Она смотрела на мужа и думала о том, как часто чувствует себя старше его. Даже не старше - старее. Это оттого, что устаю, работа и заботы по дому опустошают меня. Особенно семейные неурядицы - чего стоит сцена и фразочка Юрия: "К любовникам шляться время она находит!" Значит, не помирились. Но тут же Кира Сергеевна вспомнила, как шумно собиралась Ирина в дорогу, Юрий весело помогал ей упаковывать чемодан, Ирина спросила: "А где ридна маты?" Юрий сказал: "Делает голову". Потом Кира Сергеевна слышала из своей комнаты, как занялись они денежными расчетами, и Юрий уговаривал Ирину взять побольше, а "с меня и по рубчику хватит, я не пью, не курю". Они долго смеялись этому "не пью, не курю", Кира Сергеевна думала о Юрии, что он, в сущности, не злой и незлопамятный, только грубый и вспыльчивый, но я ведь и сама бешеная…
Мимо прошел прогулочный катер, с него рвалась музыка, что-то кричал в мегафон экскурсовод, все тонуло в гуле мотора. Вспоров гладь моря, катер послал крупную волну, Кира Сергеевна выпустила буй, закачалась на ней. Волна пошла дальше, к берегу. Кира Сергеевна легла на спину, долго смотрела в высокое блеклое от жары небо.
20
После обеда она пошла с книгой в парк, а Александр Степанович, как всегда, завалился в душной комнате спать. Сколько ни твердила она, что спать днем - самоубийство, он только посмеивался. У него даже в поговорку вошло: "Пойду покончу самоубийством минут на сто двадцать!"
- Между прочим, ты только на одну треть Гринько, а на две трети Обломов.
- А что - Обломов? Неплохой мужик был…
Кира Сергеевна бродила по аллеям, перечеркнутым длинными и узкими тенями от кипарисов, сухо потрескивали под ногами чешуйки от шишек, тонкие паутинки загорались на солнце и меркли, с кипарисов слетали круглые шишки, глухо стукались о землю.
Она выбрала в густой тени скамейку, раскрыла книгу. Но все равно было жарко, не читалось, клонило и сои. Заблудившаяся оса балансировала на скамейке гибким подвижным брюшком, деловито оправляла свои тонкие крылышки.
"А что - Обломов? Неплохой мужик был…"
Кира Сергеевна вспомнила, как когда-то еще учительницей напросилась к мужу на урок. Он удивился: "Что математику делать на уроке литературы?" Но ей просто хотелось увидеть, как он держится в классе. На уроке речь шла об Обломове, и жизнерадостные краснощекие мальчишки и девчонки называли его "обломком загнивающего дворянства", "злостным порождением разнузданного барства", кто-то применил даже современное словечко - "тунеядец". Александр Степанович долго слушал всех и вдруг сказал: "Кому жаль Обломова, поднимите руку!" Ни одна рука не поднялась. Тогда он сам поднял руку: "А мне хочется заплакать оттого, что погибла для людей эта незаурядная личность, этот мягкий, добрый человек". И еще добавил: "В друзья себе я взял бы не Штольца, а Обломова".
Они потом спорили дома, он говорил: "В мире много всего - ума, образованности, силы, еды, барахла… И только одного всегда не хватает - доброты. Ее на полях не вырастишь, на станке не выточишь и с дипломом не получишь".
Шишка ударила в плечо, Кира Сергеевна подняла голову. Снизу просматривался шероховатый ствол кипариса и каждая плоская веточка, сквозь крону проглядывало густое, потемневшее небо.
Парило и пахло дождем. Кира Сергеевна закрыла книгу, встала и опять пошла по усыпанной шишками аллее. Шишки отлетали от ног, некоторые она подбирала для Лейки например, три: сросшиеся, покрытые пахучей смолкой, похожие на цветок.
Первые тяжелые капли ударили по земле, скатались в шарики. Зашуршало в кронах деревьев, простукало по черепицам крыш.
Она успела вернуться в домик до большого дождя.
В комнате было душно, пахло сырой известью. Александр Степанович уже не спал. На тумбочке стояли шахматы, и он, заглядывая в журнал, решал комбинацию.
