И как только скрылся Юрий за углом своего дома, Леонтий зашагал обратно на стадион, но бильярдная была уже закрыта на замок. "Удрал, - с досадой подумал Леонтий. - Ничего, доберусь еще".
И, наверно, сходил бы на следующий день, но утром подошел к нему Юрий, попросил:
- Леонтий Михайлович, не приходите больше в бильярдную. Меня там не будет. Слово даю.
- Ладно, - согласился Леонтий. - Не пойду, но в комитет комсомола загляну. Пусть поговорят с директором стадиона.
- Бригадира, срочно! - крикнули из лавы, и Леонтий, хотевший что-то еще сказать, успел только крикнуть:
- Смотри не подводи! - и скрылся в лаве.
Юрий облегченно вздохнул. Не ожидал, что так неожиданно закончится разговор. А он был необходим. Он должен был предупредить бригадира, оберечь его от беды.
И зачем Леонтий Михайлович пришел в бильярдную? Зачем он связался с Гусем? Теперь тот навряд ли простит, что при всех его опозорили. И если вновь появится Леонтий Михайлович в бильярдной, то... Нет, лучше не думать.
Этот Гусь способен на всякое. Не зря его побаиваются дружки. Юрий давно бы с ним развязался, да не может решиться. Да и как решишься: Гусь не прощает измены. Не раз уже клял себя Юрий за тот вечер, когда он впервые до одури напился у знакомого товарища. Напился с тоски, с того, что не поступил в институт, что пришлось идти на шахту, в рабочие. На этом вечере столкнулся он впервые с Гусем и его дружками.
В последнее время все чаще стали собираться в бильярдной. Гусь хотел научиться играть, но у него ничего не получалось. Вот и вчера он проиграл. Уже в который раз. Это его сильно бесило. Не мог он примириться с тем, что кто-то другой умеет играть лучше его.
Ах, если бы знать, что так все получится, то он бы остался дома. Пусть бы Леонтий Михайлович вместе с матерью поговорил с ним, пристыдил бы. Но так ли? Даже если бы и знал, то все равно бы не остался дома. Ведь пришел Ушаков потому, что он, не спрося разрешения, самовольно ушел в воскресенье с работы. А почему? Потому что Гусь назначил ему встречу в бильярдной ровно в шесть вечера. И он испугался. Да, он боится Гуся, его дружков... И терпеливо ждет, когда они оставят его в покое. Но нет, не оставят. Ладно, он будет ходить, лишь бы Леонтий Михайлович не появлялся больше в бильярдной. Но поверил ли Ушаков ему? Может, еще раз подойти, еще раз спросить?
От этих мыслей его оторвал Потапов.
- Фу, едва догнал... Ну и разогнался ты, - весело заговорил он, подхватив Юрия под руку. - Придержи старика. Упаду.
- Разве мы с вами будем работать?
- А то как же! Придется сегодня дорожки в конвейерном штреке вместе чистить. А что, надоел? - И настороженно взглянул на Юрия.
- Я не знал, - пожал плечами Юрий. - Мне все равно.
- Ну, не скажи. На тебе раньше одежки было - ой-ой! А сейчас? Одна фуфайка, да и ту скинешь... Пожалел, поди, не раз, что сюда направили. Так? Пожалел?
- Меня перевели. Могли и выгнать.
- Ага, значит, пожалели. Добро.
Потапов говорил много, надоедливо, как всегда, но Юрия это ничуть не раздражало: он почему-то быстро привык к этому ворчливому, вечно недовольному старику. И сам не мог объяснить, почему. Может, ему было с Потаповым легко? Ни с кем Юрий не делился своими мыслями, а вот Потапову в первый же день рассказал о себе почти все. Внимательно выслушал его напарник, вздохнул:
- Одному лед, а другому мед. Нда-а...
- Верно, что ты вчера бунт объявил? - спросил после короткого молчания Потапов.
- Было, - признался Юрий.
- Что так? Могут и здесь попросить с работы. Не станут валандаться. У них это недолго.
Юрий подумал о Леонтии Михайловиче, о своей тревоге, и впервые ему не понравился насмешливый голос Потапова.
