Пензев наряд читать не стал, вернул Вале.
- Что вы буром прете на нас? Стукни пойди кулаком по столу Бакенщикова, если ты такая горячая. Вот на этом месте что должно стоять? - топнул ногой Пензев. - Кран. А где он?
Монтажники одобрительно зашумели.
"Наячилась, - подумал Логинов. - Так ей, не будет соваться".
- Погодите, - поднял руку Спиридонов. - Так мы ни до чего не договоримся. Если по совести, дак я не одобряю действия Михаила. - Дядя Коля поднялся со стеллажа. - Что же, мужики, воздушный шар, а не работа выходит: ткнули, и засипел, засвистел. Одна шумиха. Гремим как бригада коммунистического труда, а со щербинкой, выходит. Как дело до закрытия нарядов доходит, так сплошные переживания: сколько закроет, пролезет - нет. Еще горло дерем, нос воротим.
- Благодетель ты наш, Михаил-кормилец, - вышел на круг и поклонился Логинову Ушаков. - Ты за кого меня принимаешь? Подачек мне не надо. Ты дай мне заработать, а не топчи гордость рабочего. В прошлом месяце не работа, а так, выплясывали около трубы - рублем заткнул. Что же это, Валентина Васильевна, - перекинулся Ушаков на Логинову, - про это вы помалкиваете? Сколько мы тогда огребли, а вы про фаски - зубилом. Так что же, по-вашему, я должен каждую минуту бегать в контору, сверять наряды? На черта мне тогда такой бригадир…
"Вот и смотри на Дошлого, сверчок, - зло подумал Логинов. - Взял бы да вернул за трубу гроши - шиш на постном масле, а теперь тычет. Дядя Коля тоже хороший гусь - "не одобряю, мужики". Теперь не одобряет, а за кого я, как не за них, свою шею подставляю… одобряем".
Михаил отбросил окурок и уже намерился подняться.
- Ты тоже, Дошлый, - вступился Пензев, - расценивай, кто за бригаду болеть должен - бугор?
- Расценивать - нормировщик, я - работать, - отрезал Ушаков. - Болеть можно по-разному. Бывает, не болит, а красное… Не кисель, а жидкое. - Парни не поняли, но на всякий случай заржали.
- Ну, Дошлый, вот дает… Давайте закругляться. Подытожь, дядя Коля, что тянуть кота за хвост.
- Беда с этим рублем, - покосился Спиридонов на Логинова, - как начали шабашки сбивать… другой бы раз и не смолчали, да махнешь рукой, черт тебя дери. Раза два так смолчишь, глядишь, и привык. У меня на материке шесть ртов, кормить надо? Надо! Но я против халтуры. За устойчивый честный заработок. - Спиридонов шагнул к Логинову. - Ты, Михаил, осознавай, на дутом авторитете в рай не уедем. Парень ты крепкий, мастеровой. Да и мы работать горазды. Зачем тебе и для нас и для себя хапать? Всех денег не захапаешь - это тебе мое последнее слово. Тут все свои, - пооглядывался Спиридонов, - иностранных корреспондентов нету, разве только вот Валентина, так ты, Валентина Васильевна, мужика не втаптывай в грязь. Видите ли, они не пришли к единому мнению, слова-то какие. Дипломаты враждующих государств. Не пришли, так приходите. А то, что в наряды просочилось по недоразумению, повычеркивать, чтобы никто и не знал, комар носа не подсунул. Есть такие, кто по-другому думает? Нет? Ну и шабаш собранию.
Монтажники расходились, кто по домам, кто по рабочим местам, обсуждая дела бригадные. Пензев приставал к Ушакову:
- Смотри, у Логинова какая выдержка. Учиться тебе, Дошлый, надо. Железный парень, а ты поклоны устроил, завыламывался.
- А ему нечего сказать, - встрял в разговор Серега-керамзитчик. - Вот Валька, это да, насыпала соли на хвост вашему бугру. Как она тебя, Миха, - хлопнул Серега по плечу Логинова. - А она ведь права.
