Прежде им нравилось в новогоднюю ночь перебирать прошлое. "Ты когда меня полюбила?" - "А ты когда?" Возникала иллюзия многократно повторенной молодости. Вспоминали родной Североволжск и как она пришла на практику в школу, а он, молодой завуч, сказал: "Значит, Кира Колосова, а полное имя как? Для мужчины - Кирилл, а вы, наверно, Кириллица?" С тех пор и пошло - Кириллица. После первого урока в девятом классе он спросил: "Мальчишки вас не побили? Странно. Значит, побьют". При распределении она попала в ту же школу.
Уже потом он признался, что школа дала в облоно на нее заявку, к которой сам он приложил руку.
Она привыкла смотреть на него снизу вверх и слегка побаивалась - возрастом старше и завуч. Когда сидел на ее уроках, путалась, сбивалась, краснела. Один раз даже расплакалась в пустом классе. Он подсел к ней, долго молчал. Ждал, пока выплачется. Она подумала, что потом он начнет строго выговаривать ей. А он вдруг сказал: "А знаете, почему, я в свои двадцать девять до сих пор не женился? Ждал вас, Кириллица". И медленно поцеловал ей руку.
Это удивило и испугало ее. Странный человек - не ухаживал, не приглашал в кино, не провожал домой. Ни малейшего намека - и сразу: "Ждал вас". А где бессонные ночи, нежные слова, дежурства под окнами? "Я ленив для этого", - смеялся он.
Опять пропел электровоз, Кира Сергеевна посмотрела на башню вокзала. Когда они приехали сюда, в этот город, вокзал еще строился. Лежали груды белых камней, из которых незаметно вырастали колонны и эта вот башня. Все казалось хуже и мельче, чем в Североволжске, мать тосковала и плакала. Но маленькой Ирине нужен был юг.
Потом обжились и привыкли, все здесь стало своим. Были города больше, красивее, удобнее, но лучше не было. И уже казалось странным, что какая-то часть жизни прошла не здесь.
Человеку хорошо там, где он обретает самого себя. Кира Сергеевна считала, что по-настоящему обрела себя и состоялась тут, в этом городе.
Опять несколько капель скатилось на колени, она стряхнула их, встала. Пора идти.
Старалась вспомнить, не надо ли чего купить. По кулинаркам уже не бегала, как раньше. Александр Степанович сказал: "Для меня обеды не готовь, я могу есть в школе". Оставались ужины и завтраки. Иногда по воскресеньям она затевала пельмени или пироги. А он уходил на весь день и обедал где-нибудь в городе. Ее это обижало, а он говорил: "Я не хочу, чтобы ты тратила на меня время".
Из прихожей она увидела заваленный тетрадями стол. Александр Степанович проверял сочинения, бегая по строчкам красным фломастером. Он все вечера просиживал за тетрадями - шли контрольные.
Снял очки, пальцами потер переносицу.
- Согреть тебе чай?
- Я сама.
Она долго возилась с сапогами - на одном заело молнию - потом мыла их в ванной и слушала тишину. Есть не хотелось, она поставила на газ чайник, пошла в комнату Ирины. Стол, шкаф, полки для книг и игрушек… Ничего не взяли, кроме дивана и Ленкиной кроватки. Ирина сказала - потом. Когда потом? Может, она хочет завести новую мебель?
Всякий раз, когда начинала угнетать тишина, заходила Кира Сергеевна в эту комнату, стояла здесь. На глаза попадалась какая-нибудь мелочь - Ленкин мяч, старая машинка или скакалка. И чувство утраты оглушало ее. Как будто Ирины и Ленки уже нет. В целом свете нет.
Стоит выйти из дому, сесть на троллейбус - и через час увидишь их! Через час! Но чувство утраты не проходило. Как будто там, в другом доме, уже другие Ирина и Ленка.
Ничего, я привыкну. Все на свете проходит, пройдет и это.
Она подошла к шкафу. На приоткрытой дверце висел старый халат Ирины с оттянутыми на локтях рукавами - словно только сейчас сняла его. От халата слабо пахло духами.
