Теперь по утрам он взваливал на плечо лом и лопату, брал в руки топор, отправлялся на берег речки, к тому самому котловану, где когда-то напал на него волк, и приступал к "геологическому поиску", а вернее сказать - рыл от котлована к воде траншею. Траншея получалась неровная, неглубокая и какая-то уж слишком неказистая. Сперва Шурка сам посмеивался и над этой траншеей, и над своим пустым занятием. Но потом ему пришло на ум, что подобная работа на воздухе полезна ему, поскольку укрепляет и закаляет тело.
"Ничего, ничего, - рассуждал он, долбя ломом веками спрессованную землю. - Это почище любой физкультуры. Такие мышцы нагоню перед дорогой…"
Рассудив таким образом, он стал работать так остервенело, как не работал отродясь. Он довел траншею до полутораметровой глубины, готов был дальше копать вглубь, но наткнулся на вечную мерзлоту. Земля была так сцементирована морозами, что сколько Шурка ни бился, ничего не вышло, только лом погнулся. Шурка плюнул, решив, что достаточно и такой глубины. Через неделю он подвел траншею к реке. Вода хлынула в нее, затопила траншею и дно котлована.
Шурке понравилось его сооружение. Он горделиво похаживал вдоль траншеи, кое-где подкапывал лопатой, кое-где снимал с бруствера землю. Таюнэ неотступно следовала за ним, и лицо ее было переполнено восторгом от того, что она видит.
- Ну как, нравится тебе эта петрушка? - спросил ее Шурка, оглядывая дело рук своих.
- Много нравился! - ответила Таюнэ и спросила: - Василя теперь солата находил будет?
- Подожди, не такое это легкое дело - золото найти, - серьезно ответил Шурка. - Не сразу Москва строилась.
- Василя новый яма делать нада? - догадалась она.
- Точно, - подтвердил Шурка. - Прокопаем еще пару отводов, потом посмотрим.
Но больше никаких отводов рыть он не стал, а нашел себе новое занятие - стал вырубать береговой тальник. По его мнению, работа с топором тоже неплохо нагоняла мускулы. За несколько дней он выкорчевал столько кустов, что Таюнэ едва успевала очищать от листьев ветки и сносить их в сараишко.
- Много дрова будет, много печка теплый будет! - улыбаясь, говорила она. - Василя много дрова делала!
- То-то же, - отвечал Шурка, довольный ее похвалой. И сам хвалился: - С такой силой, как сейчас у меня, сопку можно с места сдвинуть.
Однажды, возвращаясь в избушку, Шурка заметил странный цветок, росший на голом песке у воды. Он выдернул его с корешком. На венчике густыми рядками сидели мелкие разноцветные лепестки - красный, черный, желтый; опять - красный, черный, желтый… В тундре росло множество диковинных цветов, но такого он никогда не видел.
Шурка машинально понюхал его и снова удивился. Северные цветы не пахнут, а от этого исходил сочный аромат, напоминающий запах цветущей липы.
"Вот тебе и не пахнут!" - подумал Шурка.
Он пошел по берегу, решив нарвать таких цветов и показать Таюнэ. Но их больше не попадалось. Шурка вернулся назад и, пройдя то место, где нашел цветок, снова увидел на песке разноцветный венчик на коротком толстом стебельке. Побродив около часа, он набрал небольшой букетик. Всю дорогу до избушки разглядывал странные цветы и нюхал их.
Таюнэ он нашел за сараишком. Устроившись на куче хвороста, она смазывала нерпичьим жиром капканы, готовила их к зимней охоте.
- Смотри, что я тебе принес. На, держи, - сказал Шурка, торжественно вручая ей букетик.
Таюнэ недоуменно поглядела на цветы, на Шурку, не зная, зачем ей нужно брать их. Шурке же показалось, что она смутилась, тронутая его вниманием. Ему и самому стало как-то неловко.
- Бери, бери, - сказал он, подавая ей цветы. - Ну что, красивые?
- Нет красиво, - сказала Таюнэ, положив букетик на хворост. - Большая цветок красиво, такая нет.
- Да ты понюхай, они же пахнут, - возразил Шурка и поднес букетик к лицу Таюнэ. - Чувствуешь, как липой пахнет?
