Три аэро подомчались к чужому, что-то заухало, дымы взорвались и из дымов один за другим вылетели два горящие аэро. Третий завертевшись, падал кувыркаясь: "дурачье!" - сказал Магнус. Капитан подошел с раскрытой депешей: "вот, - сказал он, - это очень сильный корабль, судя по этому, во-первых, он сильно бронирован…". - "А, знаем! - сказал Магнус, - бронированный, бронированный! - ну вот сегодня вы его и возьмете, этот бронированный…". Капитан что-то хотел добавить, но Филь пристально глянул на него: "А иначе я вас, дорогой, повешу вместе со всей сворой мерзавцев и изменников энов, которая именуется вашим штабом…". "Но, - сказал капитан, и губы его задрожали, - есть храбрость и - "Храбрость и виселица, - дополнил Магнус, - выбирайте; ну, да я не желаю с вами разговаривать!… во время боя не разговаривают: сколько лет вы учились вашему ремеслу, а?" - "Я учился всю жизнь и…." - "Вы учились всю жизнь убивать людей, и когда вам теперь велят это сделать, вы виляете: одним словом, - еще одно слово и я вас выброшу за борт"". Дирижабли пошли вверх, круто забирая, а слева из-за горизонта выплыл большой громадой боевой корабль Взрофа сразу начавший пальбу по чужому. Но чужой плыл себе и плыл, как ни в чем, в высях. И ломал, как стрючки аэро, приближавшиеся к нему. Но громада, показавшаяся слева, оказалась ему внушительной и он пошел еще вверх. "Магнус, - крикнул Квартус через люк, - мы атакуем". - "Эге" - отвечал тот, добавив: "и без разрешения генералитета, вот что гадко…".
Прошло три минуты и один из кораблей Магнуса с распоротым брюхом завертелся вниз, на их корабле, уже тащили раненых и тушили пожар. Однако и на пирате, что-то ухало и сильно дымило, - и он, заворачивая, уходил, стараясь забирать повыше. Еще один гидро, похожий на лампу Аладина, взлетел, въехал в корму пирата и сломавшись, унесся в объятия елей, а пират, начал штопаться и корма его уже рычала менее энергично. На корабле была настоящая суматоха, радио работал с перерывами и корабль шел несколько склонившись вбок, но все вверх, к пирату. Магнус подозвал капитана и сказал ему, положив ему на плечи руки: "капитан, вы честный вояка, - у вас настоящая воздушная кровь, я эта вижу". Капитан стоял на вытяжку и смотрел ему в глаза. "Ведь радио, - продолжал владыка, - сейчас закончит свое существование, так?". - "Полагаю, что так", - сказал капитан. - "Хорошо, - говорил Магнус, - я знаю, вы преданы Взрофу, вы настоящий свободный, т. е., я хочу сказать, что если бы нас с Магнусом ненароком повесили, то вы бы хотя и не протестовали против свершившегося, - это всегда одинаково глупо, но пожалели бы нас…". Капитан молчал и смотрел темными глазами в Магнуса. "Так вот с…. насколько мы можем к нему приблизиться?"
- "Не ближе чем на километр", - "Мало, капитан, мало…. я не того хочу…. а если отдать ему на съедение тех трех и большого?" - "Тогда другое дело". - "Хорошо: надо подойти вплотную"… Капитан наморщил лоб: "может быть и удастся, ведь он уже без одного винта". - "Так распорядитесь. А когда подойдете, вы докажете мне, что я вам днем наговорил глупостей и что вы не-эн: вы взорветесь под его боком". - "Слушаю-с" просто ответил капитан, как будто у него просили стакан воды. "А нам с Магнусом парашюты, - ну и еще кому-нибудь…. из легкораненых".
