6
Снег перестал блестеть, и Медучин понял, что солнце скрылось. Но вечер еще не наступил, и было светло. "Надо что-то делать, - думал он. - Если я просто буду лежать, я вот так просто и умру".
В руках у судьбы две чаши. Одна - с плюсом, вторая - с минусом, одна - с удачей, другая - с невезением. Одну чашу Медучин испил до конца. Теперь придется пить из другой. Узнать бы, из какой, думал Медучин.
Хорошо бы устать, думал он. Надо жить так, чтобы в конце уставать. Надо устать от несбывшихся надежд, мелких радостей, от неудач, от вина, и женщин, и всепрощений, и от денег, и от предательств, устать от лени - и тогда все остальное, что суждено, будет не страшно, и смерть тоже.
Он вспоминал, не обидел ли кого, вспоминал, много ли у него несдержанных обещаний, и дал себе слово, если вернется в Избяное, начать новую жизнь.
О женщинах, с которыми он расстался, думалось ему спокойно… Он понимал, что любил их недостаточно, что, если бы встретиться еще раз, еще один только раз, он сумел бы и сказать все, и долюбить, как хотел бы сейчас, как мог бы сейчас, как умел сейчас и как не мог догадаться любить тогда, когда все зависело от него, тогда, в прошлом, которое уже не вернется, сколько бы ты о нем ни думал, а если и вернется, то ты решишь, что это неправда, так в жизни не бывает…
На мгновение ему вдруг представилось - а что, если и с Анютой где-нибудь в поле сейчас так же плохо? А что, если с ним "это" и ему плохо сейчас потому, что ей плохо там?
Пот выступил у него на лбу, и он не понял, от болезни это или от страха.
Он начал успокаивать себя тем, что она опытная полевичка, да и партия-то у них пятидесятка, народу полно, но простая и жестокая в своей неизбежности мысль, что вот он сам - опытный тундровик, а "накрылся", ударила под сердце.
…Легкий ветерок задувал в щель палатки снег. Медучину чудилось, что ветер пахнет хвоей. Он знал, осенью при снеге не должно быть этого запаха, но пахло хвоей, и он не мог отделаться от этого ощущения. Вспомнилось, как Анфиса говорила ему тогда по возвращении с верховьев, прижалась к нему щекой и говорила:
- Ты не одеколонься больше, ладно? У человека должен быть свой запах… ты вкусный. Не надо одеколониться… я люблю тебя, Наука… приезжай в Ост-Кейп, я ждать буду. Приезжай… когда захочешь, к тебе приду, только скажи, хоть сейчас с тобой буду… я так волновалась, когда ты в тайгу уходил… ни о ком не думала, а за тебя волновалась… тревожилась, когда ты уходил…
"Обязательно приеду в Ост-Кейп, - думал Медучин. - А на будущее лето возьму сюда сына. Пора ему приобщаться к природе, десять лет уже, пора учиться разводить костры, ловить рыбу и охотиться, пора самостоятельным быть на земле…"
Сын сейчас на материке, Анюта писала как-то, что видела жену и сына, что жена немного поправилась, годы все же, а он здорово вытянулся и очень похож на тебя, Медучин, и даже походка.
Последний раз жену Медучин видел в зале суда. На разводе судья сказал, что им бы в загс надо, а не в суд, такие они оба хорошие, и Медучин рассмеялся, и вышли они из здания суда под руку, рядом была стоянка такси, и судья видел в окно, как Медучин посадил ее в машину и отошел, а она позвала его, он наклонился, она поцеловала его в щеку, он помахал ей рукой и долго стоял потом, курил, - ничего не понял судья.
"Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…"
А перед тем как ей сесть в машину, был у них разговор:
- Ты выходи замуж за того парня, он вроде толковый малый… И обязательно роди.
- Тебе это зачем? - спросила она тревожно.
- Надо, чтобы у вас был общий ребенок. Тогда ты мне отдашь сына скорее, и тебе не будет так одиноко. Ведь правда?
