Следует заметить, что вся власть на Острове сосредоточивалась в лице Акулова, так как ни партийной, ни профсоюзной организаций, ни представителей администрации совхоза тут не было - все это было на материке, за проливом, поскольку организовывать на Острове хотя бы отделение совхоза считалось нерациональным: тут оленей-то всего три тысячи, выпасаются вольно, без пастухов, никуда им с Острова не убежать. Да бригада охотников - зимой добывают песца, летом и осенью - моржа. Да двадцать овцебыков привезли ученые в экспериментальном порядке - тоже на вольном выпасе, никаких забот. Энергии одного Акулова было достаточно, чтобы на Острове соблюдался порядок.
- Вот что, Машкин, - сказал он, - ты эти художества брось.
- Пошто так? - спросил Машкин.
- Нехорошо это. На улице как-никак минус сорок, а они у тебя голые.
- Это вы уж зря, Иван Иванович. Просто краски не хватило. Они у меня вполне приличные, южные, скажем так, Мороз и Снегурочка.
- Южного Деда Мороза не бывает, - вздохнул Акулов. - Сними. Разврат это. Если делать нечего, рисуй себе островитян.
- Одетых?
Ничего не сказал Акулов, покачал головой и ушел.
Ночью тридцать первого декабря картина еще висела, но первого утром Машкин ее снял и поставил в коридоре, а затем перетащил в баню, поскольку в бане совсем никакой наглядной агитации не было.
…И не раз новогодней ночью люди выскакивали на улицу, запускали в небо ракеты, стреляли из всех видов оружия, благо в каждом доме есть охотничьи ружья, карабины, "мелкашки".
Новый год громкий, все были довольны, это особенно важно, если учесть, что во всем мире первыми Новый год отмечают на Острове. За Урал, в сторону Европы, Новый год придет только через десять часов, отметят его по московскому времени, а потому гуляй, пока москвичи за стол не сели, или выпей с ними, если тебя на десять часов хватит. Островитян обычно на десять часов веселья хватало - все почти дотягивали до боя курантов, выпивали по последней рюмке с Москвой и Европой и ложились спать. До обеда или уже до вечера, кто как. На спирт и шампанское в Новый год заведующий торгово-заготовительным пунктом никогда не скупился. По северному обычаю считалось, что если на Острове Новый год плохо отметить, то он плохим будет для всего материка. А этого нельзя допустить ни в коем случае. Вот такими глобальными категориями мыслили скромные северяне.
Дотянул до десяти утра первого января и Антоша Машкин. Решив проветриться, отнес картину в баню и, возвращаясь домой, вдруг обратил внимание на темные пятна возле бочек с горючим и маслом, которые кучей лежали у склада гидробазы.
Сначала он подумал, что это просто утренние тени от бочек, тем более что утро почти не отличалось от ночи и электросвет горел круглые сутки, значит, тени от ламп. Но, подойдя поближе, обнаружил, что из пяти бочек горючее странным образом вытекло. Некоторые бочки были почти совсем погребены под снегом, другие торчали на треть или наполовину, и вот те, что торчали наполовину, странным образом сочились, черня снег вокруг себя.
Машкин сильно толкнул одну бочку, она завалилась, и тут из нее вырвалась струя, струя тонкая, из небольшого отверстия. Тут только Машкин и заметил отверстие. Осмотрев бочку, обнаружил такое же на противоположной стороне.
"Навылет, - подумал он, - из карабина".
Вторая бочка, третья и четвертая - все были уже пусты наполовину.
Случайности быть не могло. Под прикрытием шума, веселых криков, салюта и новогодней пальбы кто-то вел прицельную стрельбу по бочкам. То, что они с горючим, известно было всем.
"Проверить карабины? Пустое… Они в каждом доме. Сообщить Акулову? Он устроит сходку и спугнет… Нет, лучше самому… Сделать вид, что ничего не случилось и быть внимательным… Детектив, черт возьми!"
Машкин выругался и пошел к дому.
"Может, кто по пьянке? Нет, тут на Острове знают всему цену. Злой умысел? Зачем? Кому выгодно? Ничего непонятно!"