Таюнэ поморщилась, брезгливо отвела от себя Шуркину руку.
- Нет красиво, - повторила она. - Большая цветок красиво.
- Ни черта ты не чувствуешь! - с досадой сказал Шурка и, зашвырнув букетик за сараишко, пошел к реке умываться.
Таюнэ увидела, что он рассердился, и, догнав его, спросила:
- Василя сердита, да? Зачем Василя сердита Таюнэ?
- Отстань, - грубовато сказал Шурка. - Иди смазывай жиром свои капканы.
Утром Таюнэ разбудила его веселым криком:
- Вставала, вставала, Василя! Зима ходила! Снег много-много. Скоро-скоро встала!
Она растормошила его, потянула за руку к распахнутой двери.
Чистый, ослепительный свет ударил Шурке в глаза. Вчерашней тундры как не бывало: ни земли, ни кустов, ни травы, ни черных сопок - все выбелил снег. Он шел всю ночь и толстым слоем выстелился от горизонта до горизонта, - от него сладковато пахло не сухой и морозной, а весенней, талой свежестью.
- Кра-си-во, да? - выдохнула Таюнэ, поводя вокруг шальными, захмелевшими глазами.
Но Шурка не оценил красоты изменившегося пейзажа.
- Черт-те что - зима в сентябре! - сердито сказал он, сплюнув на чистый снег. И подумал, что теперь ему не вырваться из этой избушки, пока не ляжет настоящая зима.
- Кра-си-во!.. - пьяно повторила Таюнэ и шагнула с порога в глубокий, по колено, снег.
- Постой, где лопата? Сейчас раскидаю, - недовольно остановил ее Шурка и, сунув ноги в стоявшие возле дверей валенки, побрел в сараишко за лопатой.
Покончив с этой работой, Шурка отнес лопату на место, разделся до пояса и, пофыркивая и покрякивая от удовольствия, стал растирать снегом лицо, шею, грудь. Снег податливо таял в тепле рук, водой растекался по телу. Таюнэ с немым восторгом наблюдала за ним. Никогда до этого она не видела, чтобы чукотские или эскимосские парни умывались так, как умывался Шурка.
Когда Шурка ушел в избушку одеваться, она забежала за сараишко, стряхнула с плеч керкер и умылась, растерлась до пояса первым снегом, так же пофыркивая и покрякивая, как это делал ее муж.
8
Бывает в жизни человека такой перелом, когда все прошлое непомерно отдаляется, когда кажется, что все, что было, было не с ним, а с кем-то другим.
Так случилось и с Шуркой. Он все реже вспоминал лагерь, разгуливавших на свободе друзей-приятелей, шумные города и свою воровскую жизнь. А если и всплывали в его памяти лица прокурора и следователей, картины суда, допроса, обыска, топот погони по ночной мостовой и выстрелы в воздух, то тот Шурка Коржов, участник всех этих событий, представлялся нынешнему Шурке Коржову, человеком каким-то нереальным, о чьих похождениях нынешнему Шурке кто-то давно и, похоже, шутя рассказывал.
Память все чаще стала уводить его в мир забытого детства.
Странный был тот мир. По утрам его будили солнечные зайчики, а у кровати нетерпеливо била копытами рыжая лошадь, готовая в любую минуту понести его в бой на буржуев. По дороге в бой он отсекал острым мечом головы Змею-Горынычу, побеждал где-то в облаках Синюю Бороду и бродил по немыслимым замкам с лампой Аладдина.
Еще в том мире, среди чародеев, Коньков-Горбунков и Деда Мороза, жили молоденькая девушка - мама Зоя и высокий парень - папа Костя. И все прекрасные царевны, о которых рассказывала мама Зоя, были похожи на нее, а все храбрые богатыри были похожи на папу Костю, хотя прекрасная царевна - мама Зоя - вместо того, чтобы весь день петь и играть на арфе, убегала с утра в школу учить детей, а храбрый богатырь - папа Костя - вместо меча или секиры носил в руках большой портфель и трубки ватмана под мышкой.
