- Ладно, придумаем что-нибудь, - сказал он. - Давайте сперва на берег выберемся. Тут всего километров десять до Светлого осталось.
Остаток дороги собаки шли по берегу. Со стороны океана по-прежнему доносились треск и скрежетание - прилив кромсал и перекраивал ледовую крышу океана.
Собаки внесли нарты на пригорок, и внизу, в низине, показался высветленный луной поселок. Таня сидела спиной к Копылову, спрятав лицо в вырез кухлянки, и не видела ни поселка, ни луны, ни разноцветных огненных лент, появившихся вдруг на угольной черноте неба.
Сияние занялось на востоке и быстро ширилось, захватывая в плен все большую площадь неба. Разноцветным жарким пламенем полыхали, переливались, дышали огненные полотнища. Они то затухали, то снова загорались, и никакая праздничная иллюминация не могла сравниться по красоте с этим сказочным зрелищем.
Копылов повернулся к Тане и, тыча остолом в небо, спросил с оттенком гордости в голосе:
- Ну, видали когда-нибудь такое представление?
- Сияние? - посмотрела вверх Таня. - Конечно, видела.
- Сияние в пургу? - не поверил он. - Это где же вы видели сияние в пургу?
- Почему в пургу? - не поняла Таня.
- А она нам на пятки наступает. В Белом Мысе небось вовсю метет, - ответил он. - Вот, слышите?
- Ничего не слышу, - прислушалась Таня.
- Поземкой шевелит, слышите?
- Не слышу, - ответила она дрожащим от холода голосом. После того, как промокли ноги, она никак не могла согреться, хотя и переобулась, надев другие меховые носки.
- Так вам и надо, - буркнул он и тут же спросил: - Куда вас везти, в гостиницу, что ли?
- Я возле магазина сойду, - ответила Таня, решив, что, если пройти к дому зоотехника мимо складов, это будет ближе, чем огибать на нартах длинную улицу.
Завидя издали поселок, собаки оживились, побежали резвее.
В предвкушении сытой кормежки и скорого отдыха, они радостно взвизгивали, подталкивали друг дружку мордами и взмахивали обледенелыми хвостами. Копылов с трудом осадил их возле магазина, и вся дюжина псов дружно залаяла на него, словно собаки выражали недовольство, по их разумению, остановкой.
- Держите свое имущество. - Копылов достал из-под тулупа, покрывавшего нарты, Танин портфель. Потом язвительно спросил: - Куда прикажете к вам явиться?
- В поссовет, пожалуйста, я утром буду… - ответила Таня и, торопливо кивнув на прощание, скрылась за углом магазина.
Было, наверно, часа три-четыре ночи, и ни в одном доме не светилось. Даже собаки, сморенные сном, не брехали в этот час по дворам.
Таня хорошо знала дорогу и быстро шла мимо темных складов, с облегчением думая о том, что, слава богу, кончилась эта ужасная езда и она наконец рассталась с Копыловым.
После того отчаяния и страха, какие испытала она среди торосов, и после своей глупой истерики она все время находилась в подавленном состоянии. Ей было стыдно перед Копыловым и за свою слабость и за то, что вообразила его убийцей. Но сейчас, кроме разбитости и усталости, она ничего не чувствовала. Тело ее было словно исхлестано плетью; болели руки, ноги, спина, поясница, шея. Ей нестерпимо хотелось спать. Больше всего на свете ей хотелось спать.
Войдя во двор зоотехника, она увидела у сарая упряжку, а на крыльце какого-то человека, который тарабанил ногой в двери.
- Там никого нет, - сказала она, подходя к крыльцу, и, к удивлению своему, узнала в этом человеке Копылова.
Копылов тоже удивился:
- Вы?! Что еще случилось?
- Ничего, - устало сказала Таня. - У меня ключ от дома, я здесь живу.
- Вы здесь живете? - искренне изумился он. - Ни черта не понимаю! До сих пор здесь жил мой дядюшка, к тому же родной, не двоюродный. Тихон Миронович Бережков.
- Тихон Миронович в тундре, - сказала Таня, доставая из-под крыльца ключи на колечке. - Я у него временно.
