Холгитон встречался с попом в Малмыже, в первые дни он каждый раз кланялся ему при встрече, как учил прежний священник, который по каким-то причинам уехал прошлым летом, но поп не отвечал на приветствие, будто даже не замечал его, и проходил мимо. Это задело Холгитона, и он невзлюбил нового священника. Теперь они второй раз столкнулись.
- Не я перепись делал. Я, так сказать, сопровождал чиновников, которые переписывали вас, - попытался разъяснить урядник.
- Зачем толкуешь, урядник, он не поймет.
Холгитон вконец разозлился, но понимал и свое положение. Если он оскорбит попа словом или действием, то ему несдобровать, но злость кипела внутри и требовала какого-то выхода. Холгитон отвернулся от попа и урядника и закричал по-нанайски Ганге и Пиапону, оказавшимся недалеко от него:
- Ты - собачий сын! Понимаешь? Ты выродок, твоя мать была сукой! Как только тебя земля держит, сукиного сына? Эй, ветры, эй, грозы, будет этот выродок возвращаться домой, утопите его в протоке!..
Ганга с Пиапоном с недоумением смотрели на Холгитона, переминались с ноги на ногу и не знали, что им предпринять.
- Ты кому кричишь? - спросил Ганга, бледнея еще больше.
- Не видишь, что ли, этот ворон черный стоит сзади меня. Это не человек, это… - И Холгитон вновь принялся поносить попа самыми крепкими выражениями. Облегчив душу, он обернулся к уряднику.
- Команда я давал, - сказал он, делая виноватый вид. - Наша стойбища сорок девять человек, - назвал он первую пришедшую на ум цифру.
- Так, сорок девять человек. Скажи, староста, за три года, после, так сказать, переписи, население прибавилось или уменьшилось?
- Старики умирай, маленькие дети умирай.
- Сколько человек умерло? Холгитон начал припоминать.
- Как мухи мрут, лет через пятьдесят их на земле не останется ни одного человека, - сказал поп.
Холгитон отвернулся и опять длинно и грязно обругал попа.
- Какие приказы отдаешь, староста?
- Девятнадцать человек умирай, маленький и старый и большой. Сколько собак умирай, тоже говори надо?
- Собак? Зачем собак? - удивился урядник.
- Видели, насмехается, ирод.
"Да, священник этот не на месте, - подумал урядник. - Он за что-то невзлюбил гольдов. За что, интересно? Надо волостному доложить, если долго будет здесь оставаться, вред может нанести делу".
- Ну, хорошо, я сейчас закончу, вы подождите в лодке.
- Урядник, не заходите в фанзы, блох и вшей наберетесь.
- Хорошо, хорошо.
Поп медленно побрел к берегу, приподнятый подол рясы взмахивал вороньим крылом при каждом его шаге. Собаки, увидев незнакомого человека без сопровождения няргинца, стаей набросились на него. Поп отбивался от них, пинал ногами в кроваво зияющие пасти, но собаки наседали на него. Пиапон с Гангой выхватили палки из кучи плавней и побежали спасать священника.
- Не разгоняйте, - закричал им Холгитон, - пусть немного покусают его! Слышите! Не разгоняйте быстро…
- Зачем? - вдруг спросил урядник Холгитона.
- Твоя понимай нанайский язык? - испугался Холгитон и невольно сделал шаг назад, точно ожидая удара.
- Не понимаю, но по твоему лицу, так сказать, по голосу догадываюсь. Скажи, поп приезжал сюда хоть раз, как засел в Малмыже?
- Его тут нечего делай. Другой поп лето, зима приходил, русское камлание делал.
Ганга с Пиапоном разогнали собак. Поп рысцой припустил к лодке.
- Его больше сюда не приходи, - улыбнулся Холгитон.
- Как же дети, новорожденные? Их кто, так сказать, крестит?
- Зачем крестить?
- Но вы же крещеные, значит, и дети ваши обязательно должны быть крещены!
- Черт знает, моя не знай.
- Тебя-то крестили, как назвали?
Холгитон вспомнил, как его зовут все малмыжские друзья, и назвался Харитоном.