Антон Машкин, небольшого роста человек, в толстом водолазном свитере и больших собачьих унтах (спецодежда гидробазы), стоял на земле прочно и никогда не торопился. Ему под сорок. В этом возрасте новые ошибки совершают редко, а старыми не тяготятся. А тут предчувствие каких-то неприятностей вдруг завладело им, и чем ближе он подходил к дому, тем больше портилось настроение.
Размышляя о бочках, он вспомнил случай минувшей осенью. Возвращаясь с промеров, вездеход завернул к навигационному знаку в устье реки Медвежьей, где находился небольшой запас горючего - три бочки на тот случай, если транспорту экспедиции придется, сменив маршрут, дозаправиться. Бочки стояли на том же месте, но все были пусты. Пробки на бочках аккуратно завинчены. Земля вокруг пропитана бензином.
- Не иначе как медведи, - пожал плечами вездеходчик.
- Цирковые, - усмехнулся Машкин. - Я еще не видел, чтобы наши умели завинчивать пробки.
…Сейчас оба эти случая невольно пришлось привязать к странной закономерности, к одинаковости результата, хотя внешне "почерк" был разный.
"А вдруг? - подумал Машкин. - Чем черт не шутит? Вдруг это один и тот же человек? Но зачем?"
Машкин никак не мог постичь глупости и непрактичности содеянного.
"Надо пойти к Ноэ, - решил он, - и к ее отцу Нануку".
Глава вторая
Широкая, как тундра, и могучая, как пурга в декабре, толстая поэтесса племени ситыгьюк Ноэ сидела на полу, на мягких теплых шкурах, и зашивала оленьими жилами порванные торбаса Нанука.
На острове давно говорили на чукотско-эскимосско-русской смеси, и никто на это не обращал внимания, все хорошо понимали друг друга, если знали сносно хотя бы два из этих языков. Английский тоже был в ходу, но у стариков, когда они вспоминали молодость, вспоминали капитанов зверобойных и торговых шхун, к которым они нанимались сезонить.
- С Новым годом! - вспомнил Антон.
- Новый год, - вздохнул Нанук. - Хоросо…
Ноэ перестала шить, начала снова накрывать на стол.
- Невеселый ты, - сказала Ноэ. - Болеешь? Голова болит?
- У меня после спирта никогда не болит, - буркнул Машкин.
- С Новым годом! - сказала Ноэ.
- А сколько лет Нануку? - спросил Машкин. - Сколько раз он встречал Новый год?
- Не знаю. Мы не считаем года. Зачем?
"Действительно, - подумал Машкин, - зачем?"
- У нас на Острове он раньше всех увидел солнце, - сказала Ноэ.
"Самый старший, значит", - улыбнулся Машкин.
Когда Антон Машкин поведал свои тревоги, долго молчал Нанук. Потом сказал:
- Каждый зверь оставляет след. Надо подождать…
- Чего ждать?
- Скоро Время Длинных Дней… Скоро солнце…
- Тогда найдем?
- Найдем, - кивнул Нанук.
- Не надо торопиться, - сказала Ноэ. - О’кэй?
- Оки-доки, - засмеялся Нанук. - Вери велл!
- Как здоровье, Нанук? - спросил Машкин. - Поедем в тундру? На берлога?
- Зачем? - спросила Ноэ.
- На полярке у радиста видел я телеграмму. Приезжают звероловы.
- Как в прошлом году?
- Ага… медвежат отлавливать. Просят помочь, хорошо платят.
- Сколько им надо медвежат?
- Пятнадцать.
- Много… - сказал Нанук.
- Можно попробовать.
Нанук что-то сердито сказал Ноэ. Она засмеялась:
- Он говорит, слишком жирно будет. Хватит им и десяти. А то всех мишек вывезут с Острова. - И добавила: - Между прочим, имя отца в переводе "медведь". Видишь, какой он крепкий. Как медведь.
- Ии-эх, - засмеялся Нанук. Вот какой был! - и он показал палец. - Раньше. Совсем болел. Каслял.
- Туберкулез?
- Наверно, - ответила Ноэ. - Но вылечился. Сам.
- Молодой русский доктор… - вспомнил Нанук. - Я собаку на метеостанции купил. Белый щенок.