- Ах, вот что… Ну и номер!.. - понял наконец Копылов. Потом фыркнул. - Ладно, живите, я где-нибудь пристроюсь.
- Зачем? Места хватит, а вы тоже спать хотите. Я утром уйду, - сказала Таня, отворяя дверь. Сейчас ей было настолько все безразлично, что ее совсем не интересовало, останется Копылов или уйдет.
- Ладно, утром я сам переселюсь, - ответил он, входя вслед за нею в сени и зажигая спичку.
Таня включила свет, положила на стол портфель.
- Я в этой комнате, - сказала она ему, показав на боковушку. - А та свободна.
- Ясно, - кивнул он и спросил. - Сарай у вас заперт? Собак загнать надо.
- Нет, на щеколде.
Он ушел, хлопнув дверью. Когда он вернулся, Таня не слышала. Она уснула, не раздеваясь, - в брюках и телогрейке, завернув кухлянкой окоченевшие ноги. Дом выстудился, в нем было ненамного теплее, чем на улице.
11
Пурга.
На улице пурга…
Это Таня поняла, как только проснулась. Ветер, трубя и завывая, шарит по стенам дома, присвистывает, мычит, гогочет. В окно по-кошачьи скребется поземка, шаркает, ширкает по наледи стекол. Пурга залепила окно, оно глядит в комнату мутно-серым глазом, и все предметы видятся, как в тумане.
"Ну, теперь задует…" - невесело подумала Таня.
За дверью что-то звякнуло. Таня вздрогнула, но тут же вспомнила, что она не одна в доме. Вспомнила, что в доме Копылов.
Копылов… Копылов… О господи боже!.. Вот уж, действительно, глупее положения не придумаешь! Лучше всего ей не выходить из боковушки и переждать здесь пургу. Потом сразу уйти к Лене. Или в гостиницу. И не откладывая назначить суд. От этого Копылова можно ждать чего угодно - сядет на самолет, и ищи его в Крыму. Да, суд нельзя откладывать, а сейчас надо снова уснуть… Уснуть и не просыпаться, пока не кончится пурга…
На кухне тяжелыми шажищами ходит Копылов - гуп, гуп, гуп. Шурует кочергой, в плите. На плите что-то шкварчит, отчего в доме остро и вкусно пахнет. Потом на плиту что-то льется, отчаянно шипит, потом что-то с грохотом падает, катится по полу.
- Тьфу, черт! - громко чертыхается за дверью Копылов (наверно, схватил с чайника горячую крышку и не удержал).
Теперь он переходит в комнату. Мурлычет под нос какой-то мотивчик. Потом начинает вполголоса петь:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя…
Перегородки в доме фанерные, и все прекрасно слышно. Таня накрывает голову подушкой - может, так удастся заснуть.
Копылов… Копылов… Как же его зовут?
Таня напрягает память, мысленно ищет его имя на страницах дела… Копылов М. А… Копылов Михаил Андреевич… или Анатольевич… Нет, кажется, Алексеевич. Но Михаил - это точно. Значит, Михаил? И, значит, племянник зоотехника? Но почему Тихон Миронович не сказал об этом? Может, стыдится такого родства?.. Ах да, он же не знал, кто она и зачем приехала. Лена просто сказала: "Моя подруга из райцентра".
Копылов за стеной поет:
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя, где же кружка?
Сердцу будет веселей…
Значит, он уже сидел? И скрывает судимость?.. Интересно: за что и когда? Наверно, Смолякова тоже этого не знает, иначе сказала бы… Сколько же ему лет?
Таня снова напрягает память, заглядывает мысленно в синенькую папку с делом. "Копылов М. А. Год рождения - 1932-й…" Шестьдесят минус тридцать два получается двадцать восемь. Ему двадцать восемь. Два года уже тянется его дело. Четыре года назад окончил эту самую свою академию… Когда же он сидел? Сразу после института?.. Может, когда учился?.. Может, в колонии для несовершеннолетних?..
Копылов заводит с начала:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя…
На улице ад кромешный. Добротный дом зоотехника противится пурге всеми своими углами, выступами и зазорами.
