- Всему свое время. Ты понимаешь задачу? Речь идет о хлебе.
- Хлеб мы сдадим. Но внутри района разрешите нам по хлебозакупкам придерживаться наших наметок, которые составлялись с учетом состояния и перспектив животноводства в каждом колхозе.
- Опять за рыбу деньги! - Семенов даже хлопнул по столу ладонью. - Ты что сегодня, белены объелся?!
- Я думаю…
- Я думаю, - покраснев, не дал ему досказать Семенов, - что в вашем районе зажимают хлеб. И вынужден буду говорить об этом на бюро обкома.
- Этого вам никогда не удастся доказать, - холодно улыбнулся Еремин. Чем больше выходил из себя Семенов, тем больше Ереминым овладевало спокойствие. - Можно подумать, что мы тут действительно саботажники. Но в этом малоурожайном году наш район уже сдал и продал тринадцать тысяч тонн - в два с половиной раза больше, чем в позапрошлом, высокоурожайном.
- Опять бухгалтерия! Упиваешься заслугами? Не в цифрах дело. Для меня это становится делом принципа.
- А для нас это вопрос жизни. Вы, товарищ Семенов, побудете у пас два-три дня, а нам здесь оставаться с этими людьми жить и работать.
- Кто-то из нас двоих здесь - секретарь обкома, - прозрачно намекнул Семенов. - Тебе, Еремин, известно это выражение: "демократический централизм"?
- Известно и другое: "коллегиальное руководство", - в тон ему ответил Еремин.
- Ого, да ты, оказывается, серьезно зазнался! - с интересом посмотрел на него Семенов. - Теперь мне понятно, кто в вашем районе главный зажимщик хлеба.
Побледнев, Еремин встал. Но Семенов, не попрощавшись, уже пошел к двери. Из окна райкома Еремин видел, как "Победа" Семенова развернулась на площади и стала подниматься по улице вверх, в степь. Кажется, он действительно направился в колхоз имени Кирова.
Еремин еще побыл в райкоме, покурил, потом спустился вниз, к райкомовскому гаражу, разбудил спавшего в кабинете газика Александра и поехал в "Красный кавалерист" на общее колхозное собрание.
По дороге он решил заехать к Михайлову на хутор Вербный, узнать, не захочет ли и он поехать с ним на собрание, посмотреть и послушать, что будут говорить люди. Поселившись в районе, Михайлов просил Еремина давать ему знать обо всем интересном, что происходит в колхозах. Собрание в "Красном кавалеристе" обещало быть бурным, и, пожалуй, интереснее этого сегодня ничего нельзя придумать.
Решив осесть в районе, Михайлов изъявил желание поселиться не в райцентре, где все-таки было веселее и удобнее - магазины, Дом культуры, довольно солидная библиотека - и где приставали большие пароходы, а в шести километрах от райцентра, в хуторе Вербном. Еремин сперва подумал, что человека утомили город, беспокойная, шумная жизнь и его привлекла к себе хуторская тишина, но Михайлов его разуверил.
- Конечно, тишина для нервных людей нужна, и при уединенной работе это большой плюс, - сказал Михайлов, - но, по-моему, от тишины в слишком больших дозах тоже можно устать. И не ее я ищу, не в этом дело. Просто, мне кажется, лучше будет, если я из колхоза буду приезжать в район, а не из района в колхоз. В районных центрах мне приходилось жить, а в колхозе нет. В Вербном же довольно интересный колхоз, многоотраслевой: полеводство, виноградарство, животноводство.
- Даже не колхоз, а всего три бригады, - уточнил Еремин. - До укрупнения там был колхоз.
В глубине души он не совсем одобрял решение Михайлова. Надо же человеку подумать и о семье. У Михайлова двое детей, старшая дочь уже пошла в школу.
- До четвертого класса Наташа будет здесь учиться, а потом, слепой сказал, посмотрим, - ответил и на это Михайлов.
- Не глуховато? - усомнился Еремин.
- Люди здесь живут? - спросил его Михайлов.
- Они, Сергей Иванович, тут родились.
