"А-а, бог с ним, с комбайном этим". И, зачеркнув вымученные с таким трудом две строчки, вздохнул: все-таки жалко было их, уж больно понравились они ему. "Ладно, напишу я лучше о ребятах. Тут-то у меня должно получиться не хуже, чем у Трофима". И вывел большими буквами: "Стих о бригаде Ушакова Л. М." Подумал немного, написал: "У нас ребята дружные..."
Верно, дружные... И припомнился недавний случай. Работал он на пару с Михаилом Ерыкалиным за комбайном, подчищал забойную дорожку, помогал Михаилу перетягивать упору. И вот канат, когда он тянул его на себя, неожиданно попал под стойку; попробовал ногой его выпихнуть, но нога сорвалась и попала под канат. Не окажись рядом Михаила, не оттолкни он его в сторону, то, считай наверняка, прижучило бы ногу канатом к стойке, очень даже запросто. А взять остальных ребят? То же самое получится. Завсегда на выручку придут. Нет, ребята дружные. Вранья в этой строчке нету.
Легко сочинялась и вторая строчка: "Надежные и нужные". "Тоже правильно, - согласился Андрей. - Без всякого обмана... Взять, к примеру, хотя бы Юрия Бородкина. Сначала как будто себя с плохой стороны показал - сбежал с работы. А сейчас исправляется. Куда ни пошлешь, идет без проволочек. Вот хотя бы вчерашний пример взять. Ключ забыл прихватить, так он без звука согласился принести. А разве не нужные? - размечтался Андрей. - Еще как нужные! Заболел Сергей Наливайко - так словно кого потеряли, только и слышно вокруг: "Вот бы сейчас Наливайко! Наливайко бы придумал". "Нет, что ни говори, а слова о правде истинной сами приходят, их не нужно выискивать", - заметил обрадованный Андрей, дописав еще две строчки к первым двум: "Все они веселые, на работу скорые..."
- Пишем? - раздался над самым ухом голос жены.
Андрей вздрогнул и машинально прикрыл ладонями тетрадь.
- Не закрывай, уже прочитала, - Галина обвила шею Андрея сильными, теплыми руками, пахнувшими молоком. Ласково зашептала в ухо: - Дурачок ты, вот дурачок-то... Пойдем-ка спать!
Вот всегда так: накричит, нашумит, а потом сама же и ластится. А как приласкает, так всякая думка неладная о ней истаивает, как облачко в жаркий день.
Андрей обнял жену, растроганно проговорил:
- А у нас ребята и вправду хорошие, зря корреспондент ездить к кому-либо не станет... Я ему о ребятах своих попроще скажу, по-нашему. К лешему эти стишки. Не поймет.
С веселым настроением уходил Андрей на работу. Нет, так и не написал он стихов - пусть уж Трофим этим делом мается. А он и так сказать может. А еще лучше, если бы вообще этот корреспондент не заявлялся: начнет писать и разные красивости еще придумает...
Не желал видеть корреспондента и сам бригадир. Ушаков вообще недолюбливал "писак": все-то они присочиняют, приукрашивают, пусть даже "ради выразительности", как они ему потом объясняли. Нет, такой "выразительности" он не понимал и не принимал.
И хотя во вчерашнем пареньке он увидел что-то не похожее на тех, которые были раньше, все равно к нему отнесся холодно, отвечал на вопросы неохотно и, воспользовавшись тем, что его окликнули, постарался уйти как можно скорее. А после смены он зашел в раскомандировку. На его счастье, Павел Ксенофонтович оказался один. Но спрашивать сразу не стал, хотелось узнать, что по этому поводу думает начальник участка. Сначала заговорил о том, что, наверное, не стоит выкладывать корреспонденту все, что есть, не лучше ли будет, если его ограничить информацией, тогда он поймет, что пожаловал не в срок... А потом махнул рукой, рубанул напрямик:
- Нечего ему делать! Только беду накличет!
- Да ты никак суеверен? - удивился Зацепин. - Вот не знал! А я грешен, люблю газетчиков. Завидую им. Сам когда-то пробовал писать... но трудное это занятие, потруднее, чем быть начальником участка... Ты что, не веришь?
