"Дорогой товарищ нарком Серго Орджоникидзе! Так собирать покрышки, как это мы сейчас делаем, нельзя. Целин предложил способ мотать покрышки на барабане. Человек он хороший, и партком ему верит. Хотя спецы говорят, что из этого ничего не будет, но попробовать надо. Американцы нам станков не продают, одна надежда на свои мозги.
Секретарь парткома Лобода".
Письмо ушло в Москву, и Целин надеялся получить ответ через месяц-полтора - представлял себе, какая почта у наркома.
Через неделю, когда он, по своему обыкновению, торчал на сборке покрышек, в цех прибежала запыхавшаяся курьерша.
- Главный инженер вас вызывает!
Целин похолодел. До этого дня он главного инженера и в глаза не видел. Слышал только, что человек строгий-престрогий. Решил: наверно, начальник отдела жаловался.
В приемной на очереди множество народу, но, когда в сопровождении курьерши вошел Целин, секретарь сразу открыл ему дверь.
Пожилой инженер с сухим лицом аскета, в пенсне, тотчас отпустил посетителя и предложил Целину расположиться в кресле. Целин сел в мягкое шагреневой кожи кресло и словно провалился. Одна голова видна.
- Напрасно вы ко мне никогда запросто не зайдете, - с задушевной интонацией сказал главный инженер. - Я понимаю, что молодым специалистам мы уделяем мало внимания, но, поверьте, не из злого умысла - руки не доходят. Текучка заедает. И вспомните добрую русскую пословицу: "Если дитя не плачет, мать не разумеет".
Не успел Целин прийти в себя от изумления, как вошел секретарь и торжественно доложил:
- Все в порядке, Виктор Сергеевич. Комната товарищу Целину выделена. - Положив на стол ордер, добавил: - На втором этаже, солнечная сторона, вид на Неву.
Главный инженер стал расспрашивать Целина, как ему живется, как работается, привык ли он к этому чудесному городу. А в душу облагодетельствованного человека невольно закрадывался страх: за того ли его принимают, какой фарс здесь разыгрывается и чем это кончится?
Кончилось все неожиданно. Главный инженер открыл папку, на которой золотом было вытиснено "Весьма срочно", достал из нее телеграмму.
- Сегодня поедете в Москву, Илья Михайлович. Вас вызывает народный комиссар тяжелой промышленности товарищ Орджоникидзе.
- Это, наверно, по поводу моего предложения о новом способе производства шин… - обрадовался Целин.
- А-а, - в свою очередь обрадовался главный инженер, полагавший, что Целин жаловался наркому на отношение к молодым специалистам. - Ну, вот и хорошо! - И снова вызвал секретаря: - Билет товарищу Целину готов?
- Мягкий вагон, нижняя полка.
Первый раз в своей жизни ехал Илья Михайлович в мягком вагоне. Долго сидел у окна, всматриваясь в непроглядную темень, с наслаждением ощущая плавное покачивание рессор. Заснул только под утро, но каждые полчаса тревожно просыпался, будто мог проехать Москву.
В приемной наркома - снова неожиданность. Вместо приторно-вежливого секретаря - крупный плечистый мужчина с рубленым лицом, в тельняшке, выглядывавшей из-под расстегнутого ворота рубахи, верный помощник Серго, матрос Семушкин. Он встретил приезжего грозно:
- Ты что тут разные фантазии пишешь? Думаешь, у наркома без тебя работы мало? - Увидев, что Целин растерялся. Семушкин улыбнулся: - Ну, ну, не привыкай робеть смолоду! Сейчас наркому доложу. Только уговор: Серго человек вежливый, так что ты смотри, больше пяти минут не сиди. Я ему уже машину вызвал, на "Серп и молот" поедет. Знаешь такой завод?
- Знаю, - выдавил из себя Целин. У него перехватило дыхание от одной мысли, что ему так вот сразу, без всякой подготовки придется разговаривать с Серго.
