Мимо пробежали трое мальчишек, высоко вскидывая пятки. Молодая мать катила коляску, над бортами поматывалась белесая головка сидящего ребенка. Тонко скрипел под колесами песок.
- Ты-ее зовешь по имени, как подругу.
- Мы с ней подруги.
Кира Сергеевна поискала глазами Ленку - та летала на качелях, между зеленью кустов мелькала розовая пижамка.
- Тебе на бабушку повезло больше, чем Ленке, - сказала Кира Сергеевна. - Когда ты была такая, как Ленка, бабушка уже вышла на пенсию.
Она поймала себя на том, что все время почему-то оправдывается перед дочерью. Но в чем моя вина?
- Что бабушка? - Ирина качнула головой. - Ребенку прежде всего нужна мать.
Она постукивала по ноге прутиком и смотрела на воробьев, которые пили из мелкой лужицы.
- В детстве мне очень не хватало тебя, несмотря на бабушку. И очень хотелось, чтобы у меня была самая простая мама. Как у других.
Кира Сергеевна подняла лицо.
- Ты хотела другую мать?
- Нет, ты не поняла. Никакой другой матери мне не нужно. Просто я хотела, чтоб ты была не начальницей, а пусть учительницей, врачом, даже уборщицей…
Признание Ирины поразило Киру Сергеевну. Она всегда считала, что дочь гордится ею. По крайней мере, могла бы гордиться. Вспомнила, как года три назад повела их - Ирину и Юрия - с собой в театр, на торжественное собрание. Как празднично и суетливо собирались они, Ирина долго выбирала платье, расчесывала свой парик. Александр Степанович поддразнивал ее: пожалуй, не поймут, кто мать, а кто дочь. Ирина весело огрызалась: "Это ты со зла, что тебя не берут".
Он оставался дома с Ленкой.
А Юрий даже кинокамеру повесил на плечо.
В фойе они шли, рассекая толпу, все здоровались с Кирой Сергеевной, и ей было приятно, что дочь и зять видят это.
Усадила их в первых рядах, отведенных для президиума, потом со сцены смотрела на них, а когда выступала, слышала, как зажужжала кинокамера - Юрий снимал ее.
Ей аплодировали - как и всем - Ирина с Юрием хлопали громко и весело, а Кира Сергеевна думала: как хорошо, что ей пришла эта мысль - взять их с собой, доставить удовольствие. Почему бы всегда не делать так? Пусть видят свою мать на людях - уважаемой, всеми признанной, а не ворчливую старуху дома, которая от усталости на всех кидается…
Перед концертом хотела пригласить их в буфет, там планировались бутерброды с икрой, и - кутить так кутить! - выпить по бокалу шампанского.
Когда спустилась со сцены, к ней подошла Ирина.
"Ты не очень обидишься, если мы исчезнем? Мы приглашены на свадьбу и безбожно опаздываем".
Она прямо растерялась тогда. Выходит, это не она, это они ей доставили удовольствие, потому и пошли сюда. И наряжались не ради нее, а на свадьбу. И кинокамеру взяли, чтобы снимать свадьбу, а не ее. И сейчас вот - "хотела, чтоб ты была не начальницей".
- Чем тебе плохо, если я "начальница"?
Ирина тронула ее руку:
- Ты не обижайся, но даже на родительские собрания ходили то отец, то бабушка. Ты ведь тогда заведовала гороно, и тебе, наверно, было неудобно…
- Просто некогда, - жестко вставила Кира Сергеевна.
- И некогда.
Кира Сергеевна смотрела на ее щеку, освещенную солнцем, на тонкую кожу, обтянувшую скулу.
- Никак не думала, что для тебя это было важно.
- Важно, - вздохнула Ирина. - В школе мне постоянно кололи тобой глаза. Каждый день, каждый час. Что другим сходило с рук, мне оборачивалось виной. Только и слышала: "Не позорь свою мать!" "Видела бы твоя мать!" "Бери пример с матери!" Понимаешь, я все время была на виду, а это очень плохо.
Ничего не поделаешь, я тоже - на виду, подумала Кира Сергеевна.
Подбежала Ленка, кинула самолетик Ирине на колени и помчалась за мальчишками. Отлетали назад ее волосы и полы пижамки.