Под ее напором он скрипит деревом, звенит стеклом, лязгает железом, охает, ухает, кряхтит, но все-таки выдерживает. Пурга шалеет и стервенеет. Нечего думать, что она кончится к вечеру или к утру. Завернет дня на три, а то и на всю неделю… Да, она сделала глупость - надо было сразу идти к Лене. Сидела бы сейчас у нее…
Таня привстает, смотрит на часики на руке. Три. Три часа дня, конечно. Таня снова прячет голову в подушку, стараясь уснуть.
Но сон не идет. В голову лезут всякие мысли. В основном - о Копылове. Почему, собственно, она не может выйти на кухню? И почему она должна избегать его? Мало ли в какие обстоятельства попадают люди! Надо выйти, умыться, поесть… Есть давно хочется. А из кухни, как назло, пахнет жареным мясом…
Копылов перестал петь и стучит кулаком в фанерную перегородку.
- Слушайте, вы там живы? - громко спрашивает он. - Давайте поднимайтесь!
Таня не отвечает - пусть думает, что она спит. Копылов снова стучит.
- Эй, пора вставать! - кричит он за перегородкой. - Слышите?
- Слышу, - отвечает Таня, поднимаясь с кровати.
"Выйду, - решает она, - а то еще подумает, что спасовала перед ним".
Таня вышла на кухню. От раскаленной плиты несло жаром, на столе ярко горела лампа.
- Ну, как пурга и сияние? - смеясь, встретил ее Копылов. - Кто говорил, не слышу?
- Но я, правда, не слышала, - сказала Таня.
- Тут местный узел охрип от натуги, все утро орал: не высовывайте, граждане, носа на улицу! - кивнул он на молчавший на стене динамик. - Спасибо, провода ветром порвало.
Не зная, что ответить ему, Таня посмотрела на молчавший динамик, потом на мертвую лампочку под потолком, снова на динамик, будто проверяла, действительно ли пурга оборвала провода.
- Ладно, умывайтесь, пора обедать, - сказал он. - В сенях ведро с теплой водой, я ледку растопил.
Видно, он давно хозяйничал на кухне: плита гудела, в кастрюлях что-то жарилось и парилось.
- Спасибо. Вы обо мне, пожалуйста, не заботьтесь, - ответила Таня, направляясь к двери. - Я сама…
- Слушайте, - перебил он. - Давайте бросим эти нежности: "спасибо", "извините", "пожалуйста". Не то за эту пургу мы скиснем от вежливости. А я не хочу.
- А что вы хотите? - с явным вызовом спросила Таня.
- Хочу есть и жду вас, как самый вежливый человек, - ответил он, блеснув белыми зубами. И усмехнулся: - Прошу учесть мою джентльменскую сущность при рассмотрении дела в качестве смягчающего вину обстоятельства.
- Напрасно вы иронизируете, - жестко заметила Таня. - И вообще нам сейчас не стоит об этом говорить.
- Я понял это еще в избушке, - с прежней улыбкой ответил Копылов и шутливо продолжал: - Судья, остерегайся опасных влияний, руководствуйся только законом! Одним законом и правосудием! Так, по-моему, требует ваше светило Пионтковский в "Учении о преступлении?"
- Откуда вы знаете Пионтковского? - искренне удивилась Таня.
- Нынче в моде самообразование, - охотно объяснил он. - Почему я должен отставать?
- Вы что, готовитесь в юристы? - В голосе Тани прозвучали нотки иронии.
- Ну зачем же? - возразил он. - Георгий Димитров не был профессиональным юристом, а между тем блестяще защищался в известном деле о поджоге рейхстага.
- А вам не занимать скромности.
- Ну, не перед моими же песцами мне блистать эрудицией, - со смехом ответил он.
Таня пожала плечами и пошла умываться.
"Надо держаться с ним проще, - сказала она себе. В конце концов нас столкнули нос к носу обстоятельства".
Но, решив так и вернувшись на кухню, она скорее задиристо, чем примирительно, как ей бы хотелось, спросила Копылова:
- Ну, так что мы с вами будем есть?
- На первое жареное мясо из запасов Мироныча, на второе - то же самое, на третье чай. Вместо хлеба - омлет из яичного порошка. Устраивает? - в тон ей ответил Копылов.
