Умные люди советовали прибиться к какой–нибудь влиятельной группе, поступить в какую–нибудь солидную "фирму", пусть даже и не совсем научную, тогда и положение будет иное. Поступив на службу, ты сразу из тех, кто обивает пороги, превращаешься в такого, кто и сам значит кое–что. Сегодня ты к нему, а завтра он к тебе со своей нуждою придет. А сам по себе, без "фирмы", без должности, ты для всякого нуль.
Вранцов и сам это видел, хорошо понимал. И когда представилась возможность войти в твердуновскую группу, которая занималась социологией кино, зрительскими опросами, выявлением индекса популярности фильмов, он с тяжелым сердцем, но согласился, хотя и сама тематика, и методика этих исследований с самого начала представлялись туфтой. Но зато группа вскоре была преобразована в отдел, пошли всякого рода совещания, семинары, появилась возможность бывать на кинофестивалях, участвовать в Днях кино. Завязал много нужных и полезных знакомств. Пару раз даже съездил за границу, хотя на первых порах не дальше Варны и Карловых Вар.
Темы были все ходовые, что называется, "верняк": мир увлечений, киноклубы, кино и зритель, воспитательное значение кино. Проводили совместно с журналом "Экран" опросы: "лучший фильм года", "лучшая песня из кинофильма", "самый популярный актер". Вранцов понимал, что в научном отношения все это типичная "требуха", но работа была подвижная, живая, мужики подобрались деловые - заключали выгодные договора, активно печатались и пробивались на радио, телевидение, заводили рубрики в молодежных изданиях. Некоторые так совсем ушли потом в кинокритику, а один стал даже крупным деятелем в Госкино. Эти люди, набранные кто откуда, просто делали карьеру на социологии и потому охотно творили любую картину на заказ. Получалось, что все в нашем кино благополучно - зритель обожает и ценит именно те картины, которые нужно, а если где и встречаются перекосы в эстетическом воспитани масс, выразившиеся в повальном увлечении каким–нибудь очередным низкопробным западным боевиком, то это издержки кинопроката, которые уже успешно преодолеваются. Посещаемость кинотеатров в целом, конечно, падает, но лишь потому, что, люди больше стали смотреть телевизор, а это надо считать положительным явлением, поскольку информация, поступающая с телеэкрана, в целом более выдержана.
В общем–то Вранцов тяготился этой работой. Видел, что к науке все это не имеет никакого отношения, что сплошь и рядом своей кипучей деятельностью они делают общество "незрячим" в отношении всех этих проблем, но это в черные дни находило на него. А так он продолжал работать у Твердунова, считая, что все это лишь ступень к диссертации, а через нее к какой–то другой, важной и серьезной научной работе, которая у него впереди. Благополучные отчеты тоже нужны. Без них нет фондов, нет базы, условий для работы. Наука сама по себе, а отчеты сами по себе, есть стратегия научных исследований, и есть тактика, без которой тоже ничего не добьешься.
А Твердунов в этом отношении деловой. Он совсем не казался Вранцову образцом научного руководителя, шефом, с которым хотелось бы работать, но защититься у него было проще, условия для продвижения лучше. Чтобы заниматься чистой наукой, надо ведь прежде еще кем–то стать. Да и не навечно же привязан он к Твердунову, со временем можно уйти от него.
Но и защитившись, не ушел - не было подходящего места.
И когда Твердунова сделали директором издательства, и, формируя свою "команду", тот предложил к нему перейти, немного поколебавшись, тоже согласился. Не хотелось снова остаться одному, без работы, без поддержки, повиснуть в неопределенности. Да и не было другого выбора, собственно говоря. Куда ни ткнись, везде сложился свой коллектив, в который непросто проникнуть со стороны. Сам уход его от Твердунова уже выглядел бы как неудача, как будто там избавились от него. Кому он с такой репутацией будет нужен? Да и работа в издательстве солиднее прежней. Опять же и самому печататься легче. Не прошло и года, как стал редактором, а уже вышла брошюрка о динамике посещаемости киносеансов в связи с развитием сети киноклубов по месту жительства - еще прежние, казавшиеся уже ненужными материалы использовал для нее.