- Потом его вернули назад, да? - сказала Ноэ. - По глазам у собаки узнали, что болела чумой. Взяли взамен другого щенка. Да?
- Ии, - кивнул Нанук.
- Ну и что? - спросил Машкин.
- Сенка убиваем… - вспоминал Нанук… - вынимаем всю организму. Сир берем. Дерсим теплом месте.
- Вытапливаем жир, - объяснила Ноэ.
- Да, - сказал Нанук.
- А потом?
- Больсая лоска сиру три раза в день. С молоком. В круску кипяток, молоко сгуссонку сколько хоцес. Лоску сира. Так и пил. Дол-о-олго.
- И прошло?
- Не каслял потом… Стал такой толстый, смеялся на зеркало!
Ноэ улыбнулась:
- Правда, правда…
- Еще кто-нибудь так лечился?
Нанук пожал плечами.
- Ко-о… не знаю…
Старуха Имаклик сидела в углу и шила.
- Что бабушка Имаклик шьет-то? - спросил Машкин.
- Это мне… мяч.
- Мяч?
- Эскимосский мяч. У нас, если бабушка начинает шить мяч для внучки, значит, она признается, что стала старенькой. У нас такой обычай. Внучки нет - шьет мне.
- Я не видел ни разу, - признался Машкин.
- Наступит Время Длинных Дней, будем играть, - пообещала Ноэ.
- Сначала охотиться, - напомнил Нанук.
- Да, - кивнула Ноэ. - Нанук должен копьем убить нерпу, принести ее - это сигнал, что можно играть.
- А если застрелить нерпу? - спросил Машкин.
- Нельзя, - ответила Ноэ. - Надо копьем, такой обычай.
- А если не получится копьем?
- Значит, другой старик будет дежурить у лунки и все равно копьем. Такой обычай.
- А мне нельзя? - спросил Машкин.
- Тебе нельзя, - сказала Ноэ. - Ты молодой. И ты не эскимос.
- Какой уж молодой, - махнул рукой Машкин и налил в кружки. - С Новым годом!
Старик больше пить не стал. Выпили Антон и Ноэ. Старик налил себе чаю.
Ноэ тихо замурлыкала песню. Напев этот Машкин знал, это была песня Ноэ. В этом племени у каждого была своя песня, родовая песня. Песню дарят ребенку родители при рождении. Сами сочиняют, и эта одна песня у ребенка на всю жизнь. У всех разные песни. Здесь, в этом племени, все были поэтами, это считалось обычным. Все были танцорами и музыкантами. Ничего особенного, и Машкин не удивлялся, он знал это.
Нескладная фигура у Ноэ, но это не замечалось, когда она пела или танцевала, потому что у нее было удивительно красивое лицо. Машкин мог часами неотрывно наблюдать за ее лицом и все время удивлялся, почему у нее такое лицо.
Ноэ легко носила свое большое тело. Она была грациозна. Как ей это удавалось, Машкин не понимал.
Он смотрел на ее лицо, в ее черные глаза, искрящиеся, как белый снег. Татуировка совсем не портила ее лица, и это было странно. Татуировка была на щеках, две полосы пересекали лоб и переносицу, три небольшие полосочки были на подбородке. Татуировку ей сделали в самом раннем детстве, по обычаю, настоял отец Нанука, со стариком не спорили. Сейчас деда нет, а память о нем на лице Ноэ осталась.
Когда Ноэ приходила к Антону, он любил целовать ее лицо. Ноэ тихо лежала, и на местах татуировки выступали маленькие бисеринки пота.
Вдруг Ноэ прекратила петь, засмеялась, шепнула Машкину:
- Идем к тебе.
- Идем, - сказал он. - Только у меня нетоплено.
- Не замерзнем, - опять засмеялась она.
Глава третья
Бессонница и безденежье согнули Варфоломея. И тогда он решил податься на север.
Но путь его на Чукотку был извилист и долог.
Всю жизнь Варфоломей Шнайдер тянулся к блондинкам, высоким и стройным, а попадались ему брюнетки, маленькие и толстые. Таким образом, он хорошо знал, что такое невезение. И женился он на брюнетке. Маленькой. Толстенькой. С ямочками на веселых щеках. И понял, что больше смотреть ему в сторону блондинок не придется.