Загремело, засверкало вокруг, лавина дождя раскатилась по крыше. Кира Сергеевна ссыпала на кровать собранные шишки, распахнула окно.
- Не боишься, что сквозняком молнию затянет? - не отрываясь от шахмат, рассеянно спросил Александр Степанович.
- Не боюсь.
Почему-то все время, когда они оставались вот так одни, между ними возникало чувство неловкости. Словно он и она боялись чего-то. Александр Степанович сидел на своей кровати, голый по пояс, в одних шортах, и опять она удивилась, какое у него молодое, крепкое тело.
Он не хотел ехать сюда со мной. И все время сторонится меня. Но она не могла заговорить с ним об этом - после того, как сама же отучила его от нежностей…
Александр Степанович сжал кулаки, потянулся, на плечах и груди буграми вспухли мышцы.
- Жаль, тут нет стенки, некуда постучать, - сказала она.
Он странно посмотрел на нее, занесенная над доской рука остановилась.
Дались ему шахматы! Она смахнула с доски фигуры. Схватила его напряженные руки, чувствуя легкое сопротивление, притянула к себе…
Потом Александр Степанович стоял у окна, сцепив на шее руки, и молчал. А ей почему-то было стыдно, словно совершила недозволенное.
Просто он отвык от меня. Мы отвыкли друг от друга.
Работа, быт, семейные неурядицы - надо быть железной, чтоб не уставать от всего этого.
Опять вспомнила, что вчера был городской актив и как просила она Олейниченко сказать с трибуны о библиотеке. Ее мучило, что вопрос с помещением до отпуска так и не решился.
Подошел Александр Степанович, присел рядом с ней на кровать. У него было такое лицо, словно он собирался сказать что-то важное.
Но он спросил:
- О чем ты все время думаешь?
Она засмеялась.
- О том, что я ненормальный человек, не умею жить настоящим. Сейчас мне хорошо, спокойно, но я не ценю этой минуты, я отравляю ее предстоящими заботами. Например, о библиотеке. Или мучусь прошлым. Например, той ссорой с Юрием.
Он промолчал.
- Надо же было напомнить ему о его обязанностях! - сказала она. - И откладывать дальше я не могла. Я вообще привыкла идти неприятностям навстречу.
- А зачем?
Она не поняла.
- Что - "зачем"?
- Зачем идти им навстречу?
Кира Сергеевна посмотрела на мужа. Странный все же. Ну, как ответить на этот вопрос?
Она сказала:
- Пошли лучше гулять, дождь кончился.
Они бродили по сырому парку. Короткий и буйный дождь смочил лишь верхний тонкий пласт грунта, он легко отделялся от сухого слоя, налипал на подошвы. Потоки воды вымыли и унесли вниз, в море, сухие травинки, шишки, обрывки бумаги, лишь у основания стволов застряли длинные изогнутые петлей соломины и стебли трав.
Скамейки были мокры, и они не садились, шли по узким аллеям - она чуть впереди, - вздрагивая от падающих на плечи капель.
К запаху моря примешивался сладкий запах кипариса, и Кире Сергеевне было грустно, как перед разлукой. Почему-то вспоминалось, как хоронили мать, как лежала она, маленькая, сухонькая, с темным острым лицом, как приходили люди с цветами, а кто-то принес кипарисовую ветку. Она пахла печально и сладко.
- Знаешь, когда отец погиб, мне было двенадцать лет. И мать пошла на кладбище. Меня взяла. Я спросила: "Зачем, ведь папа не здесь похоронен?" Она сказала: "Не здесь, но земля-то одна. На кладбище все плачут, и я с людьми поплачу". Я все время помню это и часто думаю: нам есть где веселиться с людьми, а где поплакать?
- Плакать лучше в одиночку, - сказал он.
Они постояли, счищая о камни налипшую на подошвы землю.
Потом спустились к морю.
Кругло накатывали волны, чмокая у берега, с шорохом перекатывалась галька, таяла на ней грязная пена прибоя, выплескивая мусор. Новая волна наплывала, уносила его с собой и, покачав на гребне, снова выбрасывала на пустой берег.
"Плакать лучше в одиночку", - почему он сказал так?