Она вернулась на кухню. Александр Степанович наливал чай. Кира Сергеевна думала, что он сядет здесь, с ней. Но он унес стакан к себе. К своим тетрадям. Она слышала, как звякает там ложечка о стакан и донышко постукивает о блюдце.
Что-то у нас не то, подумала она. Что-то не так. Конечно, он всегда пропадал в тетрадях и планах. И раньше случались в их отношениях провалы, заполненные молчанием. Наступали периоды отчуждения, они надоедали друг другу, хотелось уехать или чтобы он уехал хоть ненадолго, вспыхивала нетерпимость к его привычкам разбрасывать вещи, избегать конфликтов, сглаживать углы… И к этим пустым словам "все утрясется", которые он любит твердить, хотя отлично понимает, что само собой ничто не утрясется.
Все это приходило и уходило - в суете быта, заполненного заботами, многое оставалось незамеченным и не тревожило. Обычная история между людьми, которые долго прожили вместе и давно знают друг друга - до малейших недостатков. А сейчас она увидела, какая непроходимая пустота разделяет их. Как будто между ними - широкая полоса ничейной земли, на которую ни он, ни она не могут ступить. Отвыкли и забыли, как на нее ступать.
Видит ли он, что мы совсем чужие! Вот сейчас я войду в комнату - что скажу ему? Что он мне скажет? Нам не о чем говорить. А когда пытаемся - не понимаем друг друга, как тогда, в пансионате, когда он сказал: "Молодые больно входят в жизнь".
У нее было чувство, словно она мчалась куда-то сломя голову, а теперь остановилась и увидела, что осталась одна. Растеряла дорогой всех и даже не заметила, где и когда.
Все-таки она вошла к нему - просто чтобы напомнить о себе. Он оторвался от тетради, снял и положил на стол очки.
- Обалдел совершенно и окончательно!
Глаза его в толстых веках смотрели рассеянно и устало.
- Толковые работы? - спросила Кира Сергеевна.
- Разные, - неохотно сказал он. Взглянул на часы, включил телевизор. Начиналась программа "Время".
Кира Сергеевна любила ясность в отношениях, ее все время подмывало объясниться с ним. Но в чем объясняться? Она не знала. Ведь давно уже все идет так, как сейчас. И ее устраивало, что так идет, что хотя бы муж не отвлекает ее от работы, не расхищает ее времени, не обременяет излишним вниманием. В чем же объясняться теперь? Он не поймет.
Александр Степанович уселся на диване, она пристроилась рядом. Положила ему на плечо сцепленные в пальцах руки. Он полуобнял ее спину, но она чувствовала вынужденность этого жеста.
На экране плавили металл, заселяли новые дома, достраивали больницы, там шла большая добрая жизнь, в далеких заснеженных городах мужчины несли на плечах елки, нагруженные покупками женщины вели толстощеких детей, молодой парень с микрофоном метался между прохожими, приставал ко всем с новогодним вопросом: "Как вы понимаете счастье?" Было неловко за тех, кого он спрашивал - как растерянно топтались они, не умея ответить, - и за парня с микрофоном тоже было неловко, потому что он и сам вряд ли знал, как понимать счастье.
На спине тяжелела рука мужа. Кира Сергеевна видела сбоку нечеткий его профиль, хмурый бугорок над бровью, резко очерченные добрые губы с оттянутым книзу уголком. Ей почему-то казалось, что он далек от предпраздничной жизни на экране, смотрит усталыми глазами и думает совсем о другом. О чем?
Начался какой-то фильм - она пропустила титры - на экране плескалось, плавилось под солнцем море, язычки волн наползали на берег, перекатывали гальку, и она вспомнила пансионат, пряный запах кипариса, те блаженные безмятежные дни, которые она умудрилась отравить мыслями об Ирине, Юрии, библиотеке и еще черт знает о чем. Как давно это было - казалось, с того сентября прошли длинные годы. А теперь вот каждый день бьет в стекла колкий дождь, и было такое чувство, что эта серая сырая земля - на всю жизнь, что никогда больше не придет лето, не пробьется сквозь серую толщу неба солнечный луч.