- Вполне, - кивнула Таня. Она сняла с плиты сковородку с мясом, поставила на стол.
- Вот это мне нравится, - одобрил Копылов. - А то я думал, вы откажетесь и объявите голодовку.
- Как видите, нет, - ответила Таня, берясь за вилку.
Когда они кончили свой незамысловатый обед, Копылов спросил:
- Как вас зовут? Неудобно же все время "выкать".
- Татьяна Сергеевна, - ответила она.
- Тоже мне - Сергеевна! - хмыкнул он, блеснув своими крепкими зубами. - Что за мода у девчонок величать себя по отчеству?
- По-вашему, я девчонка? - спросила Таня, уязвленная его тоном.
- И к тому же красивая, - ответил он как ни в чем не бывало. - Я еще в избушке заметил.
- Ну, это уже глупо. - Таня поднялась, собираясь уйти в свою боковушку.
- Интересно, по-вашему, я должен и посуду мыть? - не без иронии спросил он ее.
Таня покраснела.
- Извините… Я сама… - вернулась она к столу.
Вскоре Копылов нашел себе занятие и перестал обращать на Таню внимание и донимать ее разговорами. Когда за обедом под ним качнулся стул и от него стала медленно отделяться спинка, Копылов легко оторвал спинку, отставил в сторону и взял табуретку. После обеда он оглядел мебель и обнаружил, что почти вся она расшаталась, развинтилась и в общем-то пришла в полную негодность.
- Чудненько! - весело присвистнув, сказал он, внося из большой комнаты на кухню перекошенную этажерку без ножек. - Похоже, Мироныч дома по праздникам бывает: за что ни возьмись - сыплется.
Он положил этажерку на пол, спросил Таню, вытиравшую тарелки:
- Где у него инструмент, не знаете?
- Какой инструмент? - не поняла она.
- Ну, молотки, рубанки, гвозди и так далее.
- Не знаю, - ответила Таня.
- Ладно, сейчас найдем.
Он нашел все это в нижнем ящике кухонного стола.
- Ого, даже клей столярный!.. Здорово - клеевая эмульсия! Так, годится… - громко сообщил он, разглядывая этикетки на банках. - Ага, вот она, ножовка!.. Ну, гвоздики что надо…
Таня убрала в столик чистую посуду, зажгла другую лампу и молча ушла в боковушку.
Заняться ей решительно было нечем. Будь на месте Копылова кто-то другой, она с превеликим удовольствием принялась бы помогать ему чинить стулья, чтоб хоть как-то убить время. Теперь же она взяла стопку старых "Огоньков", уже не раз виденных и читанных, и стала перелистывать их.
На кухне постукивал молоток, иногда ширкал рубанок, иногда Копылов что-то говорил сам себе.
Когда часа через два Таня вышла попить воды, Копылов сидел верхом на табуретке, без свитера, в одной майке, вертел в руках спинку стула, примеряясь к ней. Лицо его было сосредоточено.
- Таня, ну-ка, подержите, - сразу же сказал он ей, передавая эту самую спинку. - Так… Теперь давайте клей… Не тот, не тот, в красной банке… Он самый.
Он залил клей в зачищенные пазы стула, посадил на место спинку.
- Хорош, - сказал он. - Сейчас мы его, голубчика, свяжем. Вы держите, а я буду вязать… Так… Крепче держите. Вы можете крепче?
- Я и так крепко, - послушно ответила Таня.
- Тоже мне - крепко! Вяжите вы, а я прижму, - отдал он ей шпагат, которым надо было стянуть спинку, чтоб лучше схватился клей. - Ну вот, другое дело… Туже… Так… Ну-ка, еще потуже… Порядок! - сказал он, когда со стулом покончили. - Вы свободны.
Он возился на кухне до ночи, а Таня до ночи скучала в боковушке, листая "Огоньки". На улице тысячью волчьих глоток завывала пурга. Таня пыталась читать, но думала о Копылове. Было что-то необычное во всем его облике, удивительно твердая уверенность крылась во всех его поступках и словах, хотя последние нередко звучали грубовато и насмешливо. Но, возможно, это только по отношению к ней?..