Луна скрылась за облачко, тонко высветлила его края, и сразу стали видны звезды.
Они сели на большой теплый камень, его крутые гладкие бока успели высохнуть.
- Ты не замерзла?
Она не ответила, и он обнял ее за плечи:
- А вдруг случится, как два года назад?..
Сперва она не поняла, о чем это он. Посмотрела на его потяжелевшее, озабоченное лицо. Ах, вот что его тревожит.
Тогда, два года назад, она была в великой панике, а он уговаривал ее рожать. "Вдруг будет сын!"
Она ожидала, что, может быть, и сейчас он ей скажет: "Вдруг будет сын!" Но он молчал. И опять ей пришла мысль: я не понимаю его, мы, живя рядом, идем в разные стороны. Я ничего не знаю о нем. Как у него в школе, в классе? Все еще говорит: "Кому жаль Обломова, поднимите руку!" - и первый тянет свою?
Странно, ведь раньше я все про него знала. А сейчас словно живем в разных измерениях.
- Скажи, ты и теперь получаешь от учеников письма?
- Конечно. Почему ты спросила?
- Ты не рассказываешь о них.
- Ну, тебе это не интересно.
- Они тебе пишут на школу?
- Да. Например, перед выпуском было письмо.
- Делятся успехами?
- Не все. Как раз это письмо - из колонии.
Он стряхнул с ног туфли, прижал босые ступни к камню, обнял колени.
- Тебе было неприятно это письмо?
Он пожал плечами.
- Наоборот, я рад, что получил.
- Рад?!
- То есть, конечно, жаль парня. Но я рад, что он мне написал.
Безлюдный пляж выглядел странно, пустынно, под навесом моталось на гвозде позабытое полотенце. Кира Сергеевна смотрела, как в море, на лунной дорожке, перемещаются, играют белые блики.
- Я его знаю?
- Нет, он кончил школу уже без тебя.
- За что он там?
- Не пишет.
Он о чем-нибудь просит?
- Нет. Не просит. Видишь ли, радостью делятся с каждым, а горем - только с близкими. Это письмо мне дороже других…
Воздух остывал, у нее замерзли плечи. Ей хотелось прижаться к теплому боку мужа, но она видела, какое у него сейчас лицо. Как будто рядом сидит чужой.
- Разве так уж приятно узнать, что твой ученик не стал человеком? - спросила она.
- Я не сказал "приятно". Я сказал - "дороже!" - раздраженно произнес он. Но Кира Сергеевна все равно не могла понять, почему письмо от преступника дороже писем от честных людей. Ее мало интересовал попавший в колонию парень - она его не знала - ей хотелось понять, почему они так по-разному смотрят на жизнь.
- Мне было бы горько, если б мой ученик попал в колонию. И стыдно за себя. Значит, я не научила его жизни.
Он сбоку и как-то косо посмотрел на нее.
- Жизни может научить только жизнь.
- А мы не в счет?
Он не ответил. Сидел, обняв ноги, уткнувшись подбородком в колени. Она видела его темную скулу и висок с отросшими волосами.
- Ты замечала, как больно молодые входят в жизнь? - неожиданно спросил он.
Она удивилась:
- Больно? Не понимаю.
- Хотя мы говорим, что им открыты все дороги…
- Но им и в самом деле открыты все дороги. Для них подготовлено все. Если хочешь, мы вносим их в жизнь на своих плечах!
Он поежился, спустил с камня ноги.
- Не надо, Кириллица, ты ведь не на трибуне, обойдемся без лозунгов. Ты привыкла смотреть на жизнь сверху, а оттуда не все увидишь, разве что общую картину. Жизнь понизу идет и состоит из деталей, которые тебе не видны…
- Не будем обо мне, - перебила Кира Сергеевна. - Все же объясни, как это - "больно входят в жизнь".
Он потер замерзшие босые ступни, сунул ноги в туфли. Она испугалась, что он сейчас встанет и уйдет. И разговор оборвется.
- Не физически, конечно. Просто молодые входят в жизнь, где хозяева не они, а мы. Мы пытаемся навязать им свой опыт, традиции, вкусы… Вплоть до длины волос и ширины брюк. Умудряемся колоть им глаза даже тем, что воевали. "Защитили вас!" Хотя защищали и себя.