- Это же крупный хутор, двести тринадцать дворов, электрический свет, своя почта. Я узнавал: центральные газеты на третий день доставляют. И потом, Иван Дмитриевич, вряд ли вы еще назовете такое красивое место в районе.
Место и на самом деле было красивое: широкая река с островом посредине, вербный лес на том берегу, а за лесом заливные луга, пестрые пятна станиц и сел на зеленом холсте и дальше табунные степи. На этом же берегу виноградные сады, тяжелыми волнами спадающие к реке по склонам. Дом, в котором поселился Михайлов, стоял на обрывистом берегу. В ледоход источенные солнцем льдины терлись о суглинок крутого яра.
Со временем Еремин привык заезжать сюда, направляясь в колхозы района. Нередко Михайлов садился в газик Еремина, и они дальше ехали вместе, а если он мог оторваться от работы, то Еремин заворачивал к нему на обратном пути и рассказывал, где был, с какими людьми встречался, что узнал нового. Встречая Еремина из поездки, Михайлов тотчас же уводил его под большое, растущее на обрыве, рядом с домом, дерево-кудряш; они садились на скамью и начинали разговаривать. Шофер Еремина, прикорнувший в кабине машины, видел уже третий сон, а они все говорили. Если же Еремин, приезжая, не заставал Михайлова дома, он уже знал, где его искать: или в садах, где работали женщины, или на бугре у трактористов, или же у реки. Михайлов обычно сидел в приткнутой к берегу лодке и смотрел на Дон.
…Они приехали в Тереховскую за час до собрания, но в клубе уже все лавки были заняты. Сидели и на подоконниках, стояли у двери, в проходе. Люди знали, зачем было созвано это собрание, и пришли все. Дверь и окна открыли настежь, но все равно было душно.
После того как избрали президиум, Еремин вышел на край сцены - небольшого дощатого помоста - и рассказал все. Рассказал то, что знал сам и что услышал от Тарасова в районном Доме культуры. Ничего не утаил от смотревших на него из глубины зала блестящими глазами и ловящих его слова людей, как и советовала ему в саду Дарья.
Некоторое время после того, как он окончил, в клубе стояла тишина, а потом ее прервал невеселый голос:
- Стихия!
- Да, - подтвердил Еремин, - она еще путает нам планы. Мы ее не успели совсем побороть. После такой зимы все лето такая сушь. И только когда подошло убирать, как из решета полило.
- Не когда просят, а когда косят, - опять сочувственно подтвердили из зала.
Вслед за Ереминым выступил секретарь парторганизации колхоза Калмыков. Он вышел из-за стола президиума, достал записную книжку и надел на седловину носа очки в стальной оправе. Сквозь очки он заглядывал в книжечку, а поверх очков смотрел в зал. Из книжечки, в которую заглядывал Калмыков, явствовало, что триста тонн зерна, конечно, внушительная цифра, по и после этого в колхозе хлеба останется немало. По два килограмма зерна на трудодень - это еще не все. Плюс полкило винограда, семечки и овощи. Для тех, кто работал, а не лодырничал, этого вполне хватит не только для безбедной, а и просто для обеспеченной жизни до нового урожая.
- По три-четыре овечки в хозяйстве имеется, - говорил Калмыков, - по две-три козы. Сена люди позаготовили. И надо не забывать, - заключил он, снимая очки и пряча книжечку в карман, - что триста тонн в переводе на новые цены на хлеб - это несколько сотен тысяч рублей в кассу колхоза.
Ничто не действует на людей с такой неотразимой убедительностью, как язык цифр и фактов. И Калмыкову никто не возражал. Он называл те самые цифры, которые знали все. Но когда он спрятал очки и опять вернулся на свое место, за стол президиума, посыпались возгласы:
- Теперь желательно послушать Черенкова!
- Давай Черенкова!
- Пусть Черенков за кадку с фикусом не хоронится, а к свету идет!
- Что он об этом думает? - Почему молчит?
Черенков забился во второй ряд президиума, спрятал лицо за широкими листьями фикуса и явно не хотел выступать. Не хотелось и Еремину, чтобы он сегодня выступал. Но собрание требовало, и Еремин, обернувшись в президиуме к Черенкову, сказал:
- Придется вам выступить.