- Правда… А скажи, у тебя Анюта появилась до того, как ты узнал про меня… ну, обо мне все это, или потом?
- Не помню… Наверное, у нас это вышло одновременно… Не помню. Если тебе это очень важно, я постараюсь вспомнить.
- Важно, - сказала она. - Но вспоминать не надо. Ни к чему… теперь ни к чему…
- Сыну пока скажи, что я в длительной экспедиции. Ну, а потом объяснишь. Береги его… пусть будет щедрым он, постарайся, тогда он будет счастлив в друзьях. Пусть он будет счастлив в друзьях, это самое главное. Остальное не так уж и трудно… А когда ему будет очень трудно…
- …когда ему придется трудно, я ему буду рассказывать о тебе, - сказала она. - Ведь ты у меня ничего… - смахнула она слезу, - был.
7
"На златом крыльце сидели… опять эта считалка, черт возьми! Почему меня преследуют детские голоса?.. эта считалка… эта игра на выбывание… это что же, моя очередь?!"
Его бил озноб, но он с трудом, тяжело дыша, вылез из спального мешка, передохнул немного, пополз к щели в палатке. Верный уступил дорогу, и Медучин выполз из палатки на снег.
Было холодно, он прижался к собаке, потом снял с руки часы, застегнул их Верному на ошейнике и легонько толкнул его:
- Иди… иди… к ребятам, в Избяное… ну!
Пес смотрел на него и вилял хвостом.
Медучин вспомнил, что от человека, если он вылезает из теплого кукуля на мороз, должен идти пар, и оглядел себя. Ему стало страшно.
"Почему не идет пар? Почему, ведь я еще живой!"
- Жи-во-ой! - крикнул он.
Верный встрепенулся и побежал. Оглянулся, опустил голову и стремглав бросился в кусты.
Последнее, что виделось Медучину, - много белого снега, и много больших белых солнц, и белое лицо большой женщины, удивительной, как большая рыба.
* * *
Ребята нашли его не скоро. Палатка и спальный мешок были разодраны… Это постарался медведь-шатун, не успевший залечь до октября. Ребята проверили карабин, патроны все были целы - выстрелить Медучину не удалось.
Совершенно секретное дело о ките
1
…Вот и обед близится к концу.
На второе нерпичья печень. Мурману порция побольше, не скоро ему доведется ее попробовать, пусть потешится, чтоб не забывал.
За столом кают-компании все пятеро. Начальник маяка Иванов, радист Мурман, повар Анастасия - жена Иванова, электромеханик Слава Чиж и старик Пакин - старший механик маяка.
- Ну что же, в последний раз мы вот так все в сборе, - поднял стакан Иванов, - хорошей тебе погоды, счастливо долететь, пиши… извини, если что не так, на базу я дал радио, чтоб тебя отметили в приказе, глядишь, и премию получишь, работал ты, хорошо, Ну, да чего там, поехали… с печеночкой очень хорошо пойдет.
Он опрокинул стакан, все вздохнули и тоже опрокинули. Все, кроме Насти, ей нельзя, она непьющая, ей шампанское можно - пригубила чуть-чуть.
Всем грустно, ничего не поделаешь.
Вот и чай закончен, все с тревогой ждут заключительного ритуала - "полярной пятиминутки". На полярных станциях этого побережья существовал обычай - отъезжающему насовсем давалось время высказать каждому в глаза, что он о нем думает, всю правду. Женщины на "пятиминутку" не приглашались.
Настя убрала посуду, ушла.
Мужчины остались одни.
- Ну? - спросил Иванов.
Мурман молчал.
- Может, еще по одной, а? - спросил дед Пакин. - С чаем-то исповедоваться - совсем грех…
- И то дело! - поддержал Чиж.
Иванов сходил на кухню и выставил бутылку. Алекс всем разлил. Встал, вздохнул полной грудью, как в темный омут вниз головой бросился.