Как ни напрягал Шурка свою память, в ней сплошь зияли провалы. Он не мог установить, когда раскололся мир солнечных зайчиков. Может, тогда, когда настоящие лошади, запряженные в катафалк, повезли по улицам маму Зою, а он (нет, не он, а какой-то другой, смутно припоминаемый мальчишка!) раздирал в улыбке рот, радуясь тому, что катит на настоящих лошадях и что рядом играет настоящий оркестр? А может, когда в дом пришла другая мама - мама Вера и кровать мальчишки перекочевала от окна, где плясали солнечные зайчики, за темный шкаф? Или когда папа Костя привязал к чемодану длинные трубки чертежей и уехал куда-то строить какую-то фабрику? А возможно, это случилось в тот момент, когда мама Вера, плача, сказала соседкам, что ее Костю унесла малярия, а потом, надев на мальчишку новенький матросский костюм, отвела его в детдом, а сама ушла навсегда? Или когда его жестоко избили старшие детдомовцы (таков был закон!) и он убежал, а потом шатался голодный по городу, пока не набрел на толпу людей возле кинотеатра и не вытащил, деревенея от страха, из чьего-то кармана скомканную рублевку?..
Впрочем, Шурка и не пытался установить, в какой именно день и час уплыл от него мир солнечных зайчиков.
И вот теперь в Шуркиной душе неожиданно ожил этот волшебный мир. В него вошла мать, принесла с собой свои сказки и какой-то голубой свет, который когда-то переполнял его детство…
А в тундре тяжелым медведем ворочалась зима, то разъярялась, то укрощалась опять. Солнце пропало, ночь прогнала с земли день, и лишь в полуденные часы скупо пробивалось жалкое подобие рассвета. Неделями трубили пурги. В снежной замяти сливались небо и земля. Ветры яростно накидывались со всех сторон на избушку, норовя разнести ее в щепки и расшвырять их по заснеженной равнине.
В дни, когда из избушки нельзя было высунуть носа, Шурка часами просиживал на шкурах, обучая Таюнэ грамоте, или рассказывал ей сказки, внезапно ожившие в его памяти.
Таюнэ оказалась смышленой ученицей. Она быстро запоминала слова, легко схватывала произношение, только никак не могла пока совладать с падежами и местоимениями. Приезжая в село, она демонстрировала свои знания где придется: громко перечитывала в магазине этикетки с названием товаров, афиши на бревенчатой стене клуба, надписи на спичках, пачках галет и печенья, заголовки в подшивке "Правды", лежавшей на виду в правлении колхоза. И тем самым вызывала одобрительные возгласы и продавщицы Катерины Петровны, и председателя Айвана, и учительницы Оли.
Но больше всего Таюнэ любила сказки. Она впитывала их в себя с чисто детской наивностью и, слушая, то пугливо охала, то заливалась смехом, то каменела от страха, то улыбалась счастливому концу.
- Еще говори, - просила она Шурку, когда сказка кончалась. - Новую говори.
- Да я новых не знаю, - отвечал он.
- Тогда опять про белый лебедь говори, - не успокаивалась она.
- Ладно, - соглашался Шурка. И в сотый раз начинал:
Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком.
"Кабы я была царица, -
Говорит одна девица, -
То на весь крещеный мир
Приготовила бы пир"…
Шурка помнил начало некоторых сказок Пушкина, дальше он пересказывал прозой, а в других сказках многое добавлял и от себя.
- Зачем сына в бочку садили? Зачем в море пускали? - шепотом спрашивала Таюнэ.
- Гады они были, ткачихи-поварихи, заразы подходящие, - объяснял Шурка.
В одной сказке (Шурка придумал ее сам) храбрый богатырь попадал в такой высокий город, что звезды там лежали на крышах домов, а башня, где засело вражье войско, насквозь пронзала шпилем солнце. И деревья там были такие, что их макушки, как метлы, подметали небо, разгоняя тучи и облака.
- Ты тоже такой город живош? - спросила Таюнэ.
- Нет, тот поменьше, - ответил Шурка, представив себе почему-то в эту минуту Киев. - Но дома там, будь здоров, попадаются! Этажей на семь-восемь.
- Большие, как сопка?
- Разные, которые больше, которые меньше, - сказал Шурка и, увидев, что Таюнэ закрыла глаза, спросил: - Спать хочешь?