Семушкин вошел в кабинет и тотчас вернулся.
- Валяй, - сказал он и угрожающе шепнул вдогонку: - Смотри - пять минут.
Целин перешагнул порог и остановился. На него в упор смотрел человек, которого он хорошо знал по портретам. Орлиный взгляд, орлиный нос, гордая посадка головы.
- Проходи, проходи, - ободряюще произнес нарком.
И страх вдруг исчез. Целин подошел к столу, пожал протянутую руку, большую, крепкую, теплую.
- Прочитал твое письмо, - сказал Орджоникидзе. - Веришь в то, что пишешь?
- Верю.
- Ну вот и хорошо. Я, к сожалению, поговорить с тобой не смогу. Ты извини, очень мне некогда. Но в глаза твои посмотреть хотел. Вижу - веришь. А раз так - широкая тебе дорога. У изобретателя какое преимущество перед остальными? Он верит в свое дело и хочет его осуществить. Верит и хочет. Это великое дело.
Нарком взял со стола письмо и объяснительную записку Целина, написал несколько слов.
- Сейчас же поезжай с этим в "Резинообъединение", к начальнику.
- Я уже был там.
Серго снисходительно улыбнулся в усы:
- Так ты был один, а теперь мы с тобой вроде вместе поедем.
Пожав Целину руку, Серго пожелал ему успехов.
- Главное - не остывай! - заключил он.
Целин вышел в приемную, прочитал резолюцию наркома: "Если есть хоть один процент надежды на успех, пробуйте".
Вернулся он на завод с приказом незамедлительно изыскать средства и приступить к опытам.
Главный инженер завода с удовольствием назначил Целина ответственным за проведение опытов и освободил от всех прочих обязанностей. Этим он снимал с себя всякую ответственность за дальнейшее: если уж у самого изобретателя не получится, то никто не будет виноват.
Прошел месяц. С примитивного деревянного барабана, обитого луженой жестью, сошла первая покрышка, и вскоре сборщик стал собирать восемнадцать - двадцать покрышек за смену. Восемнадцать - двадцать вместо трех. Постепенно тянувшие жилы "журавлики" были заменены станками с целинским барабаном. С тех пор какие бы сборочные станки ни проектировали конструкторы, в основе их был заложен барабан, монолитный или разъемный, плоский или полуплоский, но всегда барабан.
Из этой истории Целин сделал для себя непреложный вывод: если убежден в своей правоте, воюй до конца, до тех пор, пока не победишь. И принял за правило: никакие заключения специалистов по изобретению не считать окончательными. Обосновывал он это очень просто: изобретатель тратит месяцы, иногда даже годы на разработку своего замысла. Он в этом узком вопросе становится более сведущ, чем другие. Эксперты же затрачивают на изучение изобретения часы, иногда даже минуты, и к тому же на их решение зачастую влияет множество причин. Сказывается и непринятие чужой идеи, если она противоречит твоим убеждениям, и безнаказанность отказа. Кого и когда привлекали к ответственности за шельмование того, что потом нашло широкое признание? Особенно трудно пробивать изобретения простые. В таких случаях, естественно, возникает мысль: если все так просто, до этого додумались бы раньше.
Со многими людьми случалось воевать Целину, когда рождалась очередная новаторская идея.
Однажды, уже в Сибирске, куда занесла его война, он занялся изучением шин в условиях эксплуатации. И ему бросилось в глаза, что очень уж быстро стареют покрышки, покрываются трещинками. Сначала мелкие, они делаются гуще, шире, глубже, наконец уже целая сеть трещин изрезает покрышку, как морщины стареющее лицо, только во сто крат быстрее. Бывало и так: лежит новехонькая покрышка на складе, не работает, а все равно трещины появляются. Резина становится твердой, жесткой, хрупкой. Поставишь такую покрышку на автомашину - она проходит только половину гарантийного срока, а то и меньше.