Потом урядник интересовался охотой, рыбной ловлей, спрашивал, не обманывает ли китайский торговец при отоваривании пушнины, не притесняют ли русские крестьяне, в чем нуждаются няргинцы.
Подошли Пиапон с Гангой, в их глазах по-прежнему была тревога.
- Каких-нибудь, так сказать, происшествий не было за лето? - спросил урядник.
- Ничего не было, чего может быть? Мы рыба лови, охота ходи, мы мирно живи. Чего может быть? Ничего не может быть.
- Должен я все знать, потому и допытываю, - улыбнулся урядник. - Я страсть люблю гольдов, хорошие вы люди, честные, справедливые, храбрые, ну и… рыбаки хорошие… охотники хорошие. Меня в других стойбищах гольды, так сказать, очень любят, потому что я всегда стою за вас. Если кто обижать станет, скажите мне, я быстро того приструню. Я заметил, староста Харитон, батюшка к вам не особенно…
- Плохой человек, - сказал Холгитон.
- Вот, вот, он вас не любит, - понизив голос и оглядываясь на берег, продолжал урядник, - а поп должен любить всех людей. Я, так сказать, полицейский и то всем сердцем люблю вас, а он поп, и не любит. Нехорошо, очень нехорошо.
- Другой пон надо, - вставил слово Ганга.
- Об этом и я думаю, буду думать. Я люблю вас, гольды меня тоже, так сказать, любят, они мне каждый раз то соболя дарят, то выдру несут, а раз даже чернобурую лису подарили. А все почему? Потому, что я им всегда добра желаю, за них горой стою.
Урядник растрогал слушателей, и каждый из троих увидел в нем своего защитника, который искренне относится к ним, понимает все трудности их жизни. Они поверили каждому его слову.
"Смотри, как он подметил про попа, - удивился Холгитон. - Полицейский, начальник русский, а понял, как его сородич зол на нас, с полуслова понял. Если бы не любил он нас, закрыл бы уши, глаза - ничего не слышал, не видел и знать не знал. А он рассердился, выгнал попа к лодке, когда собаки напали, не побежал ему помогать. Хороший русский начальник!"
Пиапон с Гангой думали о беглецах и преследователях, и урядник, казалось им, в будущем сослужит хорошую службу, если произойдет какая трагедия. Он поможет, зачем ему зря такие хорошие слова на ветер бросать?
- У меня есть соболь, как вы думаете, надо последовать примеру других охотников, надо подарить? - спросил Холгитон по-нанайски.
- Надо, надо, - ответил Ганга, - он нам другом стал.
- Дари, видно сразу - хороший человек, - сказал Пиапон.
Урядник понял, что слова его попали на добрую почву, что он достиг цели, и для вида заспешил на берег, протянул руку на прощание.
- С этого дня будем, так сказать, друзьями, - сказал он. - Какая помощь понадобится - сообщите, всегда помогу. Ну, ладно, прощайте, друзья.
- Подожди, маленько подожди, - заторопился Холгитон. - Мы хотим тебе соболь дарить.
- Да что вы, что вы, - запротестовал урядник, - мы же, так сказать, только подружились, я еще ничем вам не помог. Когда дружба наша, так сказать, окрепнет, тогда можно подарки делать.
Холгитон вошел в фанзу и вынес искрившегося на солнце рыжеватого соболя.
- Вон, бери, большой наша друга, - торжественно проговорил он.
- Ну что ты, Харитон, такой дорогой подарок! Ладно, я докажу, что я большой друг гольдов. Вот так надо дружить, друг другу всегда хорошее делать, а не за столом с водкой, как китайские купцы поступают.
- Русские тоже так делают, - сказал Ганга.
- Я доберусь до них, я им покажу, как грабить честных моих друзей. Я докажу, что я вам большой друг!
Урядник спрятал шкурку соболя на груди под мундиром, пожал всем руки и, поддерживая шашку, важно зашагал на берег.
- Не провожайте меня, мои друзья, - сказал он на прощание. - Там, на берегу, сидит поп, который вас, так сказать не любит, лучше вам его не видеть. Прощайте.
Холгитон сел под сушильней юколы, рядом опустились Пиапон с Гангой. Они с умилением глядели в спину урядника, так неожиданно ставшего их защитником и другом.
- Хороший человек! - вздохнул Ганга.