- Нет, я так хорошо много-много твои дома вижу, - тихонько ответила она, не открывая глаз.
- Подожди, вот двинем туда с тобой, приколемся в каком пункте, к морю поближе, - сказал Шурка. И размечтавшись, продолжал: - Пойдешь ты у меня учиться, доктором или еще кем станешь. И заживем, не пропадем. Я тоже шестерней при тебе мотаться не буду. Пойду, скажем, в боцманы. Милое дело - палуба ходуном ходит.
Таюнэ распахнула ресницы и, диковато кося глазами, слушала Шурку. Но вдруг губы ее дрогнули.
- Зачем далеко поехать нада? - спросила она. - Зачем ты хиолога работа бросать? Ты меня бросать думал, да?
- Ну вот… Я тебе о чем толкую? Вдвоем поедем, - ответил Шурка. И поскольку он всегда помнил, что для Таюнэ он - геолог, оставленный для важной и секретной работы, продолжал: - Конечно, у геолога работенка что надо, но часто и тоска забирает. Сама подумай, сколько я здесь зря сижу? Понимаешь?
- Я понимала, - грустно сказала она. - Только уехать не нада, оставаться нада. Тебе Таюнэ плохой жина?
- Чудачка! Думаешь, я уеду, а тебя брошу? Я тебя ни за что не брошу, - ответил он, и в эту минуту сам верил в то, что не оставит, не забудет, не покинет ее.
- Веришь? - спросил он.
- Веру, - повеселела Таюнэ. И, положив ему на колени голову, сказала: - Ты сказку свой дальше говори. Я и ты большой город приехал. Много дом большой, как сопка, росла…
- Надо говорить: выше, чем сопка, - поправил ее Шурка.
- Много дом, чем как сопка выше, - охотно повторила она и, лукаво прищурив карий, огнистый глаз, продолжала: - Много-много дом большой, люди много идут… Говори дальше. Как ты Таюнэ нашел, когда люди много идут?
- Да уж найду как-нибудь, факт! - засмеялся Шурка.
А в следующую минуту он уже сам: подтрунивал над тем, что говорил, зная, что никуда с нею не поедет и что, если бы не эти распроклятые пурги, да не эта лютая зима, его давно бы здесь не было.
Но пурги дули не всегда, и ветры не всегда разбойно колотили в стены избушки, выдувая из нее тепло. Когда они замирали, в тундре наступала синяя могильная тишина. Синими окаменелыми волнами лежали снега. Синие сопки вздымали свои вершины в синее, без искринки, небо. А под небом, над снегами медленно текли синие дни, невидимо переходя в синие ночи. И казалось, что эта глубоко утопшая в снегах земля никогда не видела живого света и не знала высшей услады, данной ей природой, - рожать травы, деревца, цветы и радоваться им.
Но случалось, что мертвые снега оживали в сполохах северного сияния. Небо заливалось цветастым, пестрым огнем. Он перекидывался вниз, обжигал простор. Красные, зеленые, оранжевые ленты огня переливались и приплясывали, а вместе с ними переливались и приплясывали ослепленные красками снега. Иногда буйное веселье огня не угасало часами, и тундра часами светилась цветными факелами, пока какая-то необъяснимая сила не гасила этот необъяснимый огонь.
В дни затишья у Таюнэ было невпроворот работы. В феврале в капканы валом пошли песцы, и если бы не Шурка, ей одной бы не управиться. Шурка научился снимать с тушек пушистые шубки, орудовать скребком и лихо управлять собачьей упряжкой (с первыми заморозками Таюнэ угнала лодку в село и вернулась на нартах, запряженных дюжиной крепких лаек). Он освободил Таюнэ от объездов участка, сам проверял капканы, сам насаживал на них приманку и снова ставил. Так что большую часть времени Таюнэ проводила в избушке за выделкой, просушкой шкурок и прочими домашними заботами.
За работой она часто пела. Сперва, когда песни были чукотские, Шурка удивлялся, отчего они такие бесконечно долгие. Потом Таюнэ стала петь по-русски, и он понял, что она сама сочиняет их и что вообще это не песни, а обыкновенные фразы, уложенные в определенный размер, и что ни одну из этих песен она не запоминает и не повторяет.
