А сейчас Баоса вынужден был к нему обращаться за помощью. Дети думают, что он ищет здесь Поту и Идари, - пусть думают. Баоса оглядывал берег стойбища, он знал все хулусэнские лодки, оморочки - чужих среди них не было, значит, нет гостей в Хулусэне.
"Это даже к лучшему, - подумал Баоса, - одни будем решать свои родовые дела".
- Что-то людей не видать, - сказал Полокто, оглядывая берег.
- А вот кто-то идет, - указал Калпе.
Когда лодка пристала, к ней подошел, пошатываясь, Пассар Ливэкэн.
- А-а, Баоса, приехал наконец. Сколько тебя не было в нашем Хулусэне, - заговорил он. - Сыновья твои приехали, здравствуйте, здравствуйте, молодые охотники. Баоса, как давно я тебя не видел - продолжал он, обнимая Баосу, когда тот сошел на берег.
- С прошлой осени, с прошлой осени, - улыбался в ответ Баоса.
- Вот, вот, с осени не виделись. Чего ты не заезжаешь, вход в нашу протоку не можешь найти? Ладно, я когда-нибудь там большое воронье гнездо совью на верхушке тальника, чтобы не проехал мимо…
Продолжая бормотать, Ливэкэн помог вытащить лодку на берег.
- Не приезжал, не приезжал, - и в самое время приехал. Сегодня шаман камлать будет.
- Кто заболел?
- Не-ет, сэвэны его не стали слушаться, завтра задабривать их будет. Ох, Баоса, вовремя ты приехал, завтра шаман сэвэнов будет угощать, и нам кое-что перепадет.
"И правда хорошо, вовремя приехал, - подумал Баоса, - не надо и камлание устраивать, так все узнаю".
- Попьем, Баоса! - продолжал Ливэкэн.
- Ты уж и так выпил, - усмехнулся Баоса. - Теперь тебе часто приходится выпивать.
Баоса посмотрел в пьяные глаза Ливэкэна - нет, не понял намека. А Баоса намекал на двух дочерей Ливэкэна, которые по три, четыре раза выходили замуж и каждый раз возвращались к отцу, сохраняя за собой и свое приданое и тори мужей. Девицы были умные, они не хотели жить в неволе у мужей, им больше нравилась фанза отца в Хулусэне, куда так много приезжает молодых охотником. Для развода они шли на всякие ухищрения, терпели побои и все выжидали момента, чтобы вовремя уйти от разозлившихся мужей. Судьи, разбиравшие развод, всегда становились на их стороне и не возвращали мужьям тори, потому что на них, как правило, ложилась вся вина.
Так Ливэкэн, ничем не примечательный средний охотник, жил в достатке за счет своих умных дочерей. Как только какая-нибудь из них убегала от мужа, тут же приезжали новые сваты, и начиналось все сначала.
- Часто пью, часто пью. А чего не пить? Не бедно живу, - хвастался Ливэкэн. - Остановитесь у меня, найду что выпить.
- Нет, у меня свои родственники, обижаться будут.
К прибывшим приближались родственники Баосы - Турулэн, сын его Яода, зятья Гида и Тэйчи. Турулэну никак не дашь семидесяти лет, он шагал легко и быстро, высоко вскидывая ноги. Подошел, обнял Баосу, потом поцеловал в щеки Полокто, Дяпу, Калпе, Улуску.
- Слышал, слышал о вашем горе, - сказал Турулэн, - сорока на хвосте известие принесла. Разыскали их?
- Нет. По этому делу приехали, - ответил Баоса.
- Да, да, я тоже слышал, дочка твоя сбежала с молодым охотником, - вновь заверещал Ливэкэн. - А-я-я, как так, а? Как молодые изменяются, не слушаются нас. Убежала из дома отца!..
- А жену твою убило, - продолжал Турулэн, не слушая Ливэкэна, - всех хотело убить, знаю это. Где Пиапон?
- Дома остался, - угрюмо ответил Баоса, думая над вещими, как ему самому показалось вдруг, словами Ливэкэна о молодежи.
Турулэн повел гостей в фанзу. Последними, приотстав от других, шли Полокто и пошатывавшийся Ливэкэн.