- Честный, простодушный, - ответил Холгитон.
- Зачем он приезжал? - спросил Пиапон.
- Узнавать приезжал, как мы живем, не перемерли ли все, и всякое такое.
- А я испугался, - думал, что про Поту узнал, - сказал Ганга и впервые засмеялся.
Лодка уходила от берега, урядник сидел спиной к стойбищу, ни разу не обернувшись к провожавшим его новым друзьям. Провожающие смотрели ей вслед и молча сосали трубки. Им даже и в голову не приходило, что урядник был всего лишь сладкоречивый обманщик.
- Интересно, почему знакомые малмыжцы-гребцы не вышли на берег, не подошли к нам? - наконец прервал молчание Пиапон. - Раньше, бывало, приедут и тут же прибегут к нам.
- Боятся бачика, злой он, как собака, - ответил Холгитон.
- Не одного бачику боятся, боятся и того, который с шашкой, - заметил Ганга. - Русские тоже боятся своих начальников.
- Этого, с шашкой, чего бояться, он добрый человек, - сказал Пиапон.
- Да, такому ничего не жалко, такому все можно отдать, - подхватил щедрый Ганга.
Лодка подошла к скалам, обогнула их и исчезла из глаз.
- Думаю, они неспроста приезжали, что-то им нужно было, - сказал Холгитон, прочищая трубку. - Про взрослых и детей спрашивали, будто про собак, сколько у кого. Неспроста это. - Холгитон продул трубку. - В дни нашей молодости, помнишь, Ганга, русский бачика отнимал детей от родителей, твоего Улуску чуть не забрал.
- Я тогда спрятал его, - усмехнулся Ганга.
- Думаю, они опять собираются детей отбирать, учить будут, себе заберут. Помните, лет десять назад в Болони детей учили писать и читать.
- А что из этого получилось? - спросил Пиапон. - Знаю я молодых охотников, которые учились там, охотятся и рыбачат не лучше нас, только что русскую молитву запомнили…
- Русский бачика их охотниками не сделает, - заметил Ганга.
- Надо всем сказать, чтобы в приезд русских, как и раньше, прятали детей, - сказал Холгитон.
- Правильно, прятать надо, как мы прячем сэвэнов, лучше даже, - подтвердил Ганга.
Пиапон понял: бездетный Холгитон и Ганга советовали ему и тем односельчанам, которые имели детей. Что же, Пиапон согласен, он предупредит женщин большого дома, чтобы они прятали детей, как только увидят русских начальников.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Горная река с прозрачной как слеза водой журчала днем и ночью, то напевая песню детям, то для влюбленных юношей и девушек; в этой песне не было слов, и мотив ее был однообразен, но Пота и Идари сердцем слушали ее и потому все понимали: Им казалось, что река поет песни для них одних, птицы ведут хоровод и веселятся в березняке только для них.
- Почему мне здесь так хорошо? Ну, скажи, почему? - повторяла Идари, ласкаясь к мужу. - Никогда я раньше не прислушивалась к птичьим песням, не любовалась горными речками, а теперь будто мне вставили совсем другие глаза, другие уши, я теперь все слышу, все люблю, и мне хочется, как маленькой девочке, кричать, смеяться, потом кому-нибудь дерзить…
Пота слушал жену и улыбался. Ему тоже нравилась бурная река и шумливые березки вместо тальников, высокий глиняный берег вместо сыпучего горячего песка. Он любовался одинокой осинкой, тонким, еще не совсем окрепшим ее стволом, жадно тянувшимся к небу, к солнцу. Вокруг поляны стояли березы, дальше - орешник вперемежку с кленами, с липами, с темными суровыми кедрами, пихтами, и нигде поблизости не было другой осины. Каким ветром, откуда занесло на веселую полянку семечко осины? Осинка была молодая, она завистливо смотрела на веселые шумные березки, тянулась к ним.
Стойбище называли Полокан - осинка, оно тоже было молодое, стояло в отдалении от других - до самого ближнего добираться целый день.