Однажды Шурка возился у стола с поломанным капканом. На чердаке, который соединялся с низкой комнаткой квадратным проемом, ходила Таюнэ, снимала с жердей просохшие шкурки. Шурка слышал и ее легкие шаги, и песню, которую она вдруг запела:
Скоро лето будет прогонять мороз,
Будет опять белый день.
Прилетят белые птицы
И будут гнезда на речке делать.
А потом придет ветер,
Олень будет бежать - сопки,
Будут плакать умка и волк,
И Таюнэ будет крепко пугаться,
Потому что черное солнце
Будет пугать все люди и звери…
Шурку разобрал смех, и он крикнул в проем над головой:
- Ну, а почему солнце черное? Где ты видала черное солнце?
- Здесь видала, - ответила Таюнэ, выглядывая из проема, - в нашей тундре видала. Тогда давно было, Таюнэ такая-такая была, - она показала, какая она тогда была маленькая.
- Таюнэ маленькая, а солнце черное? - посмеивался Шурка.
Теперь Таюнэ умела улавливать почти все оттенки русской речи и, уловив Шуркино насмешливое неверие, сказала:
- Почему ты смеялся? - И вдруг, страшно округлив глаза, заговорила: - Тогда ночь скоро-скоро стала, баклан плакал, люди в яранга бежали. Тогда крепко пугалась Таюнэ. Потом солнце назад красное делалось. Я хорошо видала.
- А-а, солнечное затмение! - догадался Шурка. - Луна закрыла солнце, вот тебе и ночь среди дня. При полном затмении в телескоп можно протуберанцы и солнечную корону увидеть. А бывает еще кольцеобразное затмение, - объяснил Шурка, тряхнув своими знаниями в разрезе популярной брошюры, которую случайно прочел в лагере. - Я пацаном тоже наблюдал, мы стекла специально коптили. Не пойму, чего вы боялись?
- Ты школа ходил, много знал, - задумчиво сказала Таюнэ. - Как чукча много знал, когда у нас школа не было?
- Тоже верно, - согласился Шурка и с силой всадил наконец пружинку капкана в паз. Но руку отнять не успел, и она попала в железные тиски.
Шурка крякнул и, разжимая другой рукой капкан, со злостью ругнулся.
Услышав от него те же слова, которые привели когда-то в смятение Айвана и Олю, Таюнэ кошкой соскользнула вниз и, подбежав к Шурке, сердито вскрикнула:
- Зачем грязные слова говорил? Айван сказал: "Губы бить надо, если так говорил!" Оля-учительница сказала: "Плохо, Таюнэ, так говорила! Где так слышала?"
Ее гнев подействовал на Шурку сильнее, чем боль в руке.
- Да он-то при чем, твой Айван? - изумился он.
- Таюнэ Айвану такой слова говорила, - сердито отвечала она. - Я твой слова слушала, Айвану говорила, Оля говорила! Я тогда глупый была.
Представив на секунду, как это могло быть, Шурка расхохотался:
- Вот это номер!..
Таюнэ не приняла его смеха. Она воинственно сложила на груди руки и, щурясь, насмешливо спросила:
- Может, все хиолога так ругаться нада? Может, все люди так говорить нада?
- Ладно, не буду, - миролюбиво сказал Шурка. И потрепал ее по плечу: - Эх ты, воспитательница!..
Но она не успокоилась, а строго сказала:
- Ты будет еще так говорил - буду твой языка резать. Чик-чик - нет языка, - она показала, как отрежет ему язык.
Ранним слепым утром она уезжала в село сдавать пушнину. Шурка запряг лаек, надежно привязал к нартам мешок с пушниной и, придерживая собак, нетерпеливо рвущих нарты, сказал ей:
- Не сиди там долго, ладно?
- Нет, я быстро-быстро назад ехала, - ответила Таюнэ. Потом уткнулась лицом ему в грудь, постояла так мгновение, затем вспрыгнула коленками на нарты и прикрикнула на собак.
Шурка долго топтался на морозе, глядел вслед растворявшейся среди синих снегов упряжке. Его снова охватила тоска, как случалось всякий раз, когда уезжала Таюнэ. В такие дни у него мутнело на душе и все валилось из рук.