Целин знал, что предотвращает старение резины. Пчелиный воск. Удивительное он имеет свойство: выпотевая из резины, покрывает ее защитной пленкой, благодаря чему покрышка может храниться годы. Было время, когда русский завод "Треугольник" выпускал лучшие в мире шины и свято хранил свой производственный секрет. И "Красный треугольник" после революции тоже долгое время выпускал шины, которые почти не старели.
Так продолжалось до тех пор, пока шин было мало, а воска много. Со временем это соотношение изменилось, и стойкость шин снизилась.
Иностранные фирмы разведали секреты "Треугольника", но воспользоваться ими не смогли: пчелиный воск был дефицитен и дорог. Однако нашли ему заменители - кристаллические воска. "Красный треугольник" тоже нашел заменитель - парафин. Он был хуже, гораздо хуже, чем пчелиный воск, - кристаллы у парафина более крупные, - а все-таки стойкость шин опять возросла. Но и парафина не хватало.
Вот и завертелись у Целина мозги в одном направлении: чем заменить пчелиный воск? Чем таким, чего много и что стоит дешево?
Илья Михайлович зарылся в книги.
Он не разделял точки зрения американских изобретателей, которые предпочитали эксперимент, иногда даже слепой, теоретическим поискам. Знаменитый Эдисон считал, что лучше провести тысячу опытов, чем искать определенную закономерность. Гудийр, пытаясь улучшить качество резины, подмешивал в нее все, что попадалось под руку: соль, сыр, орешник, чернила, негашеную известь.
Целин знал, что ищет, потому сфера его поисков была определенной. Прежде всего его внимание привлек горный воск - озокерит. Но опыты с этим веществом были лишены практического смысла, так как запасы его оказались очень ограниченными. В конце концов он остановился на церезине - продукте перегонки нефти. Церезин содержит в себе мелкокристаллический воск, и были все основания полагать, что в резине он поведет себя, как пчелиный.
Но теоретические домыслы остаются домыслами, пока они не проверены практикой. Охотников же тратить на это время и средства не находилось. Работал Целин заместителем начальника сборочного цеха и был на плохом счету. Организационная жилка у него отсутствовала, и все его требования помочь наладить опыты с церезином пропускались мимо ушей. Начальник цеха считал, что Целин, не справившись с одним делом, пытается выскочить на другом.
Оставалось писать в разные инстанции, чем и занимался Илья Михайлович в редкие свободные вечера, - в цехе он обычно находился с утра до ночи. Но куда он ни обращался, его письма пересылались в НИИРИК - единственную организацию, которая серьезно занималась вопросом старения резины, - и оттуда неизменно приходили отказы. На штампованность отказов пожаловаться было нельзя - мотивировки всегда разные. То "Ваши предложения противоречат современным научным представлениям", то "Опыты с предложенным церезином проводились и признаны бесперспективными". Было и "лирическое" заключение: "Горячо советуем вам направить вашу неуемную энергию на менее сложные проблемы". В слове "неуемная" машинистка, как назло, сделала опечатку, пропустила "е", и получилось "неумную", правда, отсутствующая буква была дописана чьей-то рукой. Отказы неизменно подписывала Чалышева. Менялись руководители института, а Чалышева оставалась. Сначала она подписывалась как "научный сотрудник", потом прибавилось слово "старший", - у Чалышевой появилось звание кандидата технических наук. Целин со страхом ждал того дня, когда кандидат станет доктором.
Тяжело воевать одному, а Илья Михайлович Целин долгое время оставался один. И не потому, что чуждался людей, нет, - не было на заводе человека, с которым он не делился бы своими замыслами. Просто не находил единомышленников и, может быть, опять-таки потому, что идея его была элементарно проста. Трудно было поверить, что рядовой заводской инженер, к тому же довольно незадачливый, неказистый с виду и печатью таланта не отмеченный, стоит на верном пути к решению сложнейшей проблемы.