Он вздохнул и умолк. Согнулся, захватил горсть мелкой гальки, подбросил на ладони.
- И что же? Вечный конфликт отцов и детей?
Он покрутил головой.
- Опять ты лезешь на трибуну. Зачем тут формулировки? Ты же знаешь: никому в голову не придет заново изобретать велосипед или открывать бином Ньютона. А нравственный опыт каждый приобретает сам. И если не понять этого, можно наломать дров, а это чревато.
Ей стало досадно, что он говорит таким раздраженным тоном, и это напоминание о трибуне прямо-таки бесило ее. Мягкий, добрый, избегающий конфликтов, вдруг сам нарывается на конфликт. И не произносит свое любимое "все утрясется".
- Потому твой ученик и попал в колонию, что кто-то навязывал ему длину волос?
Это было не очень великодушно - сказать так. Конечно, он переживает за парня, и получилось грубо.
Он уже совсем сполз с камня и все поигрывал галькой, с мелким стуком сыпалась она с ладони.
- Ты привыкла нормативно мыслить, Кириллица, и все упрощать. Это оттого, что ты не знала неудач.
- Зачем ты все время сворачиваешь разговор на меня?
Он не ответил.
Далеко в море выдавался мыс, он весь был залит огнями - там угадывался город. Кира Сергеевна посмотрела туда, и ей отчаянно захотелось домой, в уют городской квартиры и в свой маленький кабинет, к привычным делам и заботам.
Казалось, здесь, у моря, она прожила длинный и пустой год.
21
Без Ленки в доме было тихо и скучно. Ее игрушки - тракторы, краны, машины - замерли на полках, а в кроватке, на голубом покрывале сидел синтетический пудель, уставив на дверь свои глаза-пуговки.
Александр Степанович пропадал в школе, Юрий - в своем КБ, а она, догуливая отпуск, по утрам нежилась в постели и потом целыми днями валялась на диване с книгой, иногда засыпала днем и спала до одури, и ругала себя: совсем обленилась, даже зарядку пропускала, придумывала предлоги - то в боку колет, то в области сердца… Нигде, конечно, не кололо, и она это знала, просто безобразно распустила себя, но уже с завтрашнего дня…
К вечеру, слегка ошалев от книг, шла прогуляться, петляла по переулкам, чтоб не узнали, не засекли, а то замучат телефонными разговорами.
Покупала что-нибудь на ужин в своей любимой кулинарке "имени Колосовой", возвращалась домой, наслаждалась одиночеством и тишиной, долго и блаженно стояла под прохладным душем - ах, если б в моей власти было растянуть эти часы одиночества до бесконечности! Должно быть, я и в самом деле - женщина-холостяк, вон как хорошо мне одной в этих молчащих знакомых стенах!
Но приходили мужчины, одиночество кончалось. Юрий приносил рулоны чертежей, забрасывал на антресоли - там уже много их пылилось, - говорил:
- Еще одна лопнувшая идея в назидание будущим поколениям.
Он вообще держался так, словно никаких осложнении не было:
- Кира Сергеевна, фен я починил, можете делать голову.
Или:
- Кира Сергеевна, почему бы нам не сварганить "люля"?
Мужчины обедали на работе, дома готовила она только завтраки и ужины - что-нибудь на скорую руку, из полуфабрикатов.
Юрию часто звонили, и всякий раз она вздрагивала, думала, что звонят ей. А потом стало одолевать искушенно позвонить самой, расспросить Олейниченко о новостях.
Еще в пансионате Александр Степанович привычно отчеркнул ей в газете отчет о городском активе, и она знала, что Олейниченко выступал, но говорил ли о библиотеке - по сокращенной стенограмме понять было нельзя.
Но тут же пришла мысль: если с помещением для библиотеки ничего не вышло и она сейчас об этом узнает, оставшиеся дни отпуска пройдут на нервах. Или - скорее всего - она плюнет на эти дни, помчится по инстанциям.