По всем статьям работа в издательстве его больше устраивала.
Не было той суматошной, несколько даже угарной обстановки киношных бдений, бесконечных просмотров, командировок - все это со временем стало тяготить. Работа же в издательстве с четким расписанием, с уходом и приходом в одно и то же время, неспешная, размеренная, была ему удобней теперь. Авторы здесь солидные - академики в сединах, член–корры в годах. Их имена были не так известны широкой публике, но авторитет много значил в серьезных делах. Да и отношение совсем другое. Редакторы, способные дотянуть рукопись, часто сыроватую из–за нехватки времени у маститого автора, выправить стиль, а то и дополнить главу, дописать страничку–другую, - такие редакторы на дороге не валяются, их ценят.
И его, Вранцова, ценили. В том, что он лучший редактор в издательстве, сомневаться не приходилось. Когда самому шефу срочно потребовалось помочь с его монографией, не кого–нибудь, а именно Вранцова привлек. Говорилось, конечно, просто о тщательном редактировании, о стилистической правочке, но что за правочка тут предстоит, оба хорошо понимали. Довести сей труд до ума - работка была непростая. Собственно, книги как таковой не было - так, какой–то сырой материал, и написать ее, в сущности, предстояло Вранцову. Но и условия он имел недурные. Шеф освободил его от многих нудных служебных обязанностей, два свободных дня в неделю предоставил и даже творческий отпуск на завершающем этапе оформил. Сама тема, конечно, не вызывала у Вранцова энтузиазма, но сменить служебную рутину на какое–то конкретное дело, ощутить себя в хорошей творческой форме, писать каждый день, переписывать, править в общем–то было интересно, даже тонизировало как-то. Изрядно он помучился, стряпая из залежалых плодов твердуновского гения нечто сравнительно съедобное, но справиться с задачей сумел. Даже гордость своего рода почувствовал: не хухры–мухры, на докторском уровне сработано. Была даже мысль, что мог бы и сам за докторскую приниматься, но выходить на защиту в его положении было бы, конечно, нереально. Для этого нужно на пару ступенек повыше встать. Это как в армии: чтобы чин генеральский иметь, нужна и должность соответственная. Но со временем отчего бы и нет?.. С уходом завотделом на пенсию он самый реальный на его место кандидат. Имелись и другие кандидатуры, конечно, но он был человеком Твердунова, а главный умел за своих людей постоять.
В общем, все вроде бы складывалось неплохо, жаловаться на судьбу не приходилось, но иной раз привязывалась какая–то хандра и лезли в голову всякие сомнения. "Кто ты, Вранцов?" - в такие минуты спрашивал он себя и не находил ясного ответа. Вроде бы ученый, но не совсем. Редактор? Но ставший им случайно, по обстоятельствам. А кем мог бы стать?.. Кто знает, кем мог? Кто знает, кому из нас что на роду написано…
От этих мыслей настроение лучше не делалось, и он гнал их, чтоб не мешали жить. И хотя, оглядываясь на других, видел, что они никак не лучше живут, возможность какой–то иной судьбы, иного, более свободного пути по временам бередила душу. Неожиданная встреча с Везениным оказалась кстати. Не то, чтобы он радовался неудачам своего бывшего однокурсника, но вот это, что Везении выбрал другой путь, а в результате ничего не добился, как–то успокаивало, ставило все на свои места. Еще и потому, наверное, откликнулся на Колино приглашение, согласился к нему в гости пойти.
VIII
В подъезде дома, еще более обветшавшего за эти годы, не горел свет, из темных углов пахло кошками. Лифт не работал, и пришлось по крутой узкой лестнице подниматься на шестой, самый верхний этаж этой "вороньей слободки". Когда Коля отпер дверь и вошли в прихожую, из соседней комнаты выглянул в щелку любопытный старушечий глаз, из кухни тянуло чем–то прогорклым. Неистребимый дух коммуналки чувствовался с порога.