- Заходи, заходи хоть ты, - попросил Ливэкэн, - пусть отец с Турулэном пьет, а ты зайди ко мне.
- Гэйе дома? - спросил Полокто о старшей дочери Ливэкэна.
- Куда денется? Гэйе дома, Улэкэн дома, обе дома. Улэкэн опять ушла от последнего мужа.
Баоса вошел вслед за хозяином и прежде всего бросил взгляд в дальний угол фанзы - священный жбан и сэвэн стояли на своем месте. Баоса подошел к жбану и, встав на колени, отбил поклоны. Полокто, Дяпа, Калпе, Улуска опустились на колени сзади него.
Глиняный обыкновенный жбан, в каком многие семьи хранят воду, некогда высокий, с горловиной, был перепилен посередине, густо обмазан глиной и перевязан толстой веревкой. Возле него, как страж, стоял двуликий сэвэн, высокий по сравнению с перепиленным жбаном, с большими грудями, с толстыми ногами. На шее сэвэна несколькими рядками висели бусы, каждая бусинка представляла железную скульптурку человечка, собачки, тигра, медведя, волка, рыси.
Перед жбаном и двуликим сэвэном стоял низенький столик, на который клали жертвоприношения.
Гости поели, отдохнули с дороги и после захода солнца пошли к шаману. Полокто встретил свою возлюбленную Гэйе и, не дождавшись конца камлания, тайком убежал с ней.
Лучшего места, чем берег реки, сухое днище лодки, не найти в стойбище влюбленным: на берег ночью никто не выйдет, женщины запаслись водой, рыбаки после камлания в ожидании утреннего угощения шамана даже и не вздумают выехать на лов рыбы - никто не потревожит влюбленных. Полокто обнял давнюю подругу, прижал к себе, теплой Щекой прильнул к ее горячему лицу.
- Ты меня ждала? - спросил он, заглядывая ей в глаза.
- Из-за тебя только я каждый раз убегаю от новых мужей, - нежным певучим голосом ответила Гэйе.
Полокто счастливо засмеялся. Он не верил Гэйе, но ему почему-то нравился ее обман, нравилось и ее непостоянство.
"Пусть потешается, мне-то что, - думал он, - стала бы женой, тогда держал бы в кулаке, тогда она не посмела бы даже взглянуть на молодых охотников".
Полокто считал себя знатоком женщин. Сколько их встречалось ему, и только в одной Гэйе он нашел неистощимую страсть. Поэтому его всегда тянуло к ней, он готов был простить даже ее непостоянство.
- Хороший человек был последний муж?
- Аих! Разве сравнить с тобой? Трухлявое дерево. Ревновал и бил, жестоко бил, негодяй.
- Не приезжали новые сваты?
- Приезжали с верховьев, не с тех мест, где говорят "камаа", а еще выше. Ну, как их? Не нанай, а другие…
- Акани? - Вот, эти акани говорят будто по-нанайски, а не разберешь многих слов. Много водки привозили, богатые, видно, Хотели сразу увезти, да я отказалась.
- Как только отец с вами соглашается, никак не пойму. Захотел бы он отдать - и отдал бы, - улыбаясь, сказал Полокто.
- Не отдаст, он нас слушается. Мы ему шепнем слово "согласны" - он отдаст, шепнем "нет" - он отказывается или заламывает такое тори, что сваты, не оглядываясь, бегут.
Полокто засмеялся, обнял подругу и опять прижался к ней щекой.
- А ты по-прежнему молодой, - счастливо смеялась Гэйе. - Может, с женой не спишь?
Полокто но ответил.
- Интересно, какой был бы этот мой новый муж. Он очень умолял отца, в наколенниках дырки, наверно, прошаркал. Бедный! Говорит, в их местах женщин не найти, с десяти лет девочки женами становятся.
- Будто у нас на Амуре лучше. Я давно засватал жен всем своим сыновьям, иначе они без жен останутся. У нас тоже женщин не хватает, только ты с сестрой постоянные невесты.
- У нас невесты есть, не ври, в каждом стойбище есть невесты, вдовушки есть, а он говорил, что у них китайские торговцы всех женщин закупают, а молодые нанай не находят женского тепла.
- Вижу, ты жалеешь, что не вышла за своего акани.