- Разве столкуешься с вами! - рассердился Леонтий и ушел не попрощавшись.
А корреспондент после неудачного разговора с Ушаковым подошел к Михаилу Ерыкалину:
- Чего он такой хмурый?
- Кто?
- Бригадир ваш. Он всегда такой?
- Он вашего брата не любит.
- Вон как? За что же?
- Был тут один... Трепачом оказался.
- Бывает, - согласился корреспондент. - И в вашем коллективе тоже есть. Например, Бородкин. Обещание давал, а сам сбежал.
Михаил обернулся к корреспонденту:
- Вот что, уважаемый, Юрия не трогай. Мы тут сами разберемся. И в своей статейке чтоб о нем ни слова. Вон лучше о Потапове напишите. Ему это понравится. - И ушел, оставив корреспондента в недоумении.
- Эка он вас распушил, - хихикнул Потапов, присаживаясь к растерянному корреспонденту. - А почему? Не знаете? Своего бригадира подводить не хочет! Его грехи прикрывает!
Корреспондент заинтересованно взглянул на Потапова:
- Какие грехи?
- Почему Юрий сбежал? Да очень просто - крика не уважает. Парнишка замкнутый, обидчивый, с ним мягче обходиться надо. Вы уже действительно об этом не пишите. К чему вам лишние неприятности. Я вашего брата газетчика завсегда уважаю и жалею.
- Жалеете? - удивился корреспондент.
- Эх, парень, - сочувственно вздохнул Потапов, - больно ваш хлеб горек. Я вам тут примерчик для наглядности приведу, а вы уж сами рассудите. Любопытный примерчик. У нас во дворе старичок живет. Паскудный, скажу вам, старичок. В газету пасквили пишет. Чуть что - так пасквиль. А раз пасквиль - корреспондента подавай. Вот приходит однажды к нему девушка, курносенькая такая, кудрявая. Походила она туда-сюда, губки поджала - и к старичку: "Зачем вы, дедушка, лжете? - сердито говорит. - Как вам не стыдно!" Тут старичок аж весь согнулся в дугу, вскочил, руками замахал, точно припадочный. "Как вы смеете?! - кричит. - Да вы знаете, кто я такой?! Да я..." И пошел, и пошел... Девушка за дверь, а старичок к стелу. Не успела, видать, сердешная, до газеты доехать, а у него уже пасквиль готов, вдогонку спешит... И что же ты думаешь? Приезжала девушка, извинения просила... Разве не обидно?
- Кто такая была? - спросил корреспондент. - Фамилия как?
- А почем я знаю. В паспорт не лазил, не тыкал пальцем, как тот старичок.
- А старичок? Кто такой?
- Да помер он. Зимой этой и помер... Высматривал, поди, чего-либо да примерз. Застудился и помер.
- А-а, ерунда, - засмеялся корреспондент. - Сочинили, поди?
Потапов, отходя от парня, сердито проворчал:
- Эх, молодо-зелено... Все-то вы не верите, пока вас жизнь в грязь не потычет.
Корреспондент усмехнулся: "На анекдот похоже". И через минуту забыл. Его другое беспокоило: "Почему Леонтий Михайлович от беседы уклонился? Действительно нас не любит, или вообще такой?" И решил встретиться с ним дома. Но прежде, чем направиться в поселок, заглянул к Алексею Ивановичу. Что посоветует ему секретарь парторганизации шахты?
В кабинете Алексей Иванович был не один, рядом с ним стоял Кучеров. Корреспондент в нерешительности остановился. При директоре шахты задавать сокровенные вопросы неудобно. Но и уходить поздно.
- Проходите, Борис Леонидович, - пригласил корреспондента к столу Жильцов. - Секретов нет. Напротив, ваш приход весьма кстати. Семен Данилович хотел послушать, что вы думаете о бригаде Леонтия Ушакова. И вообще каковы ваши впечатления.
- Да, да, расскажите, - живо отозвался Кучеров. - Это по моей просьбе вас пригласили к нам на шахту. Вот, приходится просить, иначе вашего брата не дозовешься.