Но две комнатки Везениных оказались неожиданно чистенькими, уютными, с той особой атмосферой продуманного порядка, которую ощущаешь сразу и подделать которую нельзя. Обстановка по нынешним временам убогая, мебель дешевая, но старый паркет блестел, хорошо натертый, обои на стенах свежие, и шторы в тон им подобранные, в золотистых и кремовых тонах. На одном подоконнике пестрой клумбой теснились горшки с цветами, на другом аквариум с блесткими рыбками в зеленоватой воде. Это было несколько по–мещански, но мило. На стене над диваном висели плоские электронные часы, а рядом старинные ходики с маятником, цепочкой и чугунными гирьками в виде еловых шишек, потемневшие от времени, но вполне исправные тикали. И те и другие часы показывали одно время.
- Неплохо, - одобрил Вранцов, осматриваясь. - Чувствуется порядок, хозяйская рука.
- Естественно, - откликнулся Везении. - Ведь мы здесь живем.
- В каком смысле? - недопонял Вранцов.
- В прямом. Жена не служит, дети в садик, на продленку не ходят. Дом не пустует с утра до вечера, как номер в гостинице, куда приходят лишь ночевать.
- Патриархально живете, как в прошлом веке, - пошутил Вранцов.
- А может, как в будущем? - сказал Коля. - Технотронная эра на дворе. А это совершенная коммуникация, домашний компьютер -
все условия для работы, и не надо на службу ходить. Японцы уже внедряют, не слыхал?
Вранцов хотел что–то ответить, но тут вошла Глаша и отвлекла его. Жену Везенина он помнил молоденькой девушкой, еще студенткой, миловидной, но простенькой, без особых примет. А тут вошла женщина с яркой внешностью, неожиданной в этом коммунальном интерьере.
Ее нельзя было назвать ослепительной, да и юные годы остались уже позади. Но бывают женщины, которым возраст словно на пользу, которые с годами как бы находят себя. Черты лица ее стали суше, но и тоньше, изящней при этом; заметней высокие, смело очерченные брови, прямее и глубже взгляд. Во всей фигуре ее была та отчетливая стройность зрелой женщины, которая даже заметней стройности молодых, ибо чувствуется, что дана ей не на время, а навсегда, что в этом - ее суть. И нарядом своим Глаша поразила его: что–то вроде желтого кимоно с тонкой вышивкой и голубые брючки, гармонирующие с ним.
Не сказать, чтоб это был роскошный наряд, или слишком экзотический, да и ткань вроде бы простая, дешевая, но то, что Глаша запросто носила его дома, вместо заурядных джинсов или застиранного халата, было необычно - так выглядят модели на страницах журналов мод.
Глаша улыбнулась без удивления, дружеским жестом подала руку Вранцову, а он неожиданно для себя наклонился, с шутливым оттенком, но приложился к ручке. Он сразу отметил, что, хотя Везенин не предупредил жену, прическа у нее такая аккуратная и вид такой свежий, словно полдня готовилась к приему гостей. Его Вика в домашней обстановке не так выглядела, не так интеллигентно, надо сказать. Что–то все время тянуло его сравнивать, сопоставлять, хотя, казалось бы, чего ему с Везениным тягаться - они и встретились каких–нибудь полчаса назад. Понимал это и все–таки не мог удержаться от удовлетворенной ухмылки, когда сравнивал его старый дом с кооперативным своим, и от укола досады, что Вика не так хорошо выглядела.
Коля показал ему и вторую комнату, детскую, - небольшую, но, благодаря двухъярусной кровати и убирающейся крышке стола, достаточно просторную, чтобы детям было где повозиться и поиграть. Справа от двери была вмонтирована "шведская стенка", с потолка свисали гимнастические кольца, а в углу стояли в аккуратных распорках четыре пары лыж… Вся комната до последней мелочи оборудована специально для детей. Вранцов видел подобные чертежи в каком–то журнале, была мысль для своего Борьки сделать такую, но все как–то руки не доходили.
- Дорого взяли? - спросил он, имея в виду, во что обошлась работа.