Он сделал непонятное движение - хотел то ли переменить позу, то ли встать - и она убрала с его плеча руки. Сказала обычным, будничным голосом:
- Ну, спать? - И посмотрела на часы.
- Пожалуй, - согласился он и встал. Закинул за голову руки, потянулся устало и сладко. Выключил телевизор, подошел к заваленному тетрадями столу.
- Нет, часок посижу.
Она опустила голову, постояла. Ждала, что он скажет еще что-нибудь. Но он ужо устроился за столом и весь ушел в тетради.
29
Вместе с пачками писем Шурочка внесла незапечатанный конверт, положила отдельно.
- Из театра.
Кира Сергеевна вспомнила: сегодня же премьера - вот память! А она планировала прямо с работы - к Ирине. Придется позвонить ей на завод, отменить встречу. Чтоб не ждала.
- Там кто-нибудь есть?
- Да, заведующий гороно. Только что пришел.
Кира Сергеевна вздохнула: должно быть, но поводу детсада, который так и не сдали. Через неделю - новый год, а там еще идут отделочные работы. Жищенко на исполкоме размахивал руками, выпаливал свои словечки - "деятели", "чухаться", "врежу"… - но и слепому было ясно, что срок сдачи сорван.
Шурочка стояла у стола - деловая и строгая.
- Сказать, вы заняты?
Она все понимает, подумала Кира Сергеевна. И вздохнула.
- Что ж голову под крыло прятать? Мы не страусы.
Шурочка вышла, но заведующего гороно впустила не сразу - была у нее такая привычка: помариновать в приемной человека, который явился с делом неприятным, дать Кире Сергеевне время подготовиться.
Чудачка. Как будто неприятности от этого станут меньше.
Заведующий гороно от порога кинул свое "Разрешите?", и Кира Сергеевна заметила, как хмуро его лицо.
- Садитесь, Василий Васильевич.
Он ладонью смахнул с бровей капли от растаявшего снега, вытер платком руку. Сел, пристроил на коленях большой черный портфель.
- Кира Сергеевна, я только что из горкома…
- Знаю, - перебила она, блокируя все упреки и вопросы. - Знаю и могу доложить, что на исполкоме попало всем, начиная со строителей, кончая мною. Будем сдавать первого февраля.
Он поднял удивленные глаза.
- Вы о детском комбинате?
- А вы о чем?
Он моргнул, пригладил влажный чуб. Забарабанил пальцами по замочку портфеля.
Ей стало не по себе: значит, пришел с чем-то другим и это другое важнее для него и труднее для нее.
- Я только что из горкома, опять просил отпустить меня в школу. Больше я не могу!
Она поднялась, обошла стол, села напротив него. Они молчали, звякал в тишине под его пальцами язычок замка.
Кира Сергеевна знала, что когда-нибудь это случится. Всякий раз, бывая здесь, он заводил этот разговор. Но она не думала, что это неопределенное "когда-нибудь" наступит теперь, сейчас же.
- Что вам сказали в горкоме?
- Чаша весов дрогнула, и если вы меня поддержите… - У него дернулись губы. Кира Сергеевна видела, что он весь взвинчен, издерган, чувствовала свою невольную вину - как он не хотел тогда уходить с учительской работы, а она ему наобещала часы в школе, уговорила.
Какие уж там часы!
- Я отупел от заседаний, инструкций, приказов, штатов, финансов, ночами снится, что стою у доски… Я учитель, Кира Сергеевна, моя жизнь там, в классе, а на что я ее трачу?
Она помнила его уроки - как у самых лентяев загорались глаза, когда он начинал теорему и вдруг поднимал мелок: "Кто завершит доказательство?" Или - опять же вдруг: "Хотите, докажу, что параллельные пересекутся?" Доказывал и призывал уличить его в "подлоге".