Корреспондент рассказал обо всем подробно, и конечно же о том, как неприветливо встретил его Леонтий Ушаков.
- Даже слушать не стал. Взял и ушел.
- Чем вы ему не угодили? - засмеялся Алексей Иванович.
- Не знаю. Наверно, в характере у него неприязнь к нам, журналистам. Вот домой собираюсь к нему зайти. Пришел посоветоваться.
- А что, так и поступайте, - одобрительно кивнул директор шахты. - Зазнаваться ему еще рановато. И оказывать непочтение к представителю печати совсем нехорошо. Так и скажите.
- А по-моему, не стоит сейчас очерк писать, - сказал Алексей Иванович и решительно добавил: - Нет, не стоит! Рановато. Не тот сейчас случай...
- Почему? - удивился Кучеров. - Зацепин дал согласие, значит, он в успехе не сомневается. Я думаю, что очерк о бригаде Ушакова будет кстати.
- А по-моему, нет, - твердо повторил Алексей Иванович. - Повременить надо.
- Вон как? - еще больше удивился Кучеров. - Я вас, Алексей Иванович, не понимаю. Корреспондент специально приехал, целый день потратил, а вы ему такое... Да и причин не вижу.
- Ну, Борис Леонидович не обидится... Он человек свой, не правда ли?
- Но я все-таки вас не понимаю, - смущенно заметил корреспондент. - Вы уж объясните мне.
- А тут объяснение простое. Рановато - и все. Потому и Леонтий Ушаков неразговорчив. Вот через месяц милости просим. Я сам позвоню.
А когда корреспондент ушел, Кучеров недовольно спросил:
- Что же ты, Алексей, меня-то в неловкое положение ставишь? Каким же я перед этим, можно сказать, мальчишкой выгляжу? Что он подумает?
- А что подумают шахтеры, если статья, которая сейчас совсем не к спеху, не ко времени, выйдет? Это гораздо важнее, чем наше с вами, Семен Данилович, самолюбие. И я не думаю, что вы считаете иначе.
ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Из города Ирина вернулась на другой день, в понедельник. Федора дома не было, и она до его прихода с работы успела прибраться в квартире. Помыла полы, убрала посуду, заправила постель, которую Федор так и оставил неубранной.
Когда Федор вошел в квартиру, то первое, что он увидел, были та чистота и порядок, которые, казалось, уже никогда не вернутся.
"Приехала", - радостно подумал Федор и, утишая разогнавшееся от быстрой ходьбы сердце, стал медленно раздеваться. Повесил свое пальто рядом с Ирининым и уткнулся лицом в теплый мех. Потом вошел в кухню, жарко натопленную, вдохнул сытый запах обеда и, увидев у стола жену, шагнул к ней.
- Не надо, - мягко сказала Ирина. - Проголодался?.. Садись...
Он припал к ее плечу и, чувствуя прилив нежности, стал целовать ее в щеки, в лоб, в волосы...
А спустя некоторое время он совсем было успокоился, но неожиданно почувствовал в поведении жены что-то ему еще незнакомое.
"Не могу еще привыкнуть, вот и мерещится", - успокоил он себя. Но поздно вечером, лежа в постели рядом с ней, он опять ощутил это и уже с тревогой подумал: "Чертовщина какая-то. Вот до чего доводит ссора..."
Но прошел день, за ним еще один и еще, а тревога не исчезала. Напротив, она становилась такой ощутимой, что он приходил в недоумение: "Неужели между нами что-то произошло? Но что?"
Он внимательно присматривался к Ирине, и она, натыкаясь на его пристальный взгляд, не смущалась, как бывало раньше, по-прежнему была нежна с ним, ласкова, но каждый раз он испытывал какой-то холодок и ненавидел себя за то, что помимо воли своей и желания стал все чаще думать об этом.
В следующее воскресенье они поехали к ее родителям. Тесть, Сергей Акимович, и теща, Анастасия Яковлевна, были как никогда прежде приветливы, ухаживали за Федором, как за маленьким. Федор спросил у жены:
- Чего они так раздобрились?