Плантагенет-младший смотрел в трубу из обсерватории на происшествие. Ему не улыбался разгром обсерватории: новый астрограф, только что налаженный рефрактор и прочее. Он полагал, что наши прогонят эту гадость. Но в эту минуту он переменил мнение. Он увидел, как, развив черный флаг Взрофа, стремительно понесся гигант-корабль вниз, падая, и наперерез: таким образом разбойник очутился как бы между двух огней - справа и слева были наши, но слева гигант был много ниже пирата. "Отступают" прошептал ученый и руки его покрылись потом. Однако пират обеспокоился, - видимо он не ожидал этого трюка и стал осыпать снарядами подымавшийся довольно быстро к нему корабль, который так сказать повисал у него на правом борту. Пока он занимался этим делом, а гигант плевался верхней палубой, аэро с дюжину проделали тот же маневр в глубине пространства. И пират мог рассчитывать только на броню, которая уже сдавала, и на достигнутую высоту. В это время два дирижабля обсерватории ринулись прямо на него, с них падали люди, пальба приняла характер сплошного воя, зенитная батарея внизу замолчала, аэропланишки затряслись вниз, вот второй корабль обсерватории загорелся и плавно полетел вниз, затем пламенем пыхнул гигант, шедший снизу и слева, но как-то затушился, взрывы в скученном пространстве учащались, оттуда летели какие-то тоненькие обломки, - но свернулся и гигант, вспыхнув, как вата, - тут от маленького дирижабля отделились три точки, взвилось облако дыма, взрыв ахнул, как раскат грома и два дирижабля, свернувшись в одну пылающую кучу, помчались вниз, как разорванные миры.
Ничего не случилось, - так же, так же - небо сияло темной счастливой своей глубокой лазурью. Дым только мрачно валил из лесу, где среди плотной жирной зелени и плечистых тисов рвались и неистово горели производные азотной кислоты, честно выполняя формулу рассеянного химика, предписавшего им с коварным "ага!", сказанным тому назад несколько лет, рваться, крушить, метаться и рычать. Астроном отложил свою трубу, оглянулся на нее, вынул платок и вытер медные части, покрытые грязным потом его дрожавших рук. "Так-с, - сказал он, - прелестно…. очень хорошо…. замечательно, остроумно, тонко даже…. поскольку изъять из рассмотрения промежуточные продукты производства. Небо чистое и все… как следует".
Пауза и разглядывание прищуренным глазом объектива. "Н-да… все хорошо, что хорошо кон…. война - пережиток варварства…. но, конечно…. конечно…. в конце концов, если представить себе, что в наше время…. Но в общем им вклеили по первое число, и астрограф - цел. Следственно".
Наверху плавно плавали аэро и ковылял оставшийся целым маленький дирижабль. Три толстеньких точки плыли к земле и к ним понеслись два аэро и автомобили из обсерватории. Операция удалась: пират был уничтожен - это стоило одиннадцати аэро и четырех кораблей. О количестве людей разговору не было.
Через два часа они сидели в обсерватории, избитые, изломанные, но живые и вполне довольные. Квартус рылся в обоженных бумагах, найденных на пирате и составлял списочки так, кое-куда, на всякий случай. Магнус уже настрочил реляцию: она была торжественна, груба и залита ехидством.
Квартус обходил раненых: маленькая приемная лечебница была набита обоженнымн, изрезанными, искромсанными людьми. Они лежали на полу. В маленькой операционной раз за разом, резали, резали, резали. При Квартусе туда пронесли жалко ноющего человека: ему в лицо заглянул врач и остановил несших: "Этого уж не стоит… куда, ему полтора часа от силы, давайте другого…" Квартусу стало кисло во рту. "А вы попробовали бы…." - сказал он. Доктор покраснел и сказал: "М-да, если прикажете, но перетонит уже и прочее, через десяток минут кома, ну и далее…". Он взглянул вопросительно. "Будьте добры", - сказал Квартус. "Несите", - со вздохом ответил доктор. И Квартус прочел у него в глазах: "вот ты, батюшка, чудишь, да гуманность показываешь, а пока я с этой падалью буду возиться, там трое сдохнут!" - И он оглядел с сожалением других раненых. "Ничего тебе не будет, - мысленно ему говорил Квартус, - ты постарайся".