Пота сперва обрадовался, почувствовал себя наконец освобожденным от давившей тяжести - теперь он надежно укрылся от преследователей, встретил смелого охотника-защитника, назвавшего его младшим братом. И молодой муж, позабыв об обязанностях главы семьи, предался беззаботной любви. Токто с улыбкой умудренного человека смотрел на ворковавших в его фанзе молодоженов и считал себя тоже счастливым, потому что дал возможность этим влюбленным без страха за свою жизнь, без заботы о жилье, пище предаваться любви.
Проходили дни, и чем больше Пота привязывался к жене, тем неотступнее его начал преследовать страх: он боялся, что в его отсутствие кто-нибудь явится и увезет Идари. Пота долго не рассказывал названому брату о своей тревоге, но однажды просительно, стыдливо опустив глаза, сказал:
- Токто, ага, ты не смейся надо мной, я столько переживал, ночами не спал, когда бежали… ты не смейся, я очень люблю жену… Мне страшно ее оставлять дома, я боюсь ее потерять. Пусть при мне приедут, я буду ее защищать…
Токто, будто не расслышав последних слов Поты, сказал:
- Пота, мне, наоборот, хорошо, что в моем доме поселилась любовь, я даже вижу, как вокруг от этого все покрасивело…
Юноша с изумлением взглянул на названого брата и не мог понять, всерьез тот говорит или смеется над ним. Но ему понравились его слова, и он сказал:
- Когда увижу, что все стало спокойно, что больше нам нечего бояться расплаты, я вновь охотиться начну, рыбу ловить…
Но Пота гораздо раньше принялся за хозяйственные дела. Однажды днем он пошел с Идари за голубикой на марь, раскинувшуюся между двумя густыми большими релками. Здесь они и прежде часто собирали ягоду, лежали и обнимались на мягких моховых подушках и смотрели на голубое радостное небо, на плывущие легкие облака. Пота собрал несколько горстей крупной ягоды, половину бросил в берестяной туесок, висевший на поясном ремне, половину отправил в рот. А Идари рядом с задумчивым видом отряхивала ягодник в широкую посудину с низкими бортами. Ягоды сыпались вместе с листьями, с ползавшими по ним букашками и сухими веточками. Обычно она провеивала ягоды и чистые ссыпала в свой большой туесок. Но сегодня она была какая-то рассеянная, и Пота увидел, как она ссыпает ягоды с мусором.
- Ты грустишь? Что с тобой? - спросил он, исподтишка наблюдая за ней.
- Задумалась, - грустно улыбнулась Идари.
Пота подошел к ней, обнял за талию.
- Собирай голубику, нам надо спешить, сегодня хозяйки таксу делают из сазанов, с ягодой - ох как вкусно будет!
Идари смеялась, старалась быть веселой, но Пота видел, что она чем-то озабочена.
- Нет, ты что-то скрываешь от меня. Может, заболела?
- Собирай, собирай, нас дома ждут.
- Пусть подождут, а я хочу тебя обнять! - Пота подхватил жену на руки и пошел вокруг куста, приговаривая: - Пусть ждут. Пусть ждут. Пусть ждут.
- Отпусти, отпусти, - умоляла Идари, шутливо отбиваясь.
- Хочешь, я тебя так до дому донесу?
- Неси, неси, что тебе в стойбище скажут? Скажут: вот так охотник, женщина на нем верхом едет. Какой это охотник? Тьфу!
- Пусть смеются, разреши только, и я понесу.
- Не позорься, не хочу видеть твоего позора, не хочу, чтобы ты меня на руках носил.
- А я буду носить.
- Носи, а я грязная…
Пота испытующе посмотрел в глаза жены и осторожно опустил ее на желтый мягкий мох.
- Почему не сказала раньше?
- Хотела сказать, да ты вот…
Пота подавленно молчал. "Нехорошо вышло, - думал он, - очень нехорошо. Грязная женщина сверху на меня глядела. Хоть жена, хоть любимая - нельзя, старики говорят, это самая плохая примета: если грязная женщина поднимается в амбар, а под ним окажется охотник, то его всю зиму преследуют неудачи, звери не допускают близко. А мне надо зимой как никогда удачливым быть, много пушнины добыть. Что будет? Что будет?"
Идари насмешливо, лукаво поглядывала на испуганное лицо мужа, потом не выдержала и рассмеялась:
- Будешь меня носить еще? Будешь?