Михаила от этих слов коробило, но он виду не подал. А кто-то за спиной Логинова сожалеючи сказал:
- Ну, он сегодня дома ей задаст…
Валя тоже подошла к Михаилу. Но по тому, как потяжелели у него веки, а брови поднялись домиком, поняла, что лучше не приставать. Только и спросила:
- Домой идешь?
- Иди, я тебя не держу.
- Чего злишься. Подождать?
- Я же сказал…
Валя застегнула на все пуговицы куртку и скорым шагом обогнула стеллажи, вышла на дорогу.
Искрилась снежная пыль, мохнатился куржаком провод. Валентину одолевали сомнения: как Михаил? осознает? поймет? Может, и я в чем-то поступаю опрометчиво, но ведь это моя работа, не могу же я закрыть глаза на приписки. А Михаил - это уже Валя давно заметила - стал равнодушен к ней. Работа работой. Но ведь не одной работой жив человек. Теперь он знает, как расценивает его действия бригада. Прав Спиридонов - как дипломаты враждующих стран. Господи, до чего дожили…
Валя подошла к кинотеатру и решила через аллею Дружбы пародов пройти к своему дому. Неожиданно, как из-под земли, перед ней оказался Ганька Вязников. Загородил Вале дорогу.
- Не до шуток, Вязников.
- Подожди, Валя. Мне надо поговорить с тобой. - Ганька отдышался. Они стояли у заиндевевшей лиственницы.
- Ну что, так и будем стоять?
- Я не могу ничего с собой поделать, - с надрывом сказал Ганька.
- А обо мне ты подумал?
- Не могу я, Валя.
- Не надо, - перебила его Валя.
- Уедем! - Ганька совсем близко подошел к Вале. Она ощутила его горячее дыхание.
- Я тебя спрашиваю, Вязников, ты обо мне подумал?
Ганька опустил глаза.
- Я не могу с собой ничего поделать…
Валя сейчас только заметила, как осунулся Вязников. Отложной воротничок болтался на его жилистой шее, глаза - будто он действительно был в лихорадке - горели тем затуманенным огнем, какой Валентина уже видела у Вязникова, когда он однажды ее обнял.
- Это пройдет, возьми себя в руки, Вязников. Ты же сильный человек, - как можно спокойнее сказала Валя.
- Полярная льдина - вот ты кто, Валентина, - выдавил Ганька.
- Я - мужняя жена, Ганя.
- А-а! - Ганька обхватил руками голову, тяжело развернулся. С трудом переставляя ноги, он дошел до угла и завернул за дом.
Глава семнадцатая
Обычно перед началом работы монтажники собирались вокруг Дашки. Кто приносил ей корку хлеба, кто живую распустившуюся в стеклянной банке ветку карликовой березки. Дашке угощение нравилось. Она позволяла себя кормить каждому, но когда на площадке появлялся Пронька, Дашка подавала голос. Он проталкивался в круг, лицо его сияло, словно намасленный блин. На вытянутой руке он нес пузатую верхонку.
- Ах ты, моя хвороба, - прочувственно говорил Пронька. Снимал кепку и вытряхивал в нее из рукавицы овсяную крупу. Дашка тянулась к Проньке, перебирала губами его ухо. Пронька не отстранялся. Вздохнув, Дашка принималась за крупу.
- О чем она тебе, Дошлый, на ухо-то?
- Призналась, росомаха…
Парни хохотали. В это время из прорабской появлялся Шавров, закуривал. Это был как гудок к началу смены, и монтажники расходились по рабочим местам. Сегодня около Дарьи остался Дошлый.
- Не спится, не лежится, - подытожил Шавров, - билет я тебе заказал, Прокопий. Что надулся, как мышь на крупу?
- Я, однако, погляжу, - отозвался Пронька, оглаживая морду кобыле.
- Тебя не поймешь, Прокопий: то ты торопишься, то палкой не выгонишь на материк. А впрочем, смотри сам, тебе виднее.
- А можно, Григорий Григорьевич, я Дашку попасу? Завтра ведь воскресенье.