- Ну что же, раз решили соблюдать северный обычай, пусть так и будет. - Сел, положив на стол тяжелые руки, задумался.
- Самый симпатичный мне из вас - Иванов. Не потому, что начальник, не подумайте. Сейчас он не начальник для меня, да и вряд ли когда нас жизнь еще сведет вместе. Хорошо было с тобой, Семен, Анастасию только зря ревновал. Я знаю, знаю, дело прошлое…
Он снова всем налил.
- Тебя, Славик, терпеть не могу. Не мог все время. Раздражаешь ты меня. С удовольствием начистил бы тебе личико, но ты физически сильней… Вот ты все интеллигентом хочешь стать, костюмы по радио заказываешь, галстуки получаешь с материка, журнал мод выписываешь. Зря это… Ничего из тебя не получится. И никакие тебе костюмы и журналы не помогут. Интеллигентность - это вот здесь, - он постучал по голове, - вот здесь, - он постучал по левой стороне груди… - Это дается с рождением, с воспитанием. А ты хам.
- Ну ты чего, чего! - встрепенулся Чиж.
Иванов вдруг покраснел и почувствовал себя неуютно.
- И тебя я не люблю, Максимыч, - тихо сказал Алекс деду Пакину. - Скряга ты. Не бережливый, а скряга. И врун. Не зимовал ты на западных полярках, я на базе в кадрах интересовался. И приехал ты сюда за пенсией. Да уж живи, если тебе так лучше. Людям ты вреда не приносишь, но жить с тобой я бы не стал. И один ты, без бабы, знаешь почему? Бабы любят щедрых, если хочешь знать…
- Мда… - Иванов почесал в затылке. Никто не смотрел друг на друга. Все молчали.
- Ну ладно. И на том спасибо, - первым выдавил дед.
- Граждане судьи, у меня все, - пытался улыбаться Алекс. - Я пошел. Я хочу проститься с окрестностями.
- Надо собираться, - буркнул Иванов, ни к кому не обращаясь. - Настя! Где мой маленький рюкзак?
Три года Алекс Мурман смотрел на ту сторону Берингова пролива, туда, где в синеющей дымке, если у вас хорошее зрение, можно без бинокля увидеть скалу Фэруэй и различить береговые очертания Аляски.
Теперь он уезжает.
На прощанье он в последний раз решил посетить домик - самое уникальное деревянное сооружение на всем северо-востоке.
Домик висит над морем. К нему ведет лестница. Капитальная лестница, на нее был израсходован весь строительный лес минувшей навигации.
По последнему, спекшемуся от весенних лучей снегу доски с берега были подняты с помощью блоков и тросов в гору - на стометровую высоту к зданию полярной станций, а когда стали проверять заявки и заполнять грузовые накладные "распишитесь в получении", выяснилось, что лес никто из теперешнего состава зимовщиков не заказывал, это выполнилась заявка пятилетней давности. Что делать? Везти обратно нет никакого смысла судно гидрографическое, его курс дальше - на север и северо-запад, своей работы по горло, маяки надо зажигать, а не таскать сомнительный груз туда-сюда по восточному сектору Арктики.
- Пусть лежит, пригодится, - сказал начальник полярной станции Иванов.
Летом лес пустили в дело. Но когда гидрографическое судно "Меридиан" в последний свой осенний рейс навестило станцию, Иванову было вручено предписание - дерево употребить на сооружение в течение следующего сезона нового навигационного знака в районе соседней полярной станции.
- Пусть они сами сооружат знак, - буркнул Иванов. - У меня материала нет.
- Как нет? - оторопел начальник лоцмейстерско-гидрографического отряда. - Я же привозил, сам разгружал…
Иванов развел руками и предложил прогуляться.
- Вот, - сказал он и показал в сторону Америки.
Начальник ЛГ отряда вздохнул и печально улыбнулся.
- А ленточку хоть перерезали? - грустно спросил он.