Через шесть часов Квартус в маленькой запертой комнате стоял на коленях перед той девочкой из радио-кабинки, глядевшей на него во всю силу первых женских ощущений и говорил ей, запинаясь и дрожа: "Милосердием к слабым, падшим и испуганным… Сердце открытое несчастью… Любовь всюду и везде…. Жизнь, жизнь и жизнь: а я исчезаю, умираю в невероятной тоске и свалке, - вот кровь, злоба и проклятия. Жизни - земле, жизни - мы устали свирепеть и убивать! Это все равно ничему не помогает. Все в милосердии, простоте и сострадании. Без этого мы никто ничего не понимаем и ничего не можем. Но в жизни есть тайные начала, борющиеся с человеком… т. е. я хотел сказать, эта вот культура и все прочее, там ну, - философия, это борьба человека со смертью: покуда она не кончится чьей-либо победой, ничто не может быть осуществлено: потому-то мы и понимаем мир как процесс, потому все разные глупости о бесконечности, - потому, что человеческий разум не видит конца этой войне, и живет в процессе этой войны… вот. Мы отлично и навеки знаем теперь, что ничто не может спасти мир из всего этого: борьба со смертью не окончена и не может быть закончена. А мы как дети, бросаемся на самих себя: вот мы бьемся с энами, конечно, мы не можем с ними не биться и мир не может нас не поддерживать, потому что он знает, что если они нас съедят, то это опять история на пять лет, а в сущности мы пробуем бороться с собственным энизмом и, разумеется, тщетно, ибо это мы сами, только с другой стороны: так наша правая рука борется с левой. Получается кавардак и чорт знает что. Это называется жизнью…".
Она слушала еле дыша. Никто не мог так ясно и чисто, словно архангел, говорить ей: все было ясно и вот именно так, как он говорит. Смешноватая терминологичность и кажущаяся точность его определений быстро и ясно разлагались в сознании слушателя. Мир, что он там толкует о мире! - этот мир целиком, нацело и начисто уложен в нем, только в нем (читай Декарта, неверующий), так дисквалификация мысленных течений, по своему тяжеловесных, но по своему и легкомысленных расплывалась у слушателя в точную в его смысле душу происшествия: это было облако вкруг сегодняшнего дня, начавшегося суматохой по поводу забытого зеркальца и кончающегося, после грохота воздушных катастроф, так. Капитан подошел к ней на корабле, сказав: "Вот-с!" улыбнулся и протянул стянутый в шар парашют. Добавил: "мой подарок - там напишите, да впрочем не трудитесь - я человек одинокий", и тень пробежала по лицу…
Он ткнулся к ней на колени, но вспомнил, что ей не видно его лица, и что это в женских понятиях нелюбезно, приподнялся и говорил:
- Вот еще эти (он кивнул в сторону обсерватории) могут кое-что, но ведь они мужланы, компрачикосы, им, если из сорока опытов, одна туда-сюда удался - достаточно: теория готова, философы уж выкрасят, а что за это будут через век резать людей, им плевать с высокой Пизанской башни. Что у них там по существу делается, это уму непостижимо: все их формулы - надувательство, но он лезет себе на стенку и лезет, - и знает, зачем лезет: через два года из этого выйдет паровик или еще что. Они мужественно борятся, и там тоже война и, никаких сентиментов. И так создается этот курьезный и жестокий синонимический мир равновозможностей, взаимозаменимостей, в котором мы должны жить…
Он смотрел на мягкое теплое лицо, на глаза, светлые до невыносимости, глядевшие на него так далеким, пьяным холодком: ему казалось, этот нежный, кажущийся безкровным, как степь в закате, розовато-бледный коврик щеки, эти неспокойные ресницы и чистейший алмазный блеск по птичьему сторожких и умных глаз. Он глядел на человека, и человек ему представлялся чудом, - как небо, как речка, как горы Техаса с их прохладными родниками.
Молодая женщина взяла его голову в руки, ласкаясь к нему, и стесняясь, сказала:
- Вы удивительно хороший, добрый… Я бы никогда не подумала… И потом вы меня так напугали на корабле!.. А почему никто вас не знает и Бог знает, что о вас говорят? - это нехорошо: если бы все знали, то… нет лучше пусть никто не знает, а вы, пожалуйста, мне все, все рассказывайте, - это так хорошо вас слушать… точно Богу молишься… Мы боялись на корабле, что нам придется с вами ехать, вот все трусили, - а я больше всех! - и она рассмеялась.