- С ночевкой, что ли? Пусть побегает.
- Воля хоть кому нужна, - утверждает Пронька.
- Я и сам оглох от этого стука, - поддерживает Шавров. Он задумчиво смотрит на Дашку, медленно переводит взгляд на Прокопия. - Так в костюме, в ботиночках и пойдешь?
- В рюкзаке сапоги, - кивает за спину Пронька.
Шавров оглядывается, но рюкзака не видит.
- Нечего тебе делать, Прокопий. Котелок хоть взял?
Ушаков кивает.
- А веревку?
Пронька поднимает глаза.
- Возьми веревку для Дашки - на прикол. Так куда, Прокопий, надумал? На озера или на кривую излучину?
- На речку. Куда еще. Там и трава, и окушков подергаю.
- Ну ладно. На речку так на речку. Я к тому, если пораньше выберусь, так прибегу.
- Приходи. За Дарью не беспокойся, а так приходи.
- Может, картошек достану.
- Хорошо бы, - вздыхает Пронька. - Где их взять, картошек-то? - Прокопий идет за прорабскую. Возвращается, согнувшись под рюкзаком, под мышкой скатанная в рулон палатка.
- А это зачем?
Ушаков запрокидывает голову и едва успевает подхватить кепку. Небо синее, глубокое, ни облачка, ни тучки.
- Так, на всякий случай.
Прокопий берет Дашку.
- Да ты ее завьючь, - советует Шавров.
- Еще чего, - бурчит Пронька, - что я, выболел, не донесу?
- Ну ладно, ни пуха ни пера…
Шавров провожает его до дороги и долго смотрит вслед.
Прокопий, словно гном, с большим рюкзаком за спиной - впереди. Шавров чувствует, как Дашка напирает сзади и подгоняет Прокопия. Он сам приучил ее так ходить. Даже с возом Дашка не натянет повод.
Ушаков огибает косогором острый заступ черного ерника и по крутому склону сводит Дарью к болотам. Колыхаясь, маревом струится напоенная солнцем, только что освободившаяся от снега земля. От быстрой ходьбы Пронька разморился, в обычно бледное лицо влился румянец. Пот застил глаза. Незло зудел одинокий крупный, похожий на цаплю комар.
- Стой, Дашка, - одернул он кобылу, когда под ногой зачмокала сырость. - Куда мы так разогнались? Давай дух переведем.
Он вернулся на сухое место к кусту. Дашка сразу принялась обкусывать клейкие почки карликовой березки.
- Сладко? - спросил Пронька и взял в рот клейкий зачаток листка. - Ну чего жадничаешь? - Он выплюнул горькую, терпкую зелень. - Давай-ка лучше переобуемся.
Пронька накинул на куст повод, а сам, сбросив рюкзак, сел переобуваться. Надел сапоги, ботинки спрятал в рюкзак. В сапогах с отворотами Пронька походил на мушкетера, только шпаги не хватало.
Пока Дашка грызла куст, Пронька нарвал с кочек молодой травы, пробившейся сквозь старую осоку, поднес Дашке. Раздувая ноздри, она шумно обнюхала "букет".
- Да ешь, - поторопил ее Пронька, - еще нарвем, вон сколько вкуснятины.
Пока пересекали марь, Дарья из серой стала сивой. А Пронька и кепку сбросил. Палатка мешала, оттянула руку, то и дело приходилось ее поправлять.
- Дураки ненормальные, - ругал себя Пронька. - Можно было обойти марь, нет - поперлись прямо. А прямо только вороны да сороки летают. Зато чуешь, Дашка, как зеленью дурманит? Это тебе не бензин нюхать.
Но Дашка не принюхивалась. От ее копыт только ошметки грязи летели.
- Молодец, Дашка, - подбадривал Пронька. - Если бы осенью забуравились сюда, буксовали бы до третьих петухов.
Пронька вывел Дашку к речке.