- Об этом не надо, - перебил он напарника и ускорил шаги.
- Эка разбежался, - с обидой в голосе проговорил Потапов, догоняя Юрия, и неожиданно рассмеялся. - Не надо, так не надо... Пусть начальство за нас думает.
"Да, Ушаков, наверно, думает", - мысленно согласился с ним Юрий.
Но в эти минуты Леонтий Ушаков не думал над тем, что сказал ему Юрий Бородкин. Как только он узнал, что комбайн не включается, он начисто забыл обо всем на свете. Только одна мысль билась в нем, как в силке: "Почему не включается? Почему?"
Допытывался у Федора, но тот и сам ничего не мог понять. Кажется, все было в порядке. Каждый проводок на месте, каждая гайка плотно прикручена. А мотор не заводится. Гудит - и все.
Спешно послали за Губиным, старшим мастером механического цеха. На шахте его все называли "стариком", но не только за возраст, а за огромный опыт работы, за слесарный его талант. В известность поставили и Зацепина. Но пока не было ни того, ни другого.
- Что они там пропали! - нервничал Леонтий и просил Федора: - Попробуем еще!
- Чего пробовать?! - сердился Федор. До слез было обидно, что комбайн не заводится, что он ничего не может сделать. И это в первую же смену. С такой надеждой он ждал ее - и вот...
Не помогали успокоительные слова братьев Устьянцевых, раздражал Леонтий. И сам себе был не рад. Глаз на ребят не поднимал. "Хоть бы скорее Филиппыч пришел".
- К телефону вас, Леонтий Михайлович... Зацепин! - прибежал из конвейерного штрека запыхавшийся Юрий.
- Пошел он!.. Пусть зад от кресла оторвет. Так и передай!..
- Но... - замялся Юрий.
- Иди. Ишь нашелся чистенький!..
- Зря ты, Леонтий, зря, - сказал Родион сожалеюще. - Обидится.
- Ладно, подожди, - остановил Юрия бригадир. - Я сам скажу...
- Ты поспокойнее, Леонтий, поспокойнее... не зарывайся! - кричал вдогонку Родион.
Пока шел, успокоился, по телефону разговаривал сдержанно, даже сам удивился.
Только через час пришел Губин. В это утро чувствовал себя неважно и был в медпункте. Зашел за таблетками, но врач заставила его раздеться до пояса, и в этот момент вбежал в кабинет дежурный слесарь мехцеха.
- Комбайн на пятом участке не идет. Тебя, Филиппыч, кличут.
- Как не идет?! - Губин вскочил со стула и стал поспешно натягивать рубаху.
- Вы куда, больной? Подождите! - растерянно заговорила врач, пытаясь его задержать.
- Некогда, голубушка, некогда! Ждут! - Он легонько отстранил от себя врача.
Всю дорогу Губин спешил и уже, как ни странно, не чувствовал боли. Вот и лава. Навстречу кинулся Федор, в глазах надежда, просьба, мольба. Все окружили Губина, ждали, что скажет. А он выслушал Федора, покивал: "Так, так", с минуту-другую повозился, и вдруг мотор заработал, ровно, без перебоев.
- Что там, Филиппыч?
- Лебедкой тянули? - строго спросил Губин.
- Пришлось.
- Вас бы за уши потянуть, узнали бы тогда, - проворчал Губин, - Кронштейн забило... Видишь? А могло быть и хуже...
- Разве? - смутился Федор. Стало неловко, что из-за такого пустяка пришлось вызывать "старика". - Извини, Филиппыч.
- Ничего, парень, всякое бывает, - улыбнулся Губин и вдруг присел на корточки, прижав ладонь к груди.
- Что с тобой, Филиппыч? - испуганно спросил Федор.
- Да тоже вот кронштейн забило, - усмехнулся тот. - Прочистить надо... Иди включай, не задерживай ребят.
- А ты как, Филиппыч? - не отходил от Губина Федор. - Я сейчас Леонтия кликну.
- Не надо, пройдет. Давай, Федя, давай. Я посмотрю...
И вот комбайн пошел, пошел ровно, плавно. Закрутился бар, клеваки врезались в пласт, на рештаки с гулким шумом упали первые куски глянцевито-черного угля, еще мгновение, другое - и мощный поток потек вниз.