Он глянул на нее и продолжал, как бы не слыша:
- Вот восемь лет… А что мы сделали? - надо было перераспределить богатства, но теперь вот они так распределятся, что попадут в руки самым отъявленным негодяям и таким уж жохам, что тех ничто и никакие не возьмет… Мы в эти восемь лет жили, как дети: победа в Австралии, Канада за нас, - валяй, круши, ничто помешать не может. И крушили, а у жизни есть тайный смысл - и помимо нас, и он нам не сочувствовал, так как он никогда человеку не сочувствует, полагая, что homo sapiens не по чину берет. А когда нам пригибали спину, мы опять-таки шли на все, и опять зря; опять этот смысл восставал на нас, он не любит резких переходов….
- Нет, - говорила она через несколько времени, защищаясь, - пожалуйста, ну, пожалуйста, вы мне этого не говорите…. и я самый обыкновенный человек…. ну да, ну вот зачем вы так говорите, ну я не думаю, конечно, чтобы я была какая-нибудь особенно плохая, ну все равно не надо так говорить, и совсем это не нужно…. ну, как вы не понимаете!..
Он глядел на нее - на ее расцветающие плечики и думал: как жизнью отточены вот эти линии, как наполнены они мерно и славно, - как через это все живет мысль человеческая: ведь вот это уж человек и он построился из таких то, таких то мыслей и это знание и есть красота, удивление, Бог знает что это такое - но что бы мы были за свиньи, если бы этого не было здесь, кругом, везде!.. Неожиданно он почувствовал, что живот его плавно и даже приятно дрогнул, кто то ухватил его за горло - тут он свернулся к ней в колени, в ласковые руки и заплакал коротенькими сладкими рыданьями.
- Ну вот, Господи, - говорила она гладя ему волосы и нисколько не удивляясь, - вот видите… вот вы плачете…. Фу какой замечательный - хороший-хороший…
XVII
И так восстав, немедленно спешу к морю, дабы, омывшись в его водах, очиститься от всякой скверны.
(Золотой Осел)
В темной, глубокой, успокоенной - и такой отсюда необъятной - лазури облака двигались на запад. Чуть-чуть еще и их бег должен был приобрести тот тонкий, отчетливый, серебряно-песочный оттенок, соответственный вечеру, миру, ночной прохладе, целительно входящей в душу: закрытым очам мира, пережившего тысячи тысяч несчастий и не ставшего ни злым, ни дураком.
Он прошел небыстрыми шагами узкий и низенький тоннельчик, прорубленный в большом утесе, вышел к свету - а солнце уже лежало сзади за тем утесом, кидая огромную синюю тень на дыхание мощных волн - на маленький, из того же камня высеченный балкончик, сел перед низеньким барьером и глянул вниз. Отбежав от берегов метров на 50, покачивалась ровным ожерельем, причудливо припоминая береговые очертанья, остывшая пена - и низенько, приспуская концы острые крыльев, над ней расчерчивали воздух чайки. У подножья коричневого утеса море пело: торжественно поднимало оно голос, выкидывая новую волну всю тонкого зеленого стекла, доносило ее с криком и ревом до крутого берега и в ярости и блестящей упоительной страсти закидывало шипящие, шумящие, щебечущие пенные концы своей удивительной шали на темные груди скалы. Тихими ручейками, сладкими слезами сбегали чисто-пенные воды по извилинкам камня, они впутывались в точную кривую новой волны, подрубали ее основание: - тогда она, как лев ночью, поднимала пушистую в пене голову, мрачно урчал ее рев - и вот через секунду вся она ложилась белейшим покровом на камень. А камень чуть взблескивал там налево, маленьким пиком, золотимым в розовый сон утомившимся солнцем. Квартус раскрыл ноздри и потянул в себя соленый горьковатый перепутавшийся с щекочущими запахами трав воздух - и чайка, взвизгнув резко, выписала свой минимум над его головой.
- Гнездо у ней тут что ли?… - с интересом сказал он вслух, - чего этому зверю здесь требуется?…
А зверь опять пронесся над балкончиком и Квартус видел ясно, как удаляется он, равномерно похлопывая крыльями и поворачивая глупенькую и сердитую голову с загнутым носом. Он нагнулся через балкончик и увидел своего крылатого приятеля, торжественно подпрыгивавшего на волнах и рыба уже вертелась у него в клюве.