- Ничего, - сухо ответила Ирина. - Давно не был, вот и кажется.
- Возможно, - согласился Федор, но чувствовал, что удивление его не проходит, а разрастается, как снежный ком. Он не выдержал, спросил у захмелевшего тестя: - Нынче праздник какой?
- А как же! - отозвался Сергей Акимович. - Вы, наши дети, навестили одиноких стариков. Разве это не праздник души нашей? А ты, я вижу, свету сияющему не рад, не замечаешь его.
- Верно, - улыбнулся Федор. - Работы много. С темнотой уходишь, с темнотой возвращаешься.
- Вот-вот! - обрадованно подхватил тесть. - Солнышка ясного не видишь.
- Значит, я вниз смотрю?
- Вниз, дорогой зятек, вниз.
- Работа такая. У нас кому-то и вниз смотреть надо.
- Ну а как же, - живо отозвался Сергей Акимович, - без этого нельзя... А вверх-то оно все же приятнее смотреть. Тут и солнышко тебе, и тепло...
- Ага, понимаю, - нахмурился Федор. - Но в летчики, батя, я не гожусь. Голова кружится.
Подошла Анастасия Яковлевна, заговорила напрямик:
- Бросал бы ты, Федюша, эту шахту распроклятую. Темнота - она и есть темнота. Переезжайте к нам. Вон какие хоромы... Не государству же ее дарить.
- Помирать, что ли, собрались? - грубо спросил Федор, поднимаясь.
- Дело наше такое, - вздохнула Анастасия Яковлевна. - А у вас дитя будет. Ведь будет, чего уж... Да и жене твоей, дочери нашей, жизни спокойной хочется. А какой она спокой чувствует, когда ты со смертью играешь?!
"Во оно что, - догадался Федор. - Ишь как спелись..."
И вспомнил он, что Ирина перестала спрашивать его о работе, о делах, а когда он сам заводил разговор, она скорее всего не слушала - вопросов, как прежде, не задавала.
- Мы и местечко хорошее присмотрели. Парень ты толковый, все на лету ловишь, легко тебе будет, - напевала Анастасия Яковлевна.
И согласно кивал ей Сергей Акимович:
- Так-то оно по-хорошему будет.
Еще до женитьбы уговаривали Федора переехать к ним. Но он наотрез отказался. Переехать - значит покинуть поселок, уйти из шахты. Хватит, помытарился. Никуда он теперь из родного гнезда не тронется. Тогда Ирина успокаивала:
- Да не хмурься, глупенький, что с них взять?.. Поговорят да перестанут.
И действительно, старики все реже нападали на Федора, а после свадьбы будто и забыли, что хотели его к себе переманить. Были добры и ласковы, радовались каждому их приезду. Федор охотно и часто бывал в городе.
И вот снова - еще более настойчиво и терпеливо - теснили они Федора. И Ирина так неожиданно для него требовательным голосом сказала:
- Не упрямься, Федя. Никто худого нам не желает...
- Собирайся! Поехали! - Федор рванул Ирину за руку.
- Не поеду! - крикнула Ирина и, закрыв лицо руками, убежала в спальню.
Федор метнулся к двери, но Сергей Акимович преградил ему путь, гневно сверкнул воспаленными глазами:
- Не пущу!.. Испугать хочешь, аспид?!
Федор, схватив шапку и пальто, выбежал на улицу и пошел, не разбирая дороги, туда, где меньше всего можно было встретить в этот час людей.
"Ах, гады... Тепленькое местечко... Ах, гады..." - ругался он.
Но поток бессвязных, горячечных слов быстро иссяк, и Федор уже не ругался, а только цедил сквозь плотно сжатые зубы:
- Вон как!.. Вон как!..
Потом, остановившись, долго и рассеянно смотрел на ребятишек, резвившихся на искрившемся льду болотца.
"Уехать", - выскочило спасительное слово.
Он повернул назад, твердо решив идти на автобусную остановку, но, оказавшись на знакомой улице, - так и не понял, как вышел на нее, - свернул к дому, в котором жили родители жены, и уже не спрашивал себя: "А зачем?"