В конце концов Целин не выдержал натиска начальника цеха и ушел в проектный институт, который занимался вопросами производства шин. Тему исследования церезина удалось вставить в план. Но когда план утверждали в Москве, снова появилась на сцене Чалышева, представила убедительные данные о бесперспективности темы, и ее закрыли. В довершение всех бед сменилось руководство проектного института. Директором стал тот самый начальник цеха, который невзлюбил Целина. Пришлось снова сбежать на завод. Его терпели из уважения к былым заслугам, из сочувствия. Целин по-прежнему работал с утра до ночи, по-прежнему писал во все инстанции и по-прежнему получал отказы за подписью Чалышевой. Из этого замкнутого круга ему так и не удавалось вырваться.
Глава седьмая
Нелегко складывалась жизнь у Ксении Федотовны Чалышевой. Кончила школу - и заметалась: куда поступить учиться? Ни к чему особого призвания у нее не было. Четыре года подряд держала она экзамены в разные учебные заведения - и в гуманитарные и в технические, пока наконец не удалось поступить в химико-технологический институт. Ее одноклассники к этому времени уже заканчивали институты. Каждая встреча с ними оставляла царапину на сердце, и она избегала этих встреч. Ежегодно добрая треть из них приходила на выпускной вечер, на слет окончивших школу. Ксения тоже получала приглашения, но рвала их. Не пошла даже в тот год, когда защитила диплом и получила звание инженера. Трудно было встречаться с людьми, которые уже прочно стали на ноги, завоевали себе положение. Она и теперь ничего определенного о себе сказать не могла. Не знала, не решила, что делать дальше. На завод идти не хотелось: шумно, грязно, много людей вокруг. Людей она не любила, потому что завидовала им. И острее всего тем, кто обзавелся семьями и был счастлив. Даже смех на улице вызывал у нее вспышку гнева, словно весь мир должен был скорбеть о ее незадачливой судьбе. Вот если бы забиться в какую-нибудь комнату, одной, и корпеть над несложной работой - большего она не желала бы.
Судьба улыбнулась ей - ее приняли научным сотрудником в институт резины и каучука. С трудом приняли. Помог отец - у него нашелся в институте друг детства. В тридцать лет она стала есть заработанный своим трудом хлеб. Но хлеб этот был горек: ее грызла зависть. Зависть к людям, которые работали с рвением, чего-то искали, что-то создавали, за что-то боролись. Даже среди этой кипучки она оставалась спокойной и бесстрастной, как камень на дне потока, омываемый со всех сторон водой, но застывший в неподвижности.
У нее были достоинства, за которые ее ценили: педантичность и скромность. Порученную работу она выполняла со скрупулезной тщательностью и ни на какие лавры не претендовала. Для диссертантов, которым помогала, она была находкой: к каким бы неожиданным выводам ни приводили добытые ею данные, никто не подвергал их сомнению, стоило сказать, что исследования проводила Чалышева. Так и повелось: самую точную, самую кропотливую черновую работу поручали ей. Но она умела добывать лишь голые цифры. Выводы, заключения, обобщения делали другие. Ни разу ни одна собственная техническая мысль не шевельнулась в ее голове.
Так могло продолжаться многие годы, если бы не потребовали от научных сотрудников включиться в самостоятельную работу. Чтобы сохранить должность, надо было заняться диссертацией.
И снова Ксения Чалышева заметалась. Какую взять тему? По существу ее не увлекала ни одна. Но выбрать было нужно, и она изобрела свой способ. На отдельных полосках бумаги переписала названия тем, скрутила эти полоски перемешала и наугад вытащила. "Исследование морозостойкости шин в условиях Крайнего Севера".
Тема не понравилась. Надо было на время уехать из Москвы, а на такую жертву она пойти не могла.
Отбросила бумажку, вытащила другую. Тема с конструкторским уклоном, а в этом деле она полный профан. И она сказала себе: "Будь что будет, над диссертацией работать не стану".