- А многие завидовали мне, считали, что из-за матери я имею какие-то поблажки, преимущества. Я не имела и не хотела их. Ты не позволяла мне даже одеваться лучше других девчонок.
- Верно. В школе одеваться лучше всех стыдно, - сказала Кира Сергеевна.
Вспомнила, как тогда, много лет назад, ей, молодому завучу, предложили идти на гороно. И как она сперва испугалась, даже плакала. Думала: а как же дом, Ирина - она только перешла в пятый класс - мать, которая с годами будет стареть? И муж, пропадавший в школе с утра до вечера, как все директора? Боялась идти, боялась и отказаться, а потом всю жизнь считать, что не сумела использовать всех своих возможностей.
Александр Степанович сказал тогда: "Ты будешь считать, что тебя заела семья".
Она все учла тогда. Все, кроме того, что услышала сейчас от Ирины.
- Я не думала, что так аукнутся тебе мои должности.
Ирина покачала головой.
- Помнишь, я хотела переводиться из института в другой город? Это потому, что в институте знали, что ты зампред. Но потом получилось с Юрием, родилась Ленка. И хорошо, что у нас разные фамилии, на моей работе не знают… - Она помолчала и добавила: - Пока не знают.
- Как будто я преступница и надо скрывать…
- Опять не поняла, - перебила Ирина. - Я хочу, чтобы меня оценивали по мне самой, а не по тебе.
Она занесла руку Киры Сергеевны за свою спину, прижалась к боку матери. Кира Сергеевна погладила ее плечо. Милое мое, недоласканное дитя. Что же делать, если я такая, как есть? И другой быть не могу, не умею.
Раскинув руки, бежала к ним Ленка. Песок сухими брызгами отлетал от ее сандалий.
- Кира, из чего сделанный ветер?
16
- Если вы ничего не можете, тогда зачем согласились, чтоб вас выбирали?
Кира Сергеевна смотрела на женщину, на ее плоское некрасивое лицо в еще не сошедших темных пятнах, на крупные неженские руки, баюкающие ребенка.
В глазах у женщины была усталость. Наверно, она обошла много инстанций, прежде чем записалась сюда на прием.
Что толку отвечать на ее наивный вопрос, - почему не могу, я многое могу, но в рамках закона, а нарушать закон не могу и никто не может… Ни эти и никакие другие слова для нее ничего сейчас не значат, они ей не нужны. Нужно жилье, пристанище. Ей и ее ребенку.
- Вам сколько лет?
- Тридцать.
Тридцать. Лучшая пора. В тридцать человек имеет дом, семью, работу. Но и этого ей говорить не надо.
- Есть родные?
- Мать. В Херсонской области.
Женщина помолчала, качнула в широких ладонях ребенка. Потом сказала:
- К ней я не поеду. Она помогает - посылки, когда и деньги - а чтоб жить с ней… Говорит, я опозорила ее, что дитя нашлось без мужа.
Спеленатый простынкой ребенок завозил ножками, топко заплакал. Женщина опустила его на колено, толстые пальцы с плоскими ногтями прошлись по пуговицам блузки.
- Кормить время…
Заведующий общим отделом - он вместе с Кирой Сергеевной вел прием - опустил глаза, отвернулся.
Кира Сергеевна встала, обошла стол.
- Давайте подержу. Да он у вас мокрый.
Положила ребенка на длинный стол у окна, развернула. Женщина достала из полиэтиленовой сумки стопку выглаженных пеленок.
Ребенок кричал, сучил ножками, вертел голой, без волос головкой, розовым ротиком ловил край простынки. От него шел теплый младенческий дух, и у Киры Сергеевны слабо и сладко заныли руки, захотелось зарыться лицом в пахнувшие молоком пеленки.
- Давайте я перепеленаю.
Ловко подняла ножки, вытащила клеенку, так же быстро подложила чистые пеленки. Младенец дергал ручками, Кира Сергеевна увидела на пальчике задравшийся ноготок, откусила зубами.
Потом держала туго свернутого ребенка, чувствуя все его мягкое теплое тельце.
Куда же их девать?