А может быть, муж прав, и не нужно все время идти неприятностям навстречу? Разве плохо в беззаботном, ленивом безделье провести последние дни - надо же хоть изредка отпускать вожжи, давать себе послабление!
Все-таки как-то вечером позвонила Олейниченко домой. Сперва говорили о пустяках, он спрашивал, как отдыхалось, как "драгоценное здоровьечко", передавал приветы от себя и Тамары, которая "взяла бы трубку, да вместо Котьки повторяет падежи, а сей отрок по двум программам сразу смотрит детективы, интересуется, где раньше убьют".
- У тебя два телевизора? Богато живешь!
- А то как же! Старенький не сдаю, несмотря на вопли Тамары, держу для футбола.
Трепач ты первостатейный, подумала Кира Сергеевна. Говоришь о чем угодно, только не о деле.
- Что с библиотекой? - наконец решилась она. - На активе говорил?
- Да, конечно, - быстро сказал он. Значит, ждал ее вопроса. - Но, по-моему, прошло незамеченным.
- А с первым говорил?
Он замялся, прокашлялся. Потом ответил:
- В итоге, как-то не пришлось…
"В итоге", "как-то". И у него на уме только промышленность да строительство. За культуру не спросят, шею не намылят.
Сухо попрощалась, положила трубку.
Исчезло чувство блаженного одиночества, в мозгу гвоздем засела мысль о библиотеке. Кира Сергеевна уже не валялась по утрам, вскакивала раньше всех, делала зарядку, стирала, чистила ковры - искала, чем бы занять руки. Дни уже тянулись пусто, она торопила эти самые бесполезные последние дни, когда уже не отдых и еще не работа.
Александр Степанович сидел вечерами над тетрадями, иногда играл с Юрием в шахматы или смотрел телевизор. Словно меня и нет, думала Кира Сергеевна.
Она вспоминала тот разговор на вечернем пляже, его раздражительность и темное, чужое лицо. И как все время старался он ее обидеть. "Опять ты лезешь на трибуну".
С нами что-то происходит, я не знаю что. Может, просто стареем. Издергались и устали.
Она долго не могла уснуть, ждала, что он постучит в стенку. Но все было тихо, может быть, он ждет, когда постучу я. Но она помнила, как там, в тесной комнатке, напряженно сопротивлялись его руки. И чувство унижения и стыда, которые испытала тогда.
Вернулись Ирина с Ленкой - как всегда, без телеграммы и звонка - ввалились с плащами, чемоданом, сумками, и сразу в доме стало бестолково и весело. Ленка висла на шее, хвасталась игрушками, которые ей надарили, с пиратским визгом носилась по комнатам, сбивая стулья. Ирина следила за ней веселыми глазами:
- Там, среди мальчишек, она совсем одичала.
Потом Ирина принялась выкладывать новости: Чекалины купили машину. Витька, самый младший, наконец, тоже женился, и Лидия возлагает на них надежду, что хоть у них родится девчонка. Приехал Андрей с женой и двумя отпрысками, третий внук - Дима - вообще живет у Лидии. А еще рассказывала, какой железный порядок навела там. Мадам Чекалина-старшая приехала, оказывается, отдыхать: с утра - полотенце на плечико и на Волгу. Мадам Чекалина-младшая только и знает, что лижется со своим Витенькой. А Лидия в ведерных кастрюлях варила борщи, супы, компоты, стирала пуды белья.
- Но я положила конец крепостному праву, распределила обязанности: старшая готовила еду, я стирала, младшая с ахами и охами, но убирала квартиру.
- А Лидия? Отдыхала?
- Скажешь тоже. Она ходила с внуками в парк.
Бедная Лидия. Кира Сергеевна все пыталась подсчитать, сколько же теперь там народу, и сбивалась. И Ирина сбивалась. Обе смеялись, потому что все время забывали посчитать Лидию.
- Устала в том теремке?
- Нет, что ты. Там, конечно, шумно и тесно, сплошь диваны да раскладушки, но просто и весело… Кстати, от Лидии и дяди Жени тебе письма, от Олега Николаевича - привет.
Ирина хмыкнула, покосилась на мать веселым глазом:
- Лидия говорила, Олег Николаевич в молодости вздыхал по тебе?