- Эх, ты! Говорю тебе, из-за тебя не вышла, далеко от тебя, понял?
- Созналась бы лучше - далеко возвращаться в Хулусэн, когда поссоришься с ним.
Гэйе удивленно взглянула на Полокто.
- Ты никогда не любил меня, - капризно заговорила она, - я тебе нужна тогда, когда тебе хочется женского тела…
- На это у меня своя жена есть, а тебя я люблю. Отец виноват, что я не женился на тебе. Вот жизнь какая - и мужчина и слушаюсь отца. Сказал он, женись на Майде, я женился, оставил тебя. А ты женщина, но почему-то отец твой тебя слушается…
- Потому, что я настойчивая.
- А я что, осенний лист, куда ветер подует - туда я? Тут не в настойчивости дело, тут что-то другое. У нас отец хозяин большого дома, он главный, а у вас…
- У нас тоже отец хозяин дома.
- Перестань, поговорим о нас двоих. Скажи, Гэйе, ты стала бы моей женой?
- Ты сам знаешь, чего спрашиваешь?
- Бросила бы свою привычку дразнить молодых людей?
- Если бы я жила с тобой, зачем мне молодые люди? Но зачем ты все спрашиваешь? Ты же не женишься на мне.
- Женюсь.
- Отец не разрешит.
- А я женюсь.
- У вас большой дом, другие братья на совете мужчин воспротивятся, у вас Калпе еще не прикасался к женщине, ему надо хоть какую-нибудь…
- Ты никогда не можешь, чтобы не ругаться, и за это я тебя тоже люблю. Я женюсь на тебе, ты только жди, не выходи ни за кого замуж.
- Когда?
- Будущим летом.
- Ох, как долго! Как же мне так долго жить, ты же но разрешаешь с молодыми ходить. Может, сам чаще будешь приезжать?
- Буду. Как смогу, буду приезжать. Смотри, с сегодняшнего вечера ты моя жена, все свои привычки брось. Если услышу от людей - плохо будет…
Полокто пришел домой позже братьев, лег и задумался. Гэйе, красивая, белолицая Гэйе, она должна стать его женой. Обязательно должна. Пока ездил Полокто в поисках беглецов по стойбищам, он видел многих счастливых мужчин, обладателей двух женщин. Неужели Полокто хуже их, неужели он не сможет купить себе вторую жену? Надоело ему тайком встречаться с любимой Гэйе. Полокто теперь взрослый человек, он может самостоятельно жить в отдельной фанзе, иметь свои амбары, упряжку собак. Если совет мужчин большого дома будет противиться его второй женитьбе, то Полокто выселится из большого дома. Ничего в этом нет особенного, во всех стойбищах теперь есть такие отделившиеся семьи. Приняв твердое решение, Полокто мгновенно уснул, как засыпает набегавшийся по тайге усталый охотник. Утром он проснулся, со всеми вместе позавтракал и пошел на утреннее камлание. Отец шагал рядом с ним с непроницаемым суровым лицом. Он искоса поглядывал на сыновей, на Улуску, односложно отвечал Турулэну.
"Мысли мои узнал", - испуганно подумал Полокто, замедлил шаг и отстал от отца.
Пришли к фанзе великого шамана. Баоса и Турулэн поздоровались с Богдано, сели рядом. Началось камлание. Богдано задабривал своих сэвэнов и просил, чтобы они ему помогли. В жертву он приносил на этот раз трех свиной. Богдано пил кровь, пел и плясал танец великого шамана, и, когда стал завывать и прыгать, к нему стали подбегать больные и выспрашивать секреты излечения. Баоса тоже подбежал и выкрикнул:
- Кто на меня злится?! Кому я сделал плохое? Меня кто-то преследует, помоги!
Богдано отвернулся от него, сделал несколько прыжков, и когда вновь приблизился, Баоса увидел не глаза - два ярко горевших угля.
- Зачем ко мне обращаешься? Тебе уже помог другой шаман! - взревел Богдано и заплясал, отчаянно колотя в бубен, оглушая Баосу грохотом и звоном побрякушек за спиной. - Враг есть, бойся… Дочь твоя - женщина, не косуля…
"Враг есть… мне надо его бояться, - Баоса, обессиленный, тяжело опустился на свое место. - Бояться надо… За что, кто меня возненавидел?"