Женщина взяла у нее ребенка, села на стул, привычно поставила ногу на перекладину стола. Прикрылась простынкой.
Он сосал, звонко чмокая и захлебываясь.
- Ведь я что думала, - сказала женщина так, словно никакой паузы в их разговоре и не было. - Мне тридцать, где теперь возьму мужа, а время идет, что ж одной оставаться? Я и схотела дитя, пока годы не вышли, здоровье есть, что ж, не выкормлю, что ли? И бабе Ане, у которой жила, призналась, она не против была, только, говорит, догляди меня. Я работала и ее доглядывала, и когда дите нашлось, тоже доглядывала, а она уж совсем плохая была, не ходила даже…
Про бабу Аню Кира Сергеевна уже знала, но не перебивала, слушала, потому что не только жалела эту неустроенную женщину, но и чувствовала невольное уважение к ней - вот же не побоялась ни пересудов, ни трудностей, родила желанного ребенка…
- Ведь я что думала: не выгонят, оставят мне комнату после бабы Ани, хотя я не ради комнаты за ней смотрела, я ж не знала, что она помрет…
С новой надеждой посмотрела на Киру Сергеевну, вытянув худую смуглую шею.
- Почему вы не оформились, как опекунша?
- Зачем? Я ведь и так за ней, как за родной, смотрела.
Что толку теперь говорить ой: надо было так, а не эдак. Не затем пришла она сюда.
- Баба Аня безродная была, кому ж ее комната?
Прядь волос выбилась из жиденького пучка, упала на щеку. Руки женщины были заняты, и она, скосив уголок рта, пыталась сдуть со щеки волосы.
- Жилье по наследству не переходит, - сказала Кира Сергеевна. - Эту комнату уже взяли на учет, ее получит тот, кто на очереди. Таков закон, и нарушать его нельзя.
У женщины дернулись губы, от выступивших слез посветлели глаза.
- Мне все говорят, чтоб в совхоз ехала, - выговорила она неровным вздрагивающим голосом. - Да я ведь пять лет на кожзаводе закройщицей, мне специальность кидать жалко, у меня и разряд есть…
Нерешительно умолкла, наверно, припоминала, что бы такое еще сказать, чтоб вышло в ее пользу. Кира Сергеевна смотрела на нее и думала: она тоже уверена, что я все могу, стоит только захотеть. Кому-то позвоню, на кого-то нажму, кому-то прикажу…
Что стоят все наши старания, суета и страсти на пользу города, если мы не умеем помочь одному человеку, который пришел к нам за помощью? У каждого должна быть крыша над головой и у этого малыша - тоже. Но я не могу ни нажимать, ни приказывать, потому что где-то есть другой конкретный человек, у него больше прав на комнату. Он не пришел сюда, я его не вижу, мне его не жаль так, как эту мать с ребенком, но это ничего не значит.
Помочь одному за счет другого нельзя. Закон мудр, и перед ним все равны.
Кира Сергеевна взглянула на часы. Приемный день подходил к концу - лишь по времени. Перед ней лежал длинный список, и до конца его было еще далеко. А сегодня выписали, наконец, Ленку, так и не удалось вырваться, чтобы привезти их домой. Только по телефону поговорили. Она представила, как сидит сейчас Ленка на диване, перебирает своими тонкими пальчиками игрушки, от которых отвыкла…
Бережно придерживая ребенка, женщина застегнула блузку. Покормила, сейчас встанет и уйдет.
- Как вас зовут?
- Зоя Капустина, - уныло ответила женщина.
- Вот что, Зоя, есть только один выход.
Кира Сергеевна знала, как трудно женщине будет услышать это.
И все-таки сказала:
- Надо временно… подчеркиваю - временно сдать малыша в Дом ребенка…
- Ка-ак! - Зоя прижала младенца к животу, загородила обеими руками, как будто вот сейчас его станут отнимать. - Зачем же я тогда родила его?
Кира Сергеевна прикрыла глаза, покачала головой.
- Вы не дали мне договорить. Итак, после этого… - Она замялась, не хватало духу повторить про Дом ребенка. - После этого пропишетесь в общежитии кожзавода, как одинокая…
Зоя молчала, стирая ладонью со щек тихие крупные слезы.