У него работал весь класс, даже отпетый Ленцов, гроза школы, лазил к нему домой со сложнейшими логарифмическими уравнениями. К Василию Васильевичу на уроки сбегались математики города, чтобы распознать секреты его метода. А он смеялся: "Честное слово, сам не знаю, в чем мой метод, может, в отсутствии метода. Просто надо научить их любить математику!" И сам считал, что точнее, строже и интереснее математики нет науки.
Как много он потерял за эти годы, а еще больше потеряли те, кого он мог бы учить и не учил. Но тогда ей надо было уходить из гороно, ломали голову по поводу замены, выбор пал на самого заметного и талантливого.
А зачем заведующему гороно талант учителя?
- Я согласен досидеть этот учебный год.
Он так и сказал - "досидеть", а не "доработать".
- Василий Васильевич, я виновата перед вами. - Кира Сергеевна вздохнула, а он сжал руки, весь напружинился и даже побледнел от ожидания. - И я на вашей стороне сейчас. Сделаю все, чтобы вы могли вернуться в школу.
Он расслабил и опустил плечи, вытер повлажневший лоб, и она подумала: это талант тянет его в школу, а меня вот не тянет; я тоже устаю, тупею от заседаний, споров, бумаг, от нерешенных дел, оттого, что вечно надо с кем-то ссориться, что-то доказывать… Но доля моя все равно счастливая.
- А кого будем рекомендовать вместо вас? - спросила она.
Он быстро взглянул на нее. Сказал:
- В облоно и горкоме я называл кандидатуру. Отличную кандидатуру.
Произнес это как-то особенно, значительно и все смотрел на нее. Она смутилась. Уж не меня ли он называл? Зачем?.. Для меня это - пройденный этап…
- Кого же вы называли?
- Александра Степановича Гринько.
Она медленно опустила глаза.
- Не очень остроумно, Василь Васильич. Муж с женой не могут работать в подчинении друг у друга.
- Почему? Если на то пошло, Александр Степанович и теперь в вашем подчинении. Выходит, ему в городе вообще работы нет.
- Не совсем так. Сейчас он в вашем подчинении.
Заведующий гороно улыбнулся:
- Вот именно. А тогда будет подчиняться облоно.
- Не будет, - сухо сказала Кира Сергеевна. - Я обещаю вам поддержку, а вы обещайте эту свою идею держать при себе.
И тут же поняла, что получилось нехорошо. Словно торгуюсь.
Он поблагодарил и стал прощаться. Не ответил ни "да", ни "нет". Пошел, взмахивая своим допотопным портфелем. Кира Сергеевна смотрела ему в спину и думала: готов подвести под меня любую мину, лишь бы самому уйти.
Появилась Шурочка, напомнила: в три часа - комиссия по здравоохранению. Кира Сергеевна взглянула на часы - время еще было. Взяла конверт - тот, из театра, вытащила приглашение. Сверху нацарапано от руки: "На 2 лица".
На два лица.
Знала, что муж не пойдет. Все-таки позвонила ему в школу. И, конечно же, он сказал:
- Не получится, Кириллица. У меня педсовет.
Не было бы совета, нашлось бы другое дело. По приглашению он никуда с ней не ходил.
- Василий Васильевич уходит в школу. Если хочешь, возьми его, у тебя ведь не хватает математика…
- Его отпускают?
- Отпустят. Между прочим, в облоно и горкоме он называл тебя.
- Называл? Зачем?
- Как возможного преемника.
Слышала, как дышит он в трубку.
- Это годится, как первоапрельская шутка, но сейчас ведь декабрь.
- Примерно то же сказала я.
Он засмеялся.
- Видишь, как одинаково мы мыслим?
"Одинаково мыслим" - что это, ирония? - подумала она и положила трубку. Посмотрела на пригласительный билет. "На 2 лица". С удовольствием бы, вместо театра, махнула к Ирине. Но для нее это давно уже не отдых, не развлечение, а работа. Театр - работа, просмотр фильма - работа, выставки художников - работа.
Где тот благословенный трепет, с которым входила в театр, полный тайн? Ни трепета, ни тайн. Надо не смотреть, а просматривать. Ловить плюсы, минусы. Обязательно что-то говорить потом, хотя ты не специалист ни в музыке, ни в живописи, ни в драматургии. Рядовой зритель, но как только села в начальническое кресло, обязана стать знатоком и высказываться. И тебя слушают. Снисходят к твоему дилетантскому мнению и вкусу.