Печать невезения преследовала его. Уже в загсе Варя узнал, что жена старше его на четыре года, а возраст у женщины сопровождается совсем другими изменениями в характере, чем возраст у мужчины. Узнав об этом, родители Варфоломея потребовали развода, иначе грозили отказаться от беспутного сына. И тогда Варя с женой решил бежать.
Добежали они до Казахстана. Дальше наличные кончились. Надо было вставать на трудовой путь, обосновываться капитально. Но что они умели, молодой муж и старая, двадцатидвухлетняя, жена?
Он устроился возчиком питьевой воды на поля, где работали колхозники. Лошадь и бочка были его рабочим имуществом. Она - посудомойкой в маленькую поселковую столовую.
Время было трудное. Снимали небольшую комнатку в небольшом саманном домике. Вторую и последнюю комнату в этом доме занимал его хозяин - сапожник, старик, тоже бедолага, очутившийся здесь давным-давно волею судьбы.
Изредка жена приносила домой нелегальную котлету. Но что одна холодная котлета, наполовину с хлебом, здоровому амбалу, способному съесть полбарана и без хлеба?
Хозяин-сапожник взял Варфоломея к себе в ученики. Увы, модельная обувь здесь не пользовалась спросом, иначе бы они с дедом стали миллионерами (по старым ценам).
И научился Варфоломей мастерить подметки из кожимита, тачать головки, сучить дратву, подшивать валенки, а из старых ботинок, натягивая к подметке обрезанную гнилую кожу, делать новые, только на полразмера меньше, но все равно заказчик удивлялся и если не щедро платил, то горячо благодарил.
У деда в поселке была своя непривередливая постоянная клиентура, ведь в каждом доме что-нибудь по сапожному делу мастерить найдется, и гонорар какой-никакой дед-учитель делил с Варфоломеем. Правда, как бог на душу положит, по настроению, и все равно в месяц выходило больше, нежели на подвозке воды.
Но однажды, сидя у дома на куче кизяка (здесь коровьи лепешки и конские шары, смешанные с сухой травой, заменяли дрова), крепко задумался Варфоломей.
Был конец осени, ясно и морозно. Кругом до самого горизонта лежала мерзлая, затихшая в ожидании снега степь.
"Бежать отсюда надо, - подумал он. - Вот потеплеет - и дадим тягу…"
Вечером он поделился этой мыслью с женой.
- Зачем ждать-то? - сказала она. - Зачем? Сейчас надо, сейчас.
Утром она сбегала в контору, рассчиталась, так и кончилась казахстанская жизнь. Собралась молодая семья к тетке жены. Обитала тетка где-то между Кишиневом и Одессой.
Немного вещей было у молодоженов. Это потом, через много лет, будет одолевать Варфоломея тяга к накопительству, бацилла "вещизма" проникнет в его душу, но это будет потом, потом, не сейчас. А сейчас вещей-то - узел с постелью, да чемодан с бельем и посудой, да под мышкой у Варфоломея три пары валенок - все, что удалось сберечь, сэкономить, выкроить из отходов производства и материала заказчика.
Старше была его жена, а потому мудрей и практичней.
- Зачем? - спросила она. - Ну зачем тебе в Кишиневе валенки?! Да еще три пары! Кто их купит? Ты соображаешь? Там снега-то никто отродясь не видел!
Он хлопал ресницами и понимал, что она права.
Она отняла у него валенки и отнесла их деду. Дед вынес деньги. Она поблагодарила.
- И они пошли. До станции всего три километра. Но через пять минут их догнал дед.
- Вот, - протянул он небольшой узелок, - тут еда, как же в дорогу-то без еды? - Он тяжело дышал, запыхался. - Ну, бывайте!
Обнял Варфоломея, ее обнял. Потом перекрестил нехристя, вздохнул, махнул рукой, повернулся и быстро засеменил к дому.
Слезы дрожали в глазах Варфоломея.