- Вы меня слушаете? Как только вас пропишут, заберете своего мальчика.
Зоя смотрела на ребенка и уже не вытирала слезы, они капали на угол простынки.
- В общежитии с дитем нельзя, потом меня прогонят, - нерешительно сказала она, и Кира Сергеевна поняла, что уговорит ее.
- Не прогонят. Чуть что - прямо звоните мне. Можно и домой.
Заведующий общим отделом тут же черкнул на маленьком листке два телефонных номера, подал женщине. Та растерянно приняла листок и, не зная, куда деть, сунула в мешочек с пеленками.
- А что ж я про дитя скажу? На заводе знают, что я в декрете.
Господи, неужели я должна еще учить ее врать?
- Придумайте сами.
Кира Сергеевна боялась, что вот сейчас эта женщина одумается и опять все перерешит. И тогда не удастся ей помочь. И как всегда в таких случаях, долго будет давить чувство невольной вины.
В комнате для приема было жарко, низкое солнце било в распахнутые окна, полировка стола сделалась горячей. Кира Сергеевна встала, задернула широкие шторы.
- Поверьте, Зоя, это единственный для вас выход. И единственное, что я могу посоветовать сейчас.
- А назад мне его отдадут?
- Конечно.
Женщина закрыла лицо грубой коричневой ладонью - тускло блеснуло тонкое серебряное колечко - и заплакала громко, навзрыд.
И это надо было переждать.
А там, за дверью, сидят люди и тоже ждут. У каждого - своя беда, большая или малая. Делиться радостью сюда не приходят. Что ж делать, надо ждать, пока она выплачется.
Заведующий отделом встал, нацедил из графина воды, поставил перед Зоей. Но она отодвинула стакан, пить не стала.
- Я согласна, куда ж денешься? Лишь бы приписали…
Кира Сергеевна посмотрела на зава, тот живо схватился за телефон. Пока соединял ее с кожзаводом, пока она говорила с отделом кадров, Зоя возилась с ребенком, оправляла простынку, стягивала широкой голубой лентой.
Тяжело поднялась и стояла, машинально покачивая ребенка, ждала, когда Кира Сергеевна положит трубку. Потом сказала:
- А этот закон, что в общежитии с дитем не поселяют, разве можно нарушать?
Кира Сергеевна оглядела ее старенькую юбчонку, стоптанные босоножки, из которых торчали пальцы с широкими ногтями.
- Это не закон, тут правило. Конечно, мы его нарушаем, да ничего не поделаешь. Этот грех мы с Алексеем Петровичем возьмем на себя.
Зав улыбнулся, вытащил платок, вытер лицо. И Кира Сергеевна улыбнулась. Зоя настороженно смотрела на них - должно быть, не знала, поверить ли их улыбкам.
Когда ушла, Кира Сергеевна спросила:
- Много там еще?
- Одиннадцать человек.
17
Как всегда, в конце месяца у Ирины на радиозаводе шел аврал, работали "в растяжку", гнали план, Ирина пропадала на своем участке до позднего вечера, приходила разбитая, с темным от усталости лицом, хватала из холодильника что попало - кефир, компот, молоко, стаскивала тяжелое от пота платье, грохалась на кровать. Спала глубоко, мертво.
А домашние дела опять навалились на Киру Сергеевну. Вставала в шесть, после зарядки готовила завтрак, успевала кое-что постирать, после работы выстаивала очередь в кулинарках, вечерами возилась с уборкой и обедом на завтра.
Ленку после больницы в садик не водили, ей предписали врачи индивидуальный уход, этот уход осуществлял Александр Степанович. Кира Сергеевна видела, как старался он помочь с домашними делами, хватал из рук посуду, купал Ленку, елозил пылесосом по коврам и диванам, ей было жаль, что так проходит его отпуск. Днем, уложив Ленку спать, он умудрялся бегать в школу, смотреть, как идет ремонт.
И Ирину было жаль. Проторчать две недели и больнице - и сразу пырнуть в этот бешеный ритм работы!