- Живее, ребята, живее! - заторопил рабочих Леонтий и, схватив лопату, без которой даже сейчас, почти при полной механизации труда, невозможно было обойтись, первым подбежал к комбайну. А ребят и не надо было торопить. Каждый занял свое определенное место.
Нет ничего прекраснее на свете для шахтера, чем эти минуты вдохновенной работы. И Губин, забыв про ноющую боль в груди, зачарованно глядел, как быстро, слаженно и ловко, без лишней суеты и крика, делали шахтеры свое дело. Нет в руках у них обушка и отбойного молотка, нет топора и нет деревянных стоек и верхняков! И в лаве просторнее и как будто светлее. А было?
И вспомнились Губину далекие дни его молодости, когда он, худенький, хрупкий паренек, пришел на шахту в трудные двадцатые годы. Разруха, голод, нищета - вот каким он застал родной шахтерский поселок, вернувшись из далекой Сибири после разгрома семеновских банд. Но не было разочарования, не было отчаяния, а было только лишь сознание того, что надо жить и строить. И в числе первых демобилизованных солдат он спустился в шахту, на пару с отцом Леонтия Ушакова работал саночником. А через год, чуточку окрепнув, пошел в забой. И до начала Отечественной войны он был навалоотбойщиком. И после победы он снова вернулся в лаву. Так бы и работал всю жизнь, до последнего дыхания, но сказался возраст, вывели его на поверхность, поставили старшим мастером мехцеха - "все поближе к забою", объяснили ему. И верно, часто приходилось спускаться в шахту, без его советов не могли обойтись, и этим Сергей Филиппович гордился. Гордился, что путь шахтерский прошел большой - от обушка до отбойного молотка, от врубовой машины до комбайна "Донбасс", а сейчас дожил и до новой техники - механизированного комплекса.
Вся долгая, трудная, но счастливо прожитая жизнь промелькнула перед глазами Губина, и он подивился тому, как все-таки поразительна в этом отношении человеческая память. Он смотрел на молодых крепких ребят, смотрел на комбайн, который шел вверх по лаве все так же ровно и плавно, смотрел на поток угля и сам не заметил, как выкатились из его глаз две крупные слезы, обожгли щеки. "Сдавать уже стал", - с грустью подумал Губин.
ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА
Прошли Майские праздники - шумно, весело. И снова начались рабочие будни, и опять Леонтию не было времени отдохнуть. Хоть и просил его начальник участка поменьше волноваться, но Леонтий не мог вести себя так, как Зацепин. "Все-таки он человек спокойный, выдержанный, - думал Леонтий с завистью. - Мне бы вот так. Нет, не научиться! Такой уж я шальной. Не успокоюсь, пока все не будет нормально".
А нормальных дней вот уже в течение целого месяца не было. То не включался комбайн, то в откаточном штреке начинало штыбовать конвейер, то ленточный транспортер перекашивало, и уголь сыпался мимо. А тут еще, как казалось бригадиру, не налаживались отношения его с людьми. Сходил к Бородкину на дом, и парень будто исправился. Приходит на работу вовремя, без опозданий, слушается во всем своего звеньевого, но бывает, что срывается - накричит, и приходится обоих успокаивать. Видел Леонтий, что слушается его Юрий, и это радовало, но на душе было все-таки неспокойно: будто беды какой ждал. Секретарю комсомольской организации сказал, что надо бы организовать контроль за бильярдной, может, дежурство установить. Тот пообещал:
- Вы не волнуйтесь, Леонтий Михайлович. Все сделаем как надо.
Хотел было зайти к Алексею Ивановичу, но раздумал. "Зачем? За каждым пустяком бегать к секретарю? Что подумает? Нет, самому пора доходить до всего".
Надо бы еще раз забежать к Юрию Бородкину, да все времени нет. Ох уж это время! Прямо-таки летит оно, не угонишься. А может, сам виноват, что не научился еще сам собой руководить? Все кажется, что без него и дел никаких не будет, так и норовит сам при всем присутствовать. "Такой уж у меня характер дурной", - признавался он Павлу Ксенофонтовичу. И признавался даже вроде с гордостью. А Павел Ксенофонтович только усмехнулся:
- Вот и плохо. Переучиваться надо.