- Ну вот видишь, - показал он голубые лоскутки воды в зарослях ерника и вербы. - Во-он за тем поворотом бросим якорь, - Пронька вытянул руку. - Гора Бобыль уже сняла свою снежную папаху. Это значит дождик верховья прошиб. Не слышала вчера гром? А я слыхал, и зарница сверкала. Так что видишь, как вода прет. Может, палатку поднесешь? Давай, Дашка, я без привычки в этих бухалах ноги повывертывал.
Пронька похлопал Дарью по спине.
- Да ты не дребезжи, не бойся.
Только занес палатку над спиной, как Дарья, всхрапнув, присела на задние ноги.
- Ну-ну, вот не хочешь, не надо. Эх ты, на, смотри, - Пронька похлопал по палатке. - Видишь, неживая. Могу и сам нести.
Березки дымились бледно-зеленой листвой. И незабудки преткнулись из земли - топорщатся. Из-под ног выпорхнул и застонал кулик. Дашка от неожиданности чуть не вырвала повод из рук Прокопия. Прокопий остановился. Под ногой, словно в горсти, в старой пожухлой траве лежало четыре продолговатых в крапинку яичка.
- Смотри не наступи, - показал Пронька на гнездо. - Ишь, какой мужественный. До последнего сидел в гнезде и не выдавал себя. Могли бы и растоптать.
Откуда-то выпорхнул и застонал еще один кулик.
- Ну что вы так страдаете, надрываетесь? Никто ваши яйца не тронет. Ошалели, с ног сбить готовы. И как они запоминают дорогу сюда? Видать, всякому родина милее всего на свете, правда, Дашка?
Дашка легко ступала следом и в такт шагам помахивала головой.
- Смотри, сколько воли у нас. Летай, лопай комариков сколько твоей душе угодно. Скоро их миллионы напрет. Летай с открытым ртом, полное брюхо набьется.
Пронька вывел кобылу на залитый солнцем крепкий зеленый берег и сразу сбросил с плеча ношу. Дашка, почуяв воду, потянулась к реке.
- Иди, пей, вон сколько воды.
Плес рябил в солнечных бликах, у Прокопия кружилась голова. Но он тут же спохватился, сбежал к воде, схватил повод Дашки.
- Нет, милашка, так нельзя. Кто знает, что у тебя на уме. Удерешь. Как отчитаюсь перед Шавровым?
Пронька снивелировал глазом, где погуще трава, сходил за веревкой, и Дашка потянулась глодать березку. Что-то, видимо, в березке есть. Пронька решил еще раз попробовать, бросил в рот зелень.
- Черемухой отдает. Зря бы кобыла не стала охминать, конягу не проведешь.
Пронька снова переобулся в ботинки, разбросал на кусты портянки. Достал из рюкзака топорик и пошел ладить костер.
Из-за дальней горы на горизонт выползали длинные перистые облака и тянулись через край неба к северу. Пронька вырубил для тагана рогульки, натаскал плавника, распалил костер, приставил чайник и тогда уж развалился на палатке, блаженно раскинув руки.
- Ну, вот мы и на курорте. - Приподнялся на локоть, поглядел, что делает Дашка. "Давно ли была жеребушкой, теперь настоящая лошадь", - любовался Пронька. И удивлялся, как летит время. "Не будь Дашки, мертва была бы природа, без нее не луг - Сахара", - пришло ему на ум.
- Верно, Дашка? - крикнул Пронька.
Услышав свою кличку, кобыла повернула голову, навострила уши.
- Ну, а я что говорю? Соображает. Может, коняги между собой и разговаривают. Интересно, коняга или собака сообразительнее? Конечно, Дашка перетянет по уму, - твердо решает Пронька.
Дашка уже обглодала куст и смотрела на Ушакова.
- Ну конечно, на этой полянке и на окрошку не наскребешь. - Пронька поднялся, выдернул кол и перенес его на другое место. Каблуком он постарался вдавить его в землю.
- Мало весу. Смотри, Дарья, как я. - Пронька пробалансировал на колу. - Чаю попьем, жирку наберем и кол тогда воткнем, а пока валяй, гуляй.