Юрий после выздоровления дочки спою семейную миссию, видимо, считал закопченной, жил барином, после работы долго и с наслаждением плескался под крапом, выходил на кухню в плавках, с мокрыми, зализанными волосами, долго вытирал полотенцем свое смуглое, обросшее жирком тело, аппетитно потягивал носом:
- Чем нас сегодня будут питать?
Кира Сергеевна у плиты истекала потом, косое жаркое солнце жгло спину, линолеум на полу стал горячим. Начиналась все та же песня:
- Юра, где овощи?
- Сегодня не мог, Кира Сергеевна.
Он ушел в свою комнату, достал из портфеля пустую авоську, вернул ей.
"Сегодня не мог". Как будто вчера смог. И завтра сможет. Каждый день одна и та же история.
- Поскольку в доме двое мужчин, сделали бы мне специальную тележку, что ли! Я бы ставила ее у себя в приемной горсовета.
Александр Степанович молча взял сетку, ушел в магазин. Наверно, слова ее принял на свой счет.
- Это не выход, - сказала она зятю. - Александру Степановичу шестой десяток!
Юрий безмятежно засмеялся, поднял руки.
- Виноват, но еще молодой, исправлюсь.
Ушел в столовую, включил телевизор, что означало: "Тема исчерпана, ничего больше слушать не желаю".
Наглец! Был бы сыном, так бы и отхлестала по круглым сытым щекам!
Ее все раздражало в зяте: его безмятежный, довольный вид, выпуклые глаза, иждивенчество в быту и то, что расхаживал по квартире голышом. Даже туфли на платформе и каблуках - он был ростом ниже Ирины и носил высокие каблуки - вызывали активную неприязнь.
Вернулся Александр Степанович с раздутыми сетками. Он не знал, какие требовались овощи, и на всякий случай закупил все, что было в магазине: картошку, перец, огурцы, баклажаны, помидоры… Чувствовал напряженную атмосферу в доме, как всегда, пытался разрядить ее.
- Кириллица, оцени: туфли я снял и поставил строго параллельно!
Она молча накрывала стол, попутно собирала разбросанные носки, платки, галстуки.
Лучше б ты убирал свои вещи, думала она. Мне, занятому человеку, приходится батрачить на всех вас!
Вспомнила слова Ирины: "К быту не стоит относиться слишком серьезно". И как сама же согласилась с этими словами. Но ведь быт - часть жизни. Можно ли к жизни относиться не слишком серьезно?
Но она молчала. Сдерживалась, чтоб ее не прорвало. Не хотела накалять обстановку - ведь все, кажется, входит в нормальную колею. Раскладушка из столовой перекочевала опять в молодежную комнату. Не исчезла, правда, но стоит не в столовой, а там. Ни Ирина, ни Юрий о разводе не заговаривают. Может, Ленкина болезнь, общие переживания примирили их?
Да и что, собственно, произошло? У Ирины - аврал, так не в первый раз, пора привыкнуть. Овощи, носки, галстуки - какая чепуха! Какие мелочи по сравнению с тем, что пришлось пережить, когда заболела Ленка!
Она вспомнила мутные глаза, тяжелое, пульсирующее тельце - какая радость, что все ото позади!
Потом подумала, что скоро отпуск, отдых у моря - даже не верится, что придет эта желанная пора и целый месяц не надо будет ни стирать, ни готовить…
Сели за стол, Кира Сергеевна рассказывала про мать-одиночку, которая была у нее на приеме. И как поразила ее смелость этой неустроенной в жизни женщины, решившейся родить ребенка.
- А сколько благополучных пар, у которых ребенок идет где-то после ковров, хрусталя и "Жигулей".
Юрий хмыкнул. Ковыряя вилкой рыбу, сказал:
- Ничего себе смелость! Смелые сами устраиваются. А эта пришла к вам, чтобы повесить себя и ребенка на шею государству.
Кира Сергеевна посмотрела на его круглое прохладное лицо. Почему-то подумала: наверно, у него там, в КБ, - вентилятор.
Ленка болтала ногами, глазенки бегали туда-сюда, она сыпала свои вопросы:
- А где поймали рыбу? А у рыбы детки есть?
Ей было скучно и хотелось обратить на себя внимание.
- Кому убирать посуду? - спросила Кира Сергеевна.
Юрий смотрел мимо нее, в телевизор.