду старушка сварила кашу, а старик проверил сети, поймал сазанов и угостил нас талой, - продолжал рассказ Холгитон. - Меня опять удивили эти старики. Спрашиваю, часто здесь бывают хунхузы, в лицо их знаете? Бывают, неохотно отвечает старик.
- Может, они заодно с хунхузами? - предположил кто-то.
- Старые они люди, - ответил Холгитон. - Мы в полдень приехали в русское село, властям рассказали о хунхузах, русские солдаты тут же собрались и на железной лодке поплыли искать хунхузов. Мы сообщили им, что потеряли троих товарищей. Русский начальник долго ругал нас, зачем мы ездим в Маньчжурию. Там, мол, другая власть, а у нас другая, будто не можете эту же муку и крупу здесь, на Амуре, купить.
- Правильно говорил, - сказал Ганга.