Только через некоторое время он вспомнил другие слова, сказанные великим шаманом: "Дочь твоя - женщина, не косуля…" Что это значит? Дочь не косуля… За косулей гоняются охотники… Дочь - женщина… Выходит, мне запрещается ее разыскивать?..
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Солнце сидело на седловине сопки на восточном склоне небосвода, когда из Малмыжа выехал трехвесельный средний неводник. На середине лодки на широких досках сидели малмыжский поп и приезжий урядник из Тамбовского.
- Я небольшой чин в уезде, но меня направили к этим гольдам, доверили, так сказать, я подчиняюсь, - говорил урядник, продолжая начатый в Малмыже разговор. - Мне приказано проехать по всем стойбищам, поглядеть, как живут, много ли вымирает, какие происшествия были, - начальство все хочет знать. Приказано ездить с духовным лицом, так что я, батюшка, не виноват, не по своей воле побеспокоил. Я тут бывал раз, когда переписывали их, так сказать, сопровождал должностных.
Поп, ссутулившись, сидел напротив него и безучастно смотрел по сторонам, демонстрируя свое безразличие к этой инспекторской поездке малого полицейского чина.
- Докладывать я должен, как христианская вера доходит, так сказать, до сознания гольдов, могут они учиться или не надо их грамоте обучать. А то ездят тут всякие ученые люди и только неразбериху вводят.
- Суету ненужную приносят, - пробасил поп. - Зачем туземцам грамота спонадобилась? И христианами не станут истинными. Была бы моя власть, да мешать бы не стали, я бы их мигом оборотил в нашу веру.
- Можно узнать мнение ваше, как? - полюбопытствовал урядник.
- Надо их в узде держать, стреноженными. Первые миссионеры изничтожили их нечистую веру, сожгли их идолов, окрестили всех, да и оставили в покое. Божье слово не дошло до них, они вернулись к своей вере…
- Гольды ведь все крещены.
- Крещены, да что от этого? Креститься даже не умеют, ни "Отче наш", ни "Богородицу" не знают. Слыхал? Был такой отец Протодьяконов, по ихнему говорил, даже словарик составил, написал на их языке "Отче наш". А что получилось? Ничего! Пустое дело, как были дикими людьми, такими и остались.
Урядник слушал, склонив голову набок. Поп высказывал мысли, совпадавшие с теми высказываниями, которые он не однажды слышал от некоторых жандармских чинов, лощеных чиновников. Он выпрямился, уставился глазами бутылочного цвета вдаль, подправил усы и важно сказал:
- Есть, батюшка, мысли поновее…
Священник бросил на него презрительный взгляд, и злая усмешка скривила рот.
- Мысли, знаем мы ваши мысли! Гольдяков хотите выгнать в тайгу густую? Знаем. Об этом и мы не раз думали!
"Неужели это священник? - удивился урядник. - Ему бы в полиции служить, добрый вышел бы служака. Ну и поп! И говорит не по-церковному".
Уряднику больше не хотелось разговаривать, и не потому, что он боялся разгласить тайну, просто он получил приказ проехаться по стойбищам, посмотреть на жизнь гольдов, порасспросить старост о нуждах, о чрезвычайных происшествиях, которые произошли за последние годы, - задание было совсем пустяковое. Краем уха он слышал, что за ним проедут по этим же стойбищам ученые-этнографы, изучающие быт и культуру гольдов, хотя никто не знал, когда они приедут. Может, через год, может, через три года. И когда урядник глубокомысленно намекнул священнику о новых взглядах в отношении гольдов, он имел в виду этих ученых-этнографов из Петербурга, из Америки.
"Если уж из Петербурга да из Америки приезжают к этим гольдам, видимо, они еще нужны", - думал урядник.
Приезд попа и урядника в Нярги первыми заметили вездесущие ребятишки. Они мигом разбежались по домам. Старший сын Полокто, Ойта, вбегая в фанзу, закричал:
- Бачика едет! Бачика едет!