- Открытие было без речей, - тоже вздохнул начальник полярки Иванов.
Тридцать широких деревянных ступеней лестницы с перилами, электропроводкой и канатом, чтобы в пургу не смело на пути к заветной цели, вели в домик тишины и забвения.
- А соседям вы все-таки поможете, - жестко хихикнул начальник ЛГ отряда.
- Само собой, чего уж тут…
- Угу…
Алекс вернулся в кают-компанию.
- Что слышно? - спросил он Иванова. Была вахта начальника.
- Да ничего. Снабженец идет. Нам ничего нет.
- Остановим…
- Само собой…
- А в селе?.
- Охота… Киты появились.
- Мальчиков в море?
- А где ему быть? Капитан Мальчиков китов не пропустит…
- Повез бы он меня в райцентр, - размечтался Мурман.
- Сезон. Ему не до тебя. Жди вертолета. Я тебя провожу.
Мурман не поверил.
По инструкции начальник полярной станции (если точнее, их коллектив назывался электрорадиомаяком - пять человек, но станцией они величали себя сами - для солидности и престижа) - так вот, начальник полярного радиомаяка не должен отлучаться за пределы территории. Но тут такое дело - уезжает человек и прежде ему надо на лыжах через Долину двадцать километров, и у Иванова есть в соседнем селе Полуостров дела, он обещает вернуться - обещает себе и жене - повару Анастасии. Надо забрать почту, узнать сельские новости и, вообще, отдохнуть в другой обстановке и проводить Мурмана. Уж какой ни на есть человек Мурман, а проводить надо, он еще насидится в Полуострове, туда вертушка - раз в месяц, если есть погода, а там своих отпускников - бортов на десять, и никому никаких льгот - все одинаковы, протекций и знакомства нет, все знакомы, все друзья, все в порядке живой очереди.
Здесь, на полярной станции, на неприступных скалах когда-то располагалось эскимосское поселение. Сейчас от него остались только китовые кости, камни разрушенных землянок-нынлю, мясные ямы, обрезки моржового клыка, предметы быта, пришедшие от времени в негодность. До сих пор можно найти каменный жирник, деревянные подносы для еды, ржавые винчестеры, дырявые чайники, кастрюли и другую утварь. Одну нынлю Алекс называл своей. И сейчас, пока Иванов собирался, он пошел с ней проститься. Эта землянка сохранилась лучше остальных. Она была у самого обрыва. Недалеко от входа торчали врытые в землю китовые челюсти, а у самого входа лежали, два больших китовых позвонка, от гренландского кита, Алекс часто приходил сюда.
Хорошо было сидеть у входа в нынлю на китовом позвонке, смотреть в море и курить, и думать о своем. Вот так же, может быть, сотни лет назад эскимосский старик сидел на этом позвонке, смотрел в море и думал. Наверное, мало было радостных мыслей у этого незнакомого старца, ведь жизнь тут была так сурова и тяжела, но Алекс уверен - надежда и спокойствие всегда посещали человека на этом месте, когда он тихо сидел и смотрел вдаль. Время замедляло свой ход, мысли текли плавно и тихо, как льды в проливе, и мудрость осеняла эскимосского пращура.
Нет древнего охотника, он давно ушел, но оставил Алексу эту воду, этот снег, эти камни, и птиц, и зверей в море, и это - скупое солнце над льдами, и туманы - все оставил Старый Старик, разбирайтесь, мол, со всем этим сами, я устал, я стар, я знаю много, я устал от знаний, а вам придется все это постигать самим, и вы, возможно, постигнете истину, только устанете, как и я, и вам захочется уйти…
"Сколько людей садилось на этот позвонок, - думал Алекс, - скольких людей спасали от ветра стены нынлю? А я сегодня уезжаю и больше никогда не увижу ни этого моря, ни нынлю, ни китовых челюстей… Будет ли мне так спокойно на материке? Примет ли меня материк? Приму ли я материк? Прав ли я, не лучше было бы промолчать на "полярной пятиминутке"?