Она повторила в мыслях весь путь от избушки до поселка и презирала себя за трусость и малодушие. Откуда взялся страх и с чего ей вдруг пришло в голову, что Копылов хотел ее убить? Ей было противно вспоминать о тех минутах: такой ничтожной и жалкой казалась она самой себе. И это после того, как в избушке она решила показать Копылову свой характер: я, мол, судья, а ты, мол, знай свое место. До чего же мерзко, если взглянуть со стороны! И если взглянуть со стороны - подумать только! - ведь именно Копылову она обязана тем, что сидит сейчас в жарком доме, а не кормит нерп где-то на дне океана.
Странно, но когда у нее под ногами раскалывалась льдина, она не испытывала страха. Может, оттого, что не успела испугаться? Или потому, что близко, совсем близко бежал Копылов и она уже верила, что с нею ничего не случится, раз он рядом?..
Таня помнила, как оборвала его в избушке, когда он заикнулся о своем деле, и жалела теперь об этом, жалела, что решила "показать характер".
"Дура. Вот и показала! - упрекала она себя. - Ему наплевать, судья я или маменькина дочка. Он даже не скрывает своего презрения ко мне".
Было уже поздно, когда она снова вышла на кухню. Здесь было прибрано, даже полы вымыты. Починенные стулья и этажерка перекочевали на свои положенные места. Двери в большую комнату остались приоткрытыми, там горел свет. Копылов, видимо, сидел за столом, и, когда он поворачивался или менял положение, под ним поскрипывал стул. Таня слышала шелест бумажек в комнате, а в какую-то минуту ей показалось, что Копылов тяжело вздохнул.
Она постояла возле плиты, потрогала рукой чайник (он был горячий), потом подошла к дверям и, постучав, спросила:
- Вы не спите?
- Нет, - глуховато ответил из своей комнаты Копылов.
- Будете ужинать?
- Нет. Идите сюда, - позвал он ее.
Таня вошла. Копылов сидел на полу среди вороха бумажек, фотографий и стопок писем, перевязанных шпагатом. Лицо у него было сосредоточенное, скорее, даже грустное.
- Вот роюсь в архивах старика и кое-что нахожу, - сказал он, не глядя на Таню, голосом, в котором не слышалось прежних, присущих Копылову иронических ноток. Потом протянул Тане фотографию: - Взгляните.
С пожелтевшей карточки смотрела девочка лет семи, пухленькая, светленькая, с бантом на макушке. Девочка сидела в глубоком плетеном кресле на фоне несуразных пальм и бегущих под кособоким месяцем зверей, не то тигров, не то леопардов, и крепко прижимала к себе большую куклу.
- Славная девчушка, - сказала Таня, разглядывая карточку.
- Это моя мать. Мироныч давно говорил мне, что у него хранятся семейные фотографии и письма отца. Все это я, конечно, у него реквизирую, - неторопливо объяснил он, и, казалось, объяснил скорее себе, чем Тане.
Взяв у нее фотографию, он положил ее на стул, поверх отобранных, разворошенных писем, придавил письма рукой, отчего стул жалобно скрипнул, и тут же протянул Тане другую карточку, скупо сообщил:
- Батя мой. На деникинском фронте.
Время пощадило глянец бумаги, и карточка казалась совсем новой. Молоденький парнишка в буденовке и в шинели, перепоясанный ремнями, стоял на снегу, придерживая одной рукой за уздцы вороного коня и сжимая другой рукоятку шашки. Он смотрел прямо в аппарат, и лицо его, очень похожее на лицо сидевшего на полу Копылова, застыло в той напряженной окаменелости, которая присуща всякому, кто впервые или не часто фотографируется. Только глаза оставались живыми - удивленными и чуть насмешливыми, словно они иронизировали над замысловатой процедурой невидимого фотографа.
- Он и сейчас военный? - отчего-то тихо спросила Таня.
Копылов помолчал, потом сказал:
- Он погиб. В сороковом году. Слышали, есть на Чукотке такая река - Амгуэма?
- Слышала…
- Так вот, отец был начальником геологической партии и погиб, когда переправлялись через Амгуэму. Вернее, его убили. Его и еще троих геологов.
- Не понимаю…