* * *
У тетушки освоился он быстро. Она несказанно рада была и племяннице и ее непутевому молодому мужу. А Варфоломей сразу втянулся в местечковый быт, в знакомые с детства нравы, в шум, колготню и запах тесных дворов.
Но вскоре его потянуло в столицу, к цивилизации, надоело в местечке. Долго выбирали - куда, и по рекомендации тети обосновался он в Кишиневе в фотоателье "Красота" помощником мастера. В его обязанности входило составлять и размешивать растворы, заботиться об освещении, развлекать ожидающих своей очереди клиентов, а наиболее важным из них доставлять снимки на дом.
Через некоторое время он оправдывает доверие мастера. В руках у Вари старая поношенная камера "Москва". Варя на самостоятельной работе, Варя делает деньги.
Днем туристы и неработающие жители валом валили в парк. Парк охраняли два огромных монументальных льва, величиною чуть меньше египетских. Это место и облюбовал Варфоломей Шнайдер для своих дежурств.
Львы возлежали на тяжелых лапах у входа в парк, глаза их безучастно взирали на толпу, и казалось, будто под постоянным здешним солнцем они щурятся. Львы щурились и зимой и летом - солнца было много всегда.
И вот мы видим Варфоломея у входа в парк. А Варфоломей видит у входа в парк старую еврейскую бабушку с внуком. Варфоломей собран, нацелен, и вот он в атаке.
- Ах, какой милый мальчик. Милый мальчик с милой бабушкой! Ты любишь свою бабусю? Правильно! Бабуся хорошая, а волк нехороший! Давай я тебя сфотографирую! Мастер хочет тебя сфотографировать! Иди к этому льву!
После такой тирады сердце бабуси и без того доброе становится податливым, как пластилин. Особенно на нее производят впечатление слова насчет "мастера". Она рада, что это не халтурщик, а действительно мастер с аппаратом и квитанционной книжкой в руках.
- Мусик! - обращается она к внуку. - Иди к этому леве. Садись на этого леву.
Варфоломей с готовностью помогает внуку.
- А где я стану? - спрашивает бабуся. - Я стану рядом? Где?
- Как где? Вы станете к другому леве!
- Как же к другому? Вы что, будете снимать отдельно?
- Мастер знает, не подсказывайте сюжеты! Мастер знает!
- Выходит, я отдельно, внук отдельно? Каждый у своего левы? Да… Такова жизнь…
- Не мешайте мастеру работать! Когда вы гуляете по этому парку, я вам не мешаю. Когда вы просите снять этого вашего прелестного внука - не порть зверя, мальчик! не колупай его! - так я вам не мешаю. Не мешайте мастеру работать! Все! Готово! Так сколько вам сделать фотографий?
- А сколько надо? - тревожно спрашивает бабка, подавленная быстротой и натиском.
- Как сколько? - делает удивленное лицо Варя. - Давайте считать. Вам надо? Надо. Раз. (Он загнул палец.) Маме-папе - надо? Надо. Два, три. (Он загибает пальцы.) Ему самому надо? Надо, когда он вырастет. Значит, еще две.
- Почему же две?
- А что он будет дарить любимой девушке, когда вырастет? Девушка должна знать, каким он был прелестным в молодости. Львов уже не будет, их расколупают, их испортят вот такие же, как он, бандиты, то есть хулиганы, ну эти… гм… однокашники! Да! Это теперь называется так! А он будет. И девушка будет его любить.
- Вы думаете, родители-таки сразу будут согласны?
- Сразу? За кого вы меня принимаете? Конечно, нет! Но когда они придут из загса домой, а девушка уже будет с животиком, что делать родителям, а? Молодежь, она такая! Нет на нее управы! Разве раньше так было? - бьет по больному месту Варфоломей.
Бабушка горестно качает головой и вздыхает:
- Нет… раньше было лучше… хоть слушались…
- Правильно. Итак, десять фотографий. Приходите завтра и приносите десять рублей.
- Сразу десять?
- Можно в рассрочку. Но сразу пять. Да. Пять. Меньше нельзя. Меня с работы уволят.
- В рассрочку тоже дорого…
- А раньше разве было дешевле?
- Раньше тоже было дорого… - вздыхает бабуся.