- Поздно, видать. Да и не к чему.
- Зря так считаешь. Надо к любому делу разумно подходить.
Попытался Леонтий, да не вышло, душой изболелся, когда без него устраняли поломку конвейера. Рукой махнул: "Не по мне это". Вот и получалось, что со свободным временем у Леонтия обстояло дело неважно. Не было его даже в воскресенье. Сидел за учебниками - вникал самостоятельно в сложные чертежи современных горных машин. И никому, даже жене, не признавался, как трудно дается такая наука. А постичь ее, проклятущую, надо: хотелось самому разбираться в технике. Чувствовал, иначе нельзя.
В общем забот хватало. Да и не ему одному, и Зацепину, и звеньевым, да и всем рабочим тоже. В раскомандировке всегда было людно, до хрипоты спорили о комбайне, о каждой аварии, то и дело разгорались споры. И Зацепин внимательно следил за разговорами, с тем чтобы вовремя поправить людей. Он не повышал голоса, не размахивал руками, а говорил спокойно, и за каждым словом его, за каждым жестом чувствовалась сила, которая усмиряла страсти, побуждала людей подчиняться, поступать как надо. И не только в раскомандировке, но и в лаве, даже в самых безвыходных положениях, когда все были напряжены до предела, Зацепин оставался таким же спокойным, уравновешенным. Леонтий, внимательно присматриваясь к начальнику участка, находил в нем то, чего ему самому недоставало, - уверенность и спокойствие. И уже смешным казалось ему то чувство недоверия, которое он испытывал в самые первые дни их совместной работы.
Так прошел этот месяц. Срок небольшой, чтобы сказать что-то конкретное. Но Кучеров уже сейчас пытался услышать от начальника участка долгожданные слова об успехе. Павел Ксенофонтович пожимал плечами:
- Рано еще говорить.
- Ну хорошо, - вздыхал Кучеров. - Сколько еще ждать?
- Не знаю. Вы же видите, Семен Данилович, что все стараются. А насчет корреспондента даже не знаю как быть. Пусть приезжает, раз вы его уже пригласили.
- Что ж, и на этом пока спасибо.
Через день после этого разговора действительно на пятом участке появился корреспондент городской газеты. Это был парень лет тридцати, худенький, остроглазый. Вел он себя свободно и быстро перезнакомился со всеми рабочими, кто был в это время в раскомандировке. В стенной газете его заинтересовало стихотворение, которое начиналось так:
Выхожу из шахты шатко,
Подышал - и будто пьян.
И попробуй эту шахту
Описать в стихах друзьям...
Он тотчас же узнал, кто их написал, и вызвался идти на шахту, и всю дорогу с восхищением повторял:
- Это здорово! В этом что-то есть!
Автора стихотворения он застал внизу лавы. Трофим Устьянцев, - а это был он, - широкой совковой лопатой, стоя на коленях, кидал на рештаки уголь.
- Я сейчас его кликну, - сказал Андрей Чесноков, но корреспондент придержал его:
- Подождите. Я понаблюдаю за ним. Такая натура... Не верится.
Андрей усмехнулся: чудак журналист, нашел чему удивляться. Да он, Андрей, и сам, если только захочет, и не такое может сочинить. Запросто может, ничего тут особенного нет. Посидит вечерок - и все, стишок готов. "Сегодня же и напишу", - решил Андрей и на всякий случай спросил:
- Товарищ журналист, а вы завтра у нас будете?
- Наверно. А что?
- Так... Кое-что интересное для вас предвидится.
- Будем ждать...
Можно теперь и оставить корреспондента наедине с Трофимом Устьянцевым, но любопытство взяло: как будет вести себя этот великан-молчун?
Так и есть. Двух слов сказать не может. Смех, да и только. Корреспондента замучил своим молчанием. Тот все допытывается, что и как, а Трофим смущенно бубнит одно и тоже:
- По дурости это. Нашло...
- Как нашло?.. Расскажите подробнее.
- Брат виноват...