Все эти вопросы волновали Алекса, и спокойствие что-то долго не посещало его, хотя он сидел на позвонке и смотрел не отрываясь на темную воду, на белые льдины, и было тихо и тепло.
"На то и ритуал, чтобы не обижаться", - решил он.
И уже не думал об этом.
Ему скорей хотелось улететь на материк, он мысленно был уже там, в отпуске. Он видел себя в каком-то абстрактном городе, где можно идти в дождь по асфальту. У него под ногами асфальт, он видит на себе шляпу и плащ, и идет дождь, он даже видит цвет плаща - серый.
Он заходит в кафе, там высокие мраморные столики, он облокотился о столик, капли дождя стекают с плаща и шляпы на гладкий серый мрамор.
Вот так он себе, все представляет, он пять лет не был на материке, не ходил по асфальту, не курил в дождь так, чтобы спрятать сигарету в рукав плаща.
Других желаний у него не было. Он даже не знал, чем будет заниматься там, на юге. От многого он отвык тут на севере, и многие страсти обычного человека не волновали его…
Жариться на солнце он не любил, футболом не болел, к телевизору еще своего отношения не выяснил. Надо путешествовать, решил он. Буду ходить в рестораны, собирать рецепты.
Кухня была его слабостью. Это-то и дало повод Иванову ревновать Анастасию, а Алекс просто любил готовить.
Вышлю ребятам побольше разных трав и специй, подумал он.
Много чего на полярке есть, а трав и специй нет.
Поеду в Грузию, решил он, и в Среднюю Азию. Вот где трав - рви не хочу. Побольше ребятам вышлю, пусть не обижаются.
На крыльце домика появился человек, помахал Алексу. "Иванов, - понял тот, - торопит. Ну что ж, прощай, конец света!"
Алекс нагнулся, взял камешек. На память о месте, где кончается материк, кончается земля. Он улыбнулся - вспомнил старика Мэчинкы. Чукча Мэчинкы, как-то рассказывая о крае земли, где он родился, пояснил:
- Конец географии…
Вот он - "конец географии". Жаль все-таки покидать его, хорошее место, здесь Мурману не делали зла.
В прошлом году председатель колхоза в Полуострове Иван Иванович Кащеев целых полгода провел в отпуске на материке, уже и забывать его стали, вернулся наконец. Спрашивает его Мэчинкы - где был, что видел? Объясняет Кащеев - в Москве, мол, был, на Украине, в Венгрии на выставке охотничьего снаряжения всех стран, в Париже провел целую неделю.
- Гм… да… эхх, - вздохнул Мэчинкы, - одичал ты там, совсем одичал… В тундру пора… Поедем-ка в тундру!
До слез смеялся Иван Иванович, но в тундру поехал с Мэчинкы на другой день, как раз охота началась.
"А вдруг старик прав? - подумал Алекс. - Вдруг все не по нраву мне там придется, шашлыки и пальмы-фикусы, а? Вдруг и впрямь дичать начну?"
Иванов был уже готов. Он протянул Алексу металлические крючки на обувь - кошки. Здесь иначе по леднику на сопку не поднимешься.
Алекс вынес из дому рюкзак и ружье - все свое имущество. Иванов помог ему приладить снаряжение. Лыжи они укрепили на груди в качестве противовеса.
Трое остающихся вышли провожать их на крыльцо. Алекс пожал руку деду и Чижу, поцеловал в щеку Анастасию, помахал им на прощанье, оглянувшись на середине подъема, ему в ответ все трое помахали, горько на мгновение стало радисту Алексу Мурману, защемило где то внутри, посмотрел он наверх, до перевала было еще очень далеко. Иванов на кошках шел цепко, быстро, обошел Мурмана, есть теперь за кем тянуться.
С высоты птичьего полета эти места были еще красивее.