Его ждали.
- Ну вот, пора ужинать, - сказала Анастасия Яковлевна и стала быстро собирать на стол.
Тесть молча подвинул Федору стул. Но Федор не присаживаясь прошел в спальню. "Сейчас я скажу... скажу..." Ирина подошла к нему.
- Идем, - мягко, певуче сказала она, и он покорно последовал за ней.
За столом все вели себя так, будто ничего не произошло. Домой приехали затемно, и Федор тотчас же лег и уснул, словно с тяжелой смены вернулся.
И опять потянулись дни, которые не приносили Федору облегчения. Он решил, что не поедет в город до тех пор, пока отношения с Ириной не станут прежними, и стал терпеливо ждать.
Так, в ожидании, прошел весь апрель. Под праздник Первое мая Ирина засобиралась в город. Федор молча, как бы отрешенно наблюдал.
- Ты разве не едешь? - спросила Ирина, останавливаясь рядом с Федором, который собирался починить утюг.
Он не ответил, даже не поднял головы. Чувствовал: если посмотрит, то согласится.
Ирина ушла в прихожую. Вот сейчас, через минуту-другую, она наденет весеннее, такое красивое, модное, под цвет морской воды, пальто и уйдет. Неужели уйдет? В тот раз она ушла потому, что его не было дома. А сейчас?
Федор выбежал в прихожую. Ирина плакала, уткнувшись в пальто, которое так и не сняла с вешалки. Федор обнял жену за плечи и сказал:
- Прости, Ирина. И тихо добавил:
- Я люблю тебя, Ирина.
Он был согласен на все - ехать так ехать. Но Ирина осталась. Он был ей благодарен, но радости почему-то не испытывал, и, наверно, скорей всего потому, что в тот же вечер приехали к ним ее родители. Федор видел: приехали не просто на праздник, а разузнать, как ведет себя непутевый зять. Но советов никаких не давали, и вообще вели себя скромно, так, будто ссоры никакой не было. Их присутствие оказалось настоящей пыткой, но Федор выдержал ее, зато еще долго - целую неделю после их отъезда - не мог избавиться от неприятного чувства.
И лишь только спускаясь в шахту, он забывал о том, в каком неопределенно-вялом состоянии находится, работал увлеченно, внимательно, на вопросы Леонтия отвечал с улыбкой:
- Милые бранятся - только тешатся... Или у самого так не было?
ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА
До позднего вечера просиживал у себя в закутке Сергей Филиппович Губин. Даже обедать в столовую не ходил. Сверток с едой приносила ему жена - сухонькая, маленькая старушка. Вздрагивая от шума токарных станков, от резких ударов молота, от звонких перестуков зубил, она, пугливо озираясь, пробиралась в конец механического цеха. Переступив порог закутка, облегченно вздыхала и, разворачивая на верстаке сверток, говорила:
- Едва живой добралась... Рази можно так?
- Ничего, мать, ничего, - успокаивал ее Губин, вытирая ладони чистой тряпкой. - Привыкай. - И серьезно говорил: - В шахту надо тебя сводить. Выполнить на старости лет обещание. Как, согласная?
- Избави боже! - обмирала старушка и с опаской поглядывала на мужа: шутит он или всерьез говорит.
А Губина еще до сих пор сердило, что жена его так всего боится. Никак он не может ее приучить. Почти тридцать лет вместе прожила, а страх перед шахтой остался, и не вытравить его ничем. И хотя понимал Губин, что смешно на это сердиться, но ничего не мог поделать с собой. Это чувство в нем жило и до сего дня.
- Ладно, не обмирай. Пошутил я.
- Знаю я твои шутки, - ворчала старушка. - Опять задержишься?
- Опять, - твердо отвечал Губин.
- Не жалеешь ты себя. Сгубишься на проклятущей работе. Всех денег не заработаешь.
- Ну, поехала... - Губин торопливо дожевывал обед, выпроваживая жену, вздыхал: "Тридцать лет вместе, а так и не понимает меня. И не поймет. Вот это уж обидно".
"Себя виноватить надо, себя", - думал он с грустью.