Закипел чайник, и костер отозвался шипением. Пронька прихватил рукавом пиджака чайник, снял с огня. Натряс из пачки в ладонь "цейлонского", понюхал и тогда сыпнул в чайник. Выложил на палатку хлеб. На дне рюкзака Пронька нащупал бутылку, примял в палатке лунку, поставил ее туда.
- Так. Теперь, можно сказать, стол накрыт. - Он спустился к речке, ополоснул кружку и вернулся к столу. Сдернул с бутылки пробку, плеснул в кружку пару добрых глотков. Кружку оставил, вырезал из талового прута рожень, заострил его кинжалообразно, нанизал кусочки сала, поперчил, посолил и пристроил рожень над костром. Подкинул в огонь гнилушек, чтобы сало подкоптилось, подрумянилось.
А вокруг стояла первозданная, глубинная тишина. Хорошо бы с Женей здесь. Как иван-чай в сережку пыжится, аж побагровел. Женя, Женя! Куда уж нам, пыжься не пыжься. Сам Шавров сватал. Интересно бы знать, почему она ему отказала. Поди, узнай. Ушаков вслушался в тишину, о чем-то спокойно шелестела река, а вот другой звук - взахлеб говорят ручьи.
Зафырчало на рожене свиное сало, вспыхивая, взрывалась зола. Пронька убрал с огня рожень. Подрумяненная кожица лопалась, и сало брызгалось, обжигало руки.
Пронька помахал им в воздухе, постудил и тогда поднял над головой кружку.
- За Женю! За тебя, Дашка, - крикнул Пронька, выпил, закусил приготовленной копченкой. - Интересно, вот если бы я отважился посвататься к Жене, что бы она мне ответила? А что здесь особенного? По уху бы не дала, не опозорила. - Пронька еще плеснул из бутылки. - Знала бы Женя, о чем я тут думаю…
Пронька отрезал ломоть, поднялся и пошел к Дашке.
Кобыла обнюхала хлеб, но не взяла.
- Трава слаще? Выходит, слаще.
Пронька вернулся к костру, присолил покруче ломоть и оглянулся, а Дарья помахала хвостом, тут как тут, за спиной.
- Радость ты моя. Только ты, Даша, и любишь Дошлого. - Кобыла, почуяв соль, взяла хлеб. - Ничего - ешь, ешь, хлеба хватит, вон сколько припер… Воды тоже. Солнышка сколько хошь. Живи, помирать не надо. Вот только мы с тобой ростом, костью, Дарья, подкачали, а так не глупее других. Почему, ты думаешь, у нас с Надеждой не получилось? Разлетелись, как в море чайки. Да все потому же, Дарья, что Надька моя позаглазно других слов не знала, кроме как "замухрышка". - Пронька убрал с глаза Дарьи набухшего кровью комара. - Что и говорить, видная была Надежда. Но влюбчива, спасу нет. А что за меня пошла, убей, Дарья, не соображу. Не сдюжил я. Не мог перенести унижения. Ушел. Вот как стою, так и ушел.
Пронька похлопал Дарью по крутой лоснившейся шее, бутылку со "стола" перенес под кустик, в тенек. Сдернул рубаху и растянулся на палатке. А в небе синем и глубоком все плыли и плыли причудливые облака, становились слонами, китами - подумалось засыпавшему Прокопию. Проснулся внезапно: где Дарья? Кобыла, уткнув морду в потухший костер, дремала.
Солнце клонилось к закату. Южный склон горы оплывал загустевшей, притухшей зеленью. Примолкли ручьи, только сильнее шумела на перекатах речка. Над водой страдали кулики. Вставать не хотелось. Пронька, блаженно раскинувшись на палатке, шевелил пальцами босых ног и смотрел на небо. Облака как гигантские отмели, между ними - синие заливы. Невольно пришел на память Байкал. Вот так же стелются, колыхаясь маревом, пески. Так же режет и сосет глаз озерная гладь. Особенно прекрасен Байкал, когда цветет - пускают споры водоросли. Тогда Байкал разнолик, под крутым берегом темен, под отлогом - темно-голубой, до сиреневого, а на отмели, в безветренную погоду