Кира Сергеевна считала себя в искусстве дремучим консерватором, ее раздражали все эти шлягеры, мюзиклы, розовые мазки вместо лиц. В театре любила тяжелые добротные декорации, неторопливое действие, проживание жизни, а теперь вон даже из Островского умудряются лепить мюзиклы, на сцене не живут, а скачут, заглатывая непрожеванный текст. В живописи любила тщательность деталей, не понимала, зачем все эти нарочитые позы, квадратные плечи, железные скулы - то ли дело у Пластова: радостный огонек костра, освещающий лица…
Но нельзя же лезть со всем этим в разговор с профессионалами! Нельзя, а надо.
В дверь заглянула Шурочка:
- Кира Сергеевна, в малом зале вас ждут.
30
Большая сосновая ветка пахла густо, празднично - Александр Степанович принес ее, ткнул в вазу, водрузил на стол. Вместо елки. Повесил легонький пластмассовый самолетик, с которым Ленка носилась тогда по больничному парку и кричала: "Кира, я летаю!"
Ирина прислала шутливое новогоднее поздравление: "Дорогие предочки… поздравляем… желаем… ваши потомки".
Александр Степанович сказал:
- Сегодня я - за хозяина, а ты моя гостья.
И теперь таскал из кухни тарелки с закусками, а она пристроилась на диване, прикрыв ноги пледом, смотрела, как там, на экране телевизора, матери катили выстроенные в ряд коляски с детьми, коляски опоясаны полотнищем, на котором начертано что-то по-английски. Кира Сергеевна разобрала отдельные слова раньше, чем диктор прочитал: "Нет нейтронной бомбе!"
В десять сели за стол, увенчанный бутылкой шампанского, их разделяли пустые стулья - не догадались убрать. Александр Степанович рассеянно смотрел в телевизор - там уже шел концерт - постреливал подтяжками, шаркал под столом тапочками. Ее обидело, что он не оделся ради этого вечера вдвоем, сидел по-домашнему, в старых брюках и без галстука. Вяло жевал колбасу, часто поглядывал на часы. И она тоже невольно все время смотрела на часы. Как будто после двенадцати что-то произойдет, что-то изменится. Ничего не изменится. Конец и начало во времени - условность, ничто не кончается в старом году, ничего в нем не оставишь. Счастье, горе, обиды, успехи - все, перешагнув невидимый рубеж, продолжается. И все равно все ждут всякий раз Новый год, словно верят, что придет совсем другая жизнь - без ошибок, неудач, непонимания…
Они выпили немного за уходящий год, он сразу захмелел, стал болтать чепуху про школу - как Коржиков из седьмого "А" на педсовете, куда его вызвали, сказал: "Меня учат говорить правду, я и скажу правду: все учителя - зануды и ябедники!" И он, директор школы, не нашел ничего лучшего, как возразить: "Откуда ты знаешь про всех учителей, если, кроме нашей школы, нигде не учился?"
- Выходит, я насчет учителей нашей школы согласен с ним!
Они смеялись, Кира Сергеевна выставила палец, погрозила ему:
- Это тебе наука - не сглаживай острые углы, не вписывай в овал.
- Да, Кириллица, угол-то был самый что ни на есть тупой!
Опять смеялись, она смотрела, как он по-мальчишески запрокидывает голову и волосы, рассыпаясь, падают ему на уши - как он поседел за этот год!
И вдруг она спросила:
- Скажи, почему ты отказываешься от гороно?
Он удивленно посмотрел на нее.
- Что значит "отказываешься"? Мне никто не предлагал.
- А если предложат?
- Тогда откажусь.
- Почему?
Он пожал плечами.
- Ну, во-первых, туда надо помоложе, с перспективой. Во-вторых, другого по характеру - я либерал…
- А в-третьих?
Он помолчал, подумал.
- В-третьих, это поставило бы тебя в затруднительное положение.