- Правильно, - скрепил Квартус, - резонный мужчина…. обед прежде всего, остальное несущественно: если бы ты, белый, сидел на нашем месте, ты бы делал, конечно, те же глупости, что и мы, - но тебе плевать сто раз на твой чаечный коллектив и его недоброкачественность и ты себе живешь в свое удовольствие, махая своими крыльями. В море живет рыба, и она вкусная - простой до святости постулат существования. А главное, что такой не обманет, вот что хорошо, - дураки мы были - первых надо было философов вешать….
Эти благочестивые размышления были своевременно - с точки зрения развития нашей повести - прерваны торопливыми шагами по тоннелю, на какие Квартус оглянулся с глубоким, хоть и скрываемым огорчением. Это была давнишняя - вот эта, не дай Бог, такая она…. - Аня, с которой началось владычество Филя над не во время зевнувшим миром, и с которой теперь нужно было вести серьезный разговор.
- Здравствуй, - сказала она скороговоркой, закрасневшись (и что то будто давнишнее милое пробежало по постаревшему лицу), - извини что я не предупредила, но я ужасно и так опоздала, с пароходом и со всем этим…. Капитана дали увальня, я ему говорю…. а он…. это немыслимо…. волнение, вообще устала я…. И что это вы за телеграммы присылаете?.. вам тут хорошо вообще рассуждать!…
- Сядь, - сказал ничуть не обеспокоенный Квартус, - сядь ты пожалуйста…. ну, да, и молчи, ради Бога. Тут чайки, вот - море, а ты опять с пустяками….
- Всегда вот так…. я там Кугелу так прямо и говорила: Квартус философствует, Магнус владычествует: а мы вот здесь - это же невозможно, бесчеловечно: четыре месяца, четыре месяца!… и хоть бы раз спасибо, ну помощь моральная, и все таки легче, - нет пишут чорт знает что: какие Наполеоны! - а в войске и чума, и малярия и еще что то такое…. я на себя удивляюсь….
- А я не удивляюсь, - ответил Квартус, - чего бы я, странное дело, удивлялся? - ты вечно, такие песни поешь: это тебе доставляет удовольствие….
- Никакого, можешь быть уверен…. и если….
- Знаю, знаю, - брось ты, ради Бога, посиди смирно: я тебе буду подходящие слова говорить.
- Ты бы раньше о них вспомнил, а то эти телеграммы….
Так он и продолжался, этот прекрасный и божественный разговор, но его невинность, наконец была приведена в порядок Квартусом и далее разговор поехал уже по легче.
Аня села, аффирмировала, что здесь и правда очень хорошо ("а вот в Персидском заливе, ты вот не был"…) и перебивая себя, мрачными отступлениями на тему о негодности всех окружающих, коварстве и бестактности их - тема была любимая, старая, хорошая такая и ею занимались очень, очень серьезно (а Квартус терпел и молчал, слушал) - вспоминала неудачное отступление вглубь Аравии и прочее, и прочее. Квартус сидел, помахивая ногой и сводил к одному в голове рассказы и выводы его были мало утешительны.
- Стой, - прервал он ее, - ты у Магнуса была?
- Не была я у Магнуса…. я к нему и не пойду…. это безобразие: я ему этой телеграммы никогда не прощу…. ну что он думает - Верм будет лучше меня там оборачиваться? -….не беспокойся, пожалуйста, там - никто не вывернется, - отлично тогда Цимес сказал: - "это, грит, - какое то молохово брюхо" - люди мрут, как мухи, а ведь те у себя дома. Магнус!… Магнус!… подумаешь, какой Магнус!… дурак он, твой Магнус.
- Скажи еще раз и повешу собственными руками, - ответил, зевая, Квартус, - и вообще: не визжи, - это скверная привычка, а толку никакого. Вы вот верно там только и делали, что визжали, вот Суэц то и промотали.
- Квартус, - сказала она, прижимая руку к груди, - ну слушай, Квартус! ты ничего - не знаешь: мы там решили - положить все, но не уступать канала…. ну и в результате все же должны были это сделать…. и кто нас заставил? Совсем не эны, вовсе нет, а то, что у нас больше сил не было там ни дня стоять….