- За что? - не понял сначала Везенин и засмеялся. - Да нет, все сам. Я ведь как–никак потомок мастеровых. Мой дед перевернулся бы в гробу, если бы сколотить две доски я пошел кланяться какому–то ханыге. Ни от кого не зависим, все сами делаем. На мне все ремонтные работы по дому, а Глаша шьет и вяжет, и учит, и лечит детей - все сама. Ты же знаешь нашу гнусную сферу обслуживания, низкий уровень наших поликлиник и школ.
Пока Вранцов осматривался здесь, пришли с улицы дети: парень лет пятнадцати, серьезный и рослый, в старенькой курточке, из которой он явно вырос, и маленькая сероглазая девочка с тугими румяными щеками, очень похожая на мать.
- Знакомься, Санька и Манька, - шутливо представил их Везенин. - Граждане двадцать первого века.
Парень замкнуто поздоровался и, едва сбросив куртку, сразу же уткнулся в какую–то книгу, а дочка, исподлобья поглядывая на чужого дядю, прижалась к отцу.
- Я все сказки уже прочитала, - сказала она шепотом. - Купи мне другую книжку.
- Куплю, - пообещал он. - А пока займись куклами. Они жалуются, что Маша совсем забросила их.
- Учится уже? - спросил Вранцов. - В каком классе?
- Да нет, в школу только через год, - сказал Везении. - Но недавно научилась читать и глотает книгу за книгой. У нас вся семейка такая, книгоглотатели, - добавил он насмешливым тоном.
В большой комнате, за ширмой у окна было устроено что–то вроде кабинета. Две полки с книгами, старенькая пишущая машинка, навалом какие–то папки, исчерканные листы рукописи, небольшая картотека на столе. Кроме этих двух полок, книг больше нигде не было видно. Вранцов удивился: почему.
- Почти не покупаю книг, - сказал Везенин. - Нужных все равно не достать, да и не по карману они нынче интеллигенту. Сколько книг можно дома иметь? Ну, пятьсот, ну, тысячу. А в Ленинке к моим услугам миллионы томов.
- Хорошо, кому есть время в Ленинку ходить, - пробормотал Вранцов.
- Присоединяйся, - сразу предложил Везенин. - Помнишь, как на "паперти" у главного входа встречались. А в самом деле, почему я тебя там не встречал?..
- Я человек занятой, - вздохнул Вранцов. - Мне книги приходится покупать. - И не удержался, добавил: - Приличная библиотека собралась. Недавно в "буке" семь томов Брокгауза и Ефрона купил.
- А как же без Южакова и Граната? - с легкой иронией сказал Коля. - И где остальные семьдесят семь?.. Нет, уж лучше в Ленинке - там даже Британская энциклопедия всегда под рукой.
Глаша позвала его из кухни, и он ушел, сказав, что сейчас вернется. Вранцов бегло осмотрел книги на полке: социология, философия, словари. Над нею на стенке был приклеен листочек с короткой цитатой, написанной от руки: "Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей. Но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь!" (Псалом I, I).
На столе валялась та самая книжка, что Везенин листал в вагоне. Это был сборник афоризмов. Вранцов взял его в руки, раскрыл, полистал. Некоторые строчки были отчеркнуты, отмечены карандашом. Перелистывая книгу, невольно задерживал на них взгляд.
"Нет действия в природе без причин, постигни причину, и тебе не нужен опыт" (Леонардо да Винчи).
"Природа всегда права. Она всегда серьезна и справедлива. Только человеку присущи ошибки и заблуждения" (Гете).
"…Наука полезна именно тем, что она позволяет предсказывать, и потому–то ученые стоят выше всех других людей" (Сен - Симон).
А на полях приписка карандашом: "Если, конечно, настоящие ученые, а не шарлатаны, паскуднее которых ничего нет".
"Всякий прогресс в рамках ложной системы оказывается величайшим регрессом" (К. Маркс) - И рядом: "Умница! Ну, а сам–то чего?.."