- Тебе надо было предупредить, ты же знаешь - это плохо.
- Знаю, но я, говорю, не успела предупредить.
Увидев, что Пота опустил голову, Идари засмеялась еще громче:
- Я пошутила. Испугался? Скажи, испугался?
- Этим не шутят.
- А я пошутила. Не хотела, чтобы ты меня носил, вот и пошутила.
- Правда?..
- Чистая, говорю, чистая. - Идари отвернулась от мужа и, помолчав, стыдливо добавила: - У нас будет маленький…
- Маленький? - почему-то шепотом спросил Пота. - Это правда? У нас сын будет?
Идари не ответила, она не могла больше ничего говорить мужу. Даже то, что она сообщила, - это уже лишнее, и этого не надо было делать в тайге. Пота тоже не стал больше расспрашивать, он взял жену за руку, и они побежали домой. В фанзе молодожены отстегнули неполные туески с пояса и отдали хозяйкам. Жены Токто выбирали кости из вареной рыбы, чтобы потом пережарить ее на таксу. Они привыкли к чудачествам молодых и нисколько не удивились, когда Пота, не отпуская рук жены, прошел в дальний угол и начал о чем-то у нее допытываться. Идари отвечала мужу, и оба счастливо смеялись.
- Сын, сына я хочу, - возбужденно шептал Пота, - как хочешь, но я сына хочу, поняла?
В фанзе - не в тайге, тут можно говорить в полный голос, в фанзе нет злых духов, здесь живут только добрые сэвэны, они могут все знать и будут защищать будущего младенца от посягательств злых духов.
- Я поеду на охоту, я добуду скопу, может, разыщу ее гнездо, говорят, в гнездах часто находят ее бруски, которыми она свои когти точит, если этим бруском наточить острогу, то острога будет бить без промаха. У нас сын должен быть лучшим острогометателем, поняла? Если не разыщу гнезда, то скопу добуду, ты съешь ее глаза, и наш сын будет самым востроглазым, чтобы даже на дне озера увидел рыбу - вот как! Я добуду скопу, ты только сына мне роди.
- Я не знаю, как это сделать, - прошептала Идари.
- И я не знаю. Оба, наверно, знает, ты у нее спроси. Эх, Идари, у нас сын будет! - Пота обнял жену, приподнял и посадил на нары.
- Чего это так мало ягод принесли? - спросила старшая жена Токто, разглядывая полупустые туески. - На мари ягод не стало? Медведи все поели?
- Есть ягоды, да вот… - Пота замялся.
- Иди на улицу, - сказала Идари и счастливо засмеялась.
Она подсела к женщинам и начала им помогать выбирать кости. Женщины с улыбкой ожидали сообщения Идари. Жены Токто - старшая Оба, младшая Кэкэчэ - несколько дней приглядывались в Идари, примеривались, потом полюбили ее, как свою сестру. Теперь у них не было между собой тайн.
- Сказала, - смущенно призналась Идари. - Сына хочет, даже требует. Скопу собирается убить, глазами ее меня хочет накормить.
- Это хорошо, - ответила Оба.
- Наш ведь тоже обрадовался, когда узнал, что я беременна, - сказала Кэкэчэ. - Только он велел никому ничего не говорить: у нас трое умерли. Ты тоже меньше болтай.
Пота выбежал на улицу, дружески кивнул одинокой осинке, долго стоял на берегу речушки и смотрел на ее светлые воды и улыбался. Улыбался он и встречным жителям стойбища. Подошел к сидевшему на берегу речки Токто. Тот вырезал на новой деревянной поварешке затейливые узоры. Ручка поварешки - шея утки с мелкими перьями - венчалась словно живой головой. Токто в стойбище слыл за мастера. К нему обращались охотники, одни просили сделать маховик, другие - весла, и что бы ни делал Токто, он не мог не украсить вещи узорами, он их вырезал ножом, выжигал железом. Все вещи, изготовленные Токто, можно было издали безошибочно узнать по виду.
- Ты что такой улыбчивый? - спросил Токто.
- На марь ходил, ягоды собирал.
- Наверно, много собрал, потому улыбаешься.
- Совсем мало, только на дне туеска принес.
К ним подбежали двое мальчишек с луками и стрелами.