Это решение так и осталось бы неизменным, но вмешались силы извне. Чалышеву вызвал к себе профессор, знавший с детства ее отца.
- Ксения Федотовна, поговорим по душам, - доверительно сказал он. - Вам не обидно? Сколько черновых материалов готовили вы разным людям для диссертаций, а сами до сих пор не имеете ученой степени!
- Нет, не обидно…
- А завидно? Хоть немного?
Это был удар в больное место.
- Завидно, - сказала она, хотя сама себе в этом никогда не признавалась. Очень уж расположил ее к себе профессор. Мало людей принимало участие в ее судьбе, и к тем, кто помог хоть теплым словом, она испытывала что-то похожее на нежность.
- Люблю откровенность, - сказал профессор. - Может быть, вы объясните, как это у вас получается такое сочетание - и не обидно и завидно?
У профессора очень доброе лицо. Глаза небольшие, глубоко запавшие, но лучистые-лучистые. Не от молодости духа - от доброты. И даже нос добрый - небольшой такой, пуговкой.
Чалышева молчала. Не привыкла открывать тайников своей души. Было бы что в этих тайниках - может, и разоткровенничалась бы. Но она знала себе цену. Знала, что работа, которую выполняла, была ей по плечу, но другая… Отсюда рождалась зависть без обиды. Обида возникает от несправедливости, зависть - от превосходства других над тобой.
- Хорошо, не буду требовать от вас откровенности, - сказал профессор, выводя Чалышеву из тягостной нерешительности. - Однако извольте выслушать то, что я о вас думаю. Далеко не все способны к научной работе, но одних спасает упорство, других… простите, нахальство. У вас нет ни того, ни другого. Знаете, чем вы богаты с избытком? Честностью. И за это я вас ценю. Работу, которую другой выполнит за неделю, не особенно заботясь о точности, вы делаете месяц, два, но делаете безупречно, на совесть. Вот какая у вас репутация. Ей-богу, это не мало.
Впервые посторонний человек говорил с ней так доброжелательно. И вообще это был единственный человек, который по-настоящему старался ей помочь.
Что-то дрогнуло в душе Чалышевой, в душе, которая жила без тепла, без человеческой ласки.
И все же она молчала. Не привыкла быть откровенной, отвечать откровенностью на откровенность, не была приучена к этому. Даже в семье, где ее жалели и щадили, с ней разговаривали о чем угодно, только не о ней самой.
По выражению ее глаз, всегда безразлично-спокойных, а сейчас словно подернутых туманной пленкой, профессор понял, что она растрогана, и сам растрогался. Обычная человеческая слабость: мы любим тех, кому делаем добро.
- Перейдем к делу, - прервал ее размышления профессор. - Вам надо браться за диссертацию. Ксения. Все мы не вечны, мне вот на седьмой десяток потянуло. Кто позаботится о вас? Проблемой старения резины вы не интересовались?
Нет, не интересовалась она этой проблемой, как не интересовалась никакой другой, хотя много знала, много читала из того, что полагалось знать и читать. Даже на всех защитах диссертаций присутствовала. Ее удивляли неожиданные мысли, смелые выводы, открытия, которые делали люди, а иногда скудоумие и наукообразная банальность мышления. Но ни то, ни другое не пробудило в ней желания заявить о себе. Одним не могла подражать, другим - не хотела.
- Не интересовалась, - призналась Чалышева.
- А теперь заинтересуетесь.
- Но этой темы в плане нет…
- А-а, деточка. - Профессор лукаво прищурился. - Планы составляются и изменяются. Я эту тему специально для вас приберег. Внес бы ее в план, за нее сразу ухватились бы. А теперь сделаем так, будто ее вы сами облюбовали.
- Дмитрий Павлович… - только и смогла вымолвить Чалышева и, запнувшись, прижала руку к груди - жест, на который она до сих пор не была способна.