Пиапон после ночной рыбалки сладко похрапывал, но при первых же словах Ойты соскочил с нар, протер глаза, торопливо накинул халат и, прихватив из угла каменного дюли, побежал прятать его в кусты за амбаром. Там же он спрятал всех сэвэнов - деревянные и соломенные изображения драконов, собак, человечков. Женщины укутали в тряпки пане - скульптурку души умершей хозяйки большого дома - и спрятали за свернутыми постелями, одеялами и подушками. Ойта тем временем обежал соседей, предупредил Гангу, Холгитона, Гаодагу. Пиапон стоял возле амбара, наблюдал, как те суетились в фанзе, спорили с домашними, где лучше спрятать сэвэнов. Ганга ничего лучше не мог придумать и закопал в сыпучий песок двух почерневших от копоти драконов, а двух маленьких собачек засунул в траву, покрывавшую фанзу.
Холгитону нельзя было мешкать, он староста стойбища и должен на берегу встречать важных гостей. Жена его Супчуки в подоле халата унесла в дальние кусты двух полосатых идолов. Холгитон успел только прицепить большую медную бляху старшины, символизирующую его власть, и побежал на берег, за ним семенил Ганга, сопровождаемый облезлыми худыми собаками.
- Ну вот, Холгитон, ты опять старшинка, ты опять дянгиан-начальник, - насмешливо говорил Ганга. - Почаще приезжали бы русские начальники, и люди бы помнили, что ты старшина. Скажи им, пусть хотя бы через каждые три дня приезжают. - Ганга подтрунивал над соседом.
- Замолчи! - прикрикнул Холгитон. - Я гадаю, зачем приехал этот, с шашкой, что у нас ему надо? Может, что про беглецов узнали, может, Баоса разыскал Поту и убил его?
- Ты что, ты что?! - оторопел Ганга и остановился.
К нему подошел Пиапон.
- Холгитон опять почувствовал себя старшинкой, - усмехнулся Пиапон. - Наверное, скоро прикажет: "Отвезите русского начальника в такое-то стойбище".
- Не шути, Пиапон, Холгитон думает, не убил ли твой отец Поту, - прошептал побледневший Ганга. Пиапон тоже побледнел. - С шашкой приехал, он зря не ездит…
- Не может этого быть! Слышь, Ганга, этого не может быть!
- Чего не может быть? Отец твой злой человек, если разыскал Поту, он убил его. - Ганга повернулся и, волоча ноги, побрел в фанзу.
Пиапон догнал его.
- Обожди, стой, нельзя выдавать русским, что мы встревожены, может, они ничего не знают, может, русский так приехал, ведь всякое бывает. - Пиапон сам взволновался и говорил быстро, как никогда в жизни. Успокаивая Гангу, он пытался сам успокоиться, но погоны и шашка полицейского вселяли в него страх.
- Подожди здесь, вон они подходят, будут что спрашивать, отвечай спокойно. Сейчас все узнаем, - говорил он, еле ухватывая смысл произносимых слов.
Урядник важно, начальственно шагал впереди, за ним, вобрав голову в плечи, точно ожидая удара, шел Холгитон. Поп, подобрав полы рясы, лениво, будто кем-то понуждаемый, брел позади всех.
- Так ты, значит, так сказать, староста, - продолжал разговор урядник, явно подражая своему начальству. - Скажи-ка, староста, сколько людей в стойбище?
Холгитон имел совсем растерянный вид, он попытался сосчитать в уме жильцов каждой фанзы, начиная с крайней нижней, но уже на третьей фанзе споткнулся, а в четвертой окончательно запутался. Урядник выжидательно молчал. Холгитон вновь начал считать, загибая пальцы. Когда не хватило пальцев, чтобы не запутаться, он остановился и начал чертить палочки на песке.
- Видел, урядник, к чему таких людей крестить и к культуре приучать? - сказал поп. - Он здесь самый толковый, потому его старостой и поставили, и этот человек не может сосчитать до пятидесяти…
Холгитон услышал, что поп оскорбительно отзывается по его адресу. Староста поднял голову, встретился с холодными, полными презрения глазами попа и весь вспыхнул.
- Так сколько людей в стойбище? - повторил урядник.
- Три года назад твоя все люди писал, - зло ответил Холгитон. - Бумага есть, чего спрашивай?
- Видели, огрызается, - сказал поп.