- Ничего не понимаю, - разводит руками корреспондент. - Товарищ Чесноков, - обратился он к Андрею, - может, вы объясните?
- Это можно, - обрадовался Андрей. - Значит, так... Прибегает Родион - это брат его старший - и листок достает: вот, мол, смотрите, чего тут сочинил Трофим. Ну, Зацепин прочитал, отнес на машинку к секретарше, та все, как полагается, оформила печатно - и в стенную газету... Тут Трофим своему брату голову едва не оторвал. Не поглянулось шибко. Так было дело, Трофим?
- Ну, так.
- Во, правильно. Какие будут еще вопросы? - И на прощанье опять спросил: - Так вы завтра будете у нас?
"Все, пишу", - еще раз убедил себя Андрей. Едва дождался он конца смены, не задержался по привычке в раскомандировке, а сразу же подался домой. За ужином рассказывал Галине про корреспондента, про то, как тот заинтересовался его личностью и что завтра он удивит его.
- Это чем же? - насторожилась Галина.
- Стих напишу. Обещал в газете своей пропечатать по всей форме, столбиком. Весь город узнает!
Сказал - и тут же пожалел: Галина вскинулась как конь, почуявший узду:
- Господи, я так и знала! Зачем я только связала с тобой свою жизнь, погубила себя!
"Ну вот, - вздохнул Андрей. - Надо приготовиться".
- За какие грехи я мучаюсь? За что я бога прогневила? - начала совсем натурально страдать Галина. - За такого простофилю замуж выскочила. У него на уме только разные глупости да одни смешки. То одно придумает, то другое. Ну зачем, спрашивается, завел ты себе тарахтелку? Людей смешить, себя? А сколько денег всадил? А теперь стихами займется. Я тебе займусь! Только попробуй! Людей он будет смешить, поэт нашелся! Мало смеялись... Дом-то как построил? Не как у людей. На дорогу бы лучше выдвинул... Вот только займись!..
- Я попробую, - осторожно сказал Андрей.
- Я те попробую!
Андрей вздохнул и стал выжидать, когда иссякнет запас слов у жены. Но ждать пришлось долго.
- Иди спать, немедленно! И никаких писаний! - последовал окончательный приказ.
Понял Андрей: придется временно сдавать позиции.
"Ну, нет, не на того напала, милая женушка", - подумал Андрей, молча и демонстративно раздеваясь.
И все-таки уснул бы, наверно, Андрей, пригревшись в теплой постели, если бы Галина не торкнула его в спину.
- Чего? - вскинулся он.
- Ключ от стайки куда подевал? Закрутил ты меня своими разговорами, никак не припомню.
- В шкафчике справа. Найдешь или самому подняться?
- Лежи уж, умник! - фыркнула Галина. - Сочинитель нашелся!
Она ушла, и Андрей осторожно спустил босые ноги на прохладный пол и не одеваясь, в трусах и майке, на цыпочках пробрался к столу, включил настольную лампу. Теперь он знал, что в течение часа его никто не потревожит, Галина надолго задержится в стайке: ей и корову подоить надо, и поросенку помои задать, и помещение почистить... Любила Галина своим хозяйством заниматься. Сколько раз попрекал ее Андрей, стыдил, даже грозился все к чертовой матери продать и переехать в коммунальную квартиру, с газом, с ванной, с горячей водой, но все бесполезно. Тут Галина прочно стояла на своем, и вышибить из нее частнособственнический дух он не мог.
Андрей достал тетрадь, карандаш, отколупнул ногтем затупившийся конец, подумал немного и крупно написал: "Стих о комбайне". Первая строчка уже была сочинена по дороге домой. Вспомнилась она легко и сразу: "У нас в забое есть комбайн". Раз десять он повторил эту строчку, но следующая, как назло, никак не придумывалась.
Вот чертовщина, все слова разбежались, ни одно порядочное на ум нейдет. И вдруг чуть ли не крикнул от радости - нашлась! "Как великан, он силен и могуч...", Но дальше дело намертво застопорилось. Чего он только не делал: и морщил лоб, и шагал по комнате, заложив руки за спину, и грыз карандаш, и бил себя в грудь... Время шло, а у него только две строчки.