Заинтересовавшись, Вранцов начал просматривать страницу за страницей. Это был неплохой сборник, не похожий на обычные книжки такого рода, назидательно–скучные, где классики всех времен предстают в роли вселенских зануд, а своего рода компендиум человеческой мысли, ее эссенция, ее выжимки за тысячи лет. Один из разделов был озаглавлен: "Человек".
"Человек есть не то, что он есть, а то, что он делает" (Ж. П. Сартр).
"Нельзя освободить человека наружно больше, чем он свободен изнутри" (А. Герцен).
"Недостаточно быть просто человеком - надо быть системой" (Бальзак).
"У невинности часто больше отваги, чем у порока дерзости" (Дюкло).
"Лакейская - это питомник будущих вельмож" (Монтескье).
"Как пограничный город, охраняемый внутри и снаружи, так охраняй себя. Не упускай же времени, ибо упустившие время предаются печали, обреченные жить в преисподней" (Дхаммапада, 315)
"Непонятно, но здорово", - хмыкнул Вранцов. Некоторые максимы в сборнике были отмечены одинаковой волнистой линией, словно связанные какой–то единой темой.
"Кто наблюдает за игрой со стороны, видит больше, чем игроки"
(Ричардсон).
"Очень приятно, когда о вас помнят, но иногда полезней оказаться забытым" (Кин Хаббард).
"Стойкость характера порой приносит человеку такие радости, которые превыше всех благ судьбы. Пренебречь золотом - это все равно, что свергнуть короля с трона: очень острое ощущение!" (Шамфор).
"Никто не может одновременно чувствовать себя ответственным и отчаявшимся" (Сент - Экзюпери). А на полях приписка карандашом от руки: "Пессимизм - нетворческое состояние".
И дальше до самой последней страницы мелькали то обведенные четкой рамкой, то небрежно подчеркнутые, а то и просто отмеченные ногтем афоризмы и максимы:
"Чувствительность человека к пустякам и бесчувственность к существенному - какая страшная извращенность!" (Б. Паскаль).
"Землепашец, стоящий на ногах, гораздо выше джентльмена, стоящего на коленях" (Б. Франклин).
"Чтобы оценить чье–нибудь качество, надо иметь некоторую долю этого качества в самом себе" (В. Шекспир).
"В жизни все дело в жизни, а не в ее результате" (Гете).
"Я знаю, что жить - это значит сражаться, и, может быть, пришел бы от этого в отчаянье, если бы не чувствовал, что сражаться - это значит жить" (Бомарше).
Дверь, распахнутая пинком, громко хлопнула, и Вранцов вздрогнул, оторвавшись от книги. Коля вошел первым, держа обеими руками поднос, уставленный бокалами и тарелками. За ним, словно пажи, следовали дети: парень нес хлебницу с ломтями аппетитно нарезанного свежего хлеба, а дочка салфетки и соль. Девчушка была в маленьком пестром фартучке, как заправская хозяйка.
- Афоризмами интересуешься?.. - увидел книжку Везенин.
- Это что, заповеди? - показал Вранцов отмеченные карандашом места.
- Информация к размышлению, - сказал Везенин. - Светом разума залит мир, а мы все умудряемся бродить в потемках.
Сели за стол, накрытый чистой, но старенькой скатертью. От частых стирок ткань просвечивала местами, как решето. Но сервирован был стол по всем правилам - даже салфетки не забыты. Вранцова как гостя усадили в единственное кресло, скрипучее, но с резными подлокотниками, очень уютное. Глаша принесла из кухни два блюда: одно с рассыпчатой, исходящей паром пшенной кашей, на которой таяли кусочки топленого масла, и другое, с золотисто–коричневыми дольками обжаренной тыквы. Везенин достал из холодильника бутылку дешевого сухого вина "Эрети", разлил по бокалам.
- Рекомендую, - иронически сказал он, подвигая тыкву. - Фирменное блюдо! Пища философа! Благотворно влияет на интеллект, укрепляет на пути добродетели.
- И не смейся, действительно полезная и вкусная вещь, - сказала
Глаша. - Просто у нас ее не умеют готовить.