- У меня простужено горло, - показывая рукой на шею, сиплым голосом сказал Черенков.
- У Семена Поликарповича болит горло, - вставая за столом президиума, громко сообщил в зал председательствующий Калмыков.
Собрание отозвалось хохотом.
- Увиливает!
- Вчера у него голос трубой гремел!
- Может, тебе, Семен Поликарпович, опохмелиться нужно?
- Он эту ночь до зари у Семиных-Деминых на крестинах прогулял.
- Врешь, Стешка, он у нас не гулял.
- Ну, у Деминых-Семиных.
- Отодвиньте от него фикус.
- Пускай хоть шепотом говорит, мы прислушаемся. Черенков показался собранию из-за фикуса с красным и еще более сонным, чем обычно, лицом. Верхние веки совсем нависли над глазами.
- Нам, Семен Поликарпович, интересно твое мнение узнать, - встретил его сидевший в переднем ряду старик Демин, старший кладовщик зернохранилища в колхозе.
- Как вы, так и я, - хмуро ускользая от его взгляда, Черенков развел руками.
- Ты пока наш председатель, - зло крикнула Дарья Сошникова - От тебя люди ждут совета, заключать нам договор на эти триста тонн или нет.
Еремин нашел глазами Дарью, сидевшую в окружении женщин с правой стороны от стены. С одной стороны от Дарьи сидела смешливая Стешка Косаркина, с другой - кареглазая Мария Сухарева.
- Вы же сами знаете, товарищи колхозники, что такое для нас хлеб. - И Черенков налил из графина в стакан воды и с жадностью выпил.
- Петли, сукин сын, вяжет, - наклонился в президиуме Калмыков к Еремину.
Теперь и Еремин окончательно убедился в том, что Черенков сам продавать хлеб не хочет и заигрывает с колхозниками, выставляя себя защитником их интересов. И это коммунист, председатель колхоза!
- Вы расскажите колхозникам, товарищ Черенков, - сказал Еремин, - сколько еще останется хлеба в колхозе после продажи этих трехсот тонн.
- Останутся, Иван Дмитриевич, сто двадцать тонн и отходы, - испуганно и наивно посмотрел Черенков на Еремина.
- Неверно говорите, - вдруг послышался сердитый голос от двери. - Люди еще правда подумают, что у нас нет хлеба.
От двери шел по проходу агроном колхоза Кольцов.
- Если неверно, то я могу и совсем не говорить, - пожал плечами Черенков и медвежевато пошел на свое место за фикус. Скашивая голову в зал, он, видимо, ожидал, что его остановят и попросят говорить дальше, но его не стали задерживать. Только один голос жены полеводческого бригадира Семина крикнул: "Куда же вы уходите, Семен Поликарпович, мы еще вас послушать хотим!" - и Черенков уже было остановился и стал поворачиваться, но этот голос потонул в шуме других голосов. С той стороны, где вокруг Дарьи Сошниковой тесной командой сидели женщины, закричали:
- Довольно!
- Высказался Семен Поликарпович…
- Все равно только крутит.
- Теперь пусть Иван Степанович скажет.
Кольцов прошел от двери через весь зал и по деревянной лесенке поднялся на сцену - крупный, со скуластым лицом и антрацитово-черными глазами. Когда Кольцов заговорил, они еще больше засверкали. Еремин невольно взглянул на Дарью. Дарья, та самая Дарья, которая, казалось, никогда и никого не смущалась и каждому смотрела в глаза открыто и прямо, теперь, увидев на краю сцены Кольцова, потупилась и все время, пока он говорил, просидела в окружении своих подруг с опущенными глазами, притихшая.
- Неверно, Семен Поликарпович, - уже стоя на краю сцены, повторил Кольцов. - Хлеб у нас есть, а почему вы в отходы приказали зачислить девятьсот тонн чистой пшеницы - этого я не знаю. Ее из степи по ночам возили, и кладовщику Демину приказано в этот амбар никого не пускать. Даже агронома.
- Это правда? - сурово повернулся Еремин к Черенкову. Черенков не ответил. Широкий лист фикуса надежно защищал его от глаз собрания.
Так и не дождавшись ответа, Еремин повернулся к собранию:
- Кто у вас кладовщик?
- Старый Демин. Тесть бригадира Семина, - громко, так что эти слова услышали и все, ответил в президиуме Калмыков.
- У нас все ключи от амбаров у Семиных-Деминых, - добавила Стешка Косаркина. И, встретившись со взглядом Еремина, спряталась за плечо Дарьи.
- Здесь товарищ Демин? - громко спросил Еремин.
- Здесь. - В первом ряду поднялся невысокий, тщедушного вида старик с бравыми усами.
- Вы принимали эти девятьсот тонн?
- Мы, - пошевелил усами старик. И поправился: - Я.
- И это действительно отходы?
Старик посмотрел куда-то себе под ноги и ответил:
- Действительно.
- Я, товарищ. Еремин, отвечаю за свои слова, - мучительно покраснев, так что на него жалко было смотреть, сказал Кольцов. - Это зерно со второго тока прямо из-под сортировки возили. Я, конечно, не могу поручиться - может быть, его потом в амбаре и с отходами смешали. Меня, агронома, в амбар не допускают.
Теперь уже Калмыков повторил вопрос Демину:
- Действительно, Стефан Денисович, это отходы?
- Действительно, Василий Михайлович, - встречаясь с его взглядом своими невинными голубыми глазами, ответил старый Демин.
- От меня они тоже утаивают, - наклоняясь к Еремину за столом президиума, смущенно пояснил Калмыков.
"А уж секретарю парторганизации надо бы знать, что у него делается в колхозе", - подумал Еремин. Калмыков, должно быть, по его лицу понял его мысли и поспешил отвести взгляд в сторону.
- Отходы это или нет, все равно по уставу мы ими распоряжаемся, - предупредил из глубины зала чей-то голос.
- Тебе, что ли, Федор Демин, дать слово? - наклонился через стол Калмыков.
- Когда надо будет, я сам попрошу, - ответили из зала.
Не раз Еремин во время собрания бросал взгляды на Дарью и, вспоминая то, что она говорила ему о Семиных-Деминых, думал, что, ох, многого мы еще не знаем о внутренней жизни колхозов и мимо многого равнодушно проходим, пренебрегая этим, как мелочью. Вот и бывает подчас, что по видимости колхоз как все, ничем не отличается от других: и земля и все условия - равные с соседями, и люди как люди, а никак не поднимется на ноги. Жизнь в нем едва теплится. И начнет райком или райисполком проводить в колхозе какое-нибудь важное мероприятие, сулящее блага и людям и государству; все, казалось бы, организовали, подготовили, предусмотрели, как вдруг в самый критический момент, в решающую минуту, точно сработала какая-то невидимая пружина и - осечка. Начинай все сначала. Что это за пружина?
И вот Еремин видел ее перед глазами. Всматриваясь в зал и вслушиваясь в каждый возглас, в каждое слово, он воочию мог наблюдать ее скрытое действие. Он даже весь встрепенулся, подобрался за столом президиума, так интересно было ему это наблюдать.
Как и предсказывала Дарья, все было отрепетировано заранее, как по нотам. Работникам райкома, приезжающим в колхоз, не мешало бы поучиться организационной сноровке у этих Семиных-Деминых. Так сказать, перенять опыт. Организованность, можно сказать, идеальная. Самый главный дирижер всей этой музыки, слагающейся из мужских басовитых возгласов, визгливых женских криков, иронического, обескураживающего хохотка, заглушающего слова топота, - бригадир полеводческой бригады Семин, маленький, остроносенький человек, оставался в тени, подчеркнуто не принимая никакого участия во всем этом и даже сохраняя на своем лице пренебрежение к тому, как это взрослые люди могут так шуметь и кричать на собрании, переступая всякие границы приличия. Но Еремин чем дальше, тем все больше начинал соображать по самым незначительным признакам, по мимолетным переглядываниям, перемаргиваниям и кивкам людей, по тому, как этот тщедушный и мелкорослый человек вдруг наклонялся к уху своего соседа, а тот потом небрежно бросал через плечо какое-то слово другому, сидевшему сзади, и после этого в зале непременно либо поднимался шум, либо с новой силой начинался обстрел оратора репликами, - по этим неуловимым признакам Еремин все больше начинал понимать, что этот человек и держит в руках конец той пружины, которая перевивает собрание, разобщает людей, хлещет по их лицам и все время сбивает, как говорила Дарья, с панталыку. Однажды, взглянув на Михайлова, сидевшего у окна, Еремин увидел, как тот вдруг вынул из кармана пиджака маленькую черненькую книжечку и, положив ее на колено, склонив курчавую голову, что-то быстро, лихорадочно стал записывать. Очевидно, и он, подобно Еремину, внезапно рассмотрел и понял здесь, на собрании, что-то такое, чего прежде не видел и не мог понять, и теперь спешил это записать. Снова и пристальнее вглядываясь в зал, Еремин приходил к выводу, что Семиных-Деминых не так уж много, всего восемь или девять человек. Но вот еще одно доказательство, что организация - великая вещь. И вот наглядный пример, что, когда ею пренебрегли, отдали в чужие руки, она начинает играть наоборот и становится серьезной помехой делу.
Еремин начинал всерьез тревожиться за исход собрания. Окидывая глазами зал, он думал о тех силах, которые противостояли на собрании Семиным-Деминым и могли бы повернуть его в нужное русло. Многих из людей он знал уже не первый день, с некоторыми знакомился только теперь. Агроном Кольцов и секретарь парторганизации Калмыков уже выступили и, конечно, помогли делу, но этого было недостаточно. Черенков, жалкий человек, только навредил и теперь опять прячется за листьями фикуса. Дарья…
Вот когда Еремин взглядывал на Дарью, он успокаивался. Она сидела со спокойным, даже улыбающимся лицом, с играющими по обыкновению глазами и бровями. Вокруг нее, в первых рядах правой половины зала, сидели ее подруги. Со многими из них Еремин уже был хорошо знаком: со Стешей Косаркиной, которая сейчас постреливала в его сторону глазами, с ее немолодой кареглазой соседкой Марией Сухаревой и с некоторыми другими. Но всех, кто сидел вокруг Дарьи, он, конечно, не мог знать, потому что вокруг нее, вероятно, сидели почти все женщины колхоза. Случайно или не случайно, они расселись поближе к ней, заняв почти всю правую половину рядов и почти все передние скамьи левой половины. Не все женщины, конечно, сидели вокруг Дарьи, некоторые расселись и вокруг Семиных-Деминых. И когда нужно было, они начинали подавать голоса, визжать и выкрикивать. Но легко было увидеть, что их меньшинство.
Если у Семиных-Деминых имелся на собрании свой замаскированный дирижер, то и женщины постарались выставить в противовес ему своего, который к тому же оказался не менее искусным. С той лишь разницей, что женщины совсем не хотели скрывать, что ими дирижирует Дарья. Еремину интересно и радостно было наблюдать, как они ее слушают и как у них тоже все заранее расписано по нотам. И ни разу этот оркестр не сбился, не сфальшивил. Всякий раз он вступал в строй и начинал играть именно в ту секунду, когда казалось, Семины-Демины уже совсем начинают брать верх и вот-вот собьют собрание, и требовалось кого-нибудь из них немедленно осмеять, срезать ядовитым словом, усадить на место, а то и перебить, перекричать сразу полсотней звенящих, как серебряные трубы, голосов. Иногда какая-нибудь из женщин, та же Стешка Косаркина, вдруг бесхитростно и деловито осведомлялась у кого-нибудь из Семиных-Деминых под конец его речи:
- Ты, Андрей Петрович, на собрание из дому пришел или прямо от Пашки Кравцовой?
И тотчас же в дружном взрыве уничтожающего женского смеха, к которому охотно присоединился мужской, бесследно тонуло и исчезало все то, о чем он до этого говорил. И лучше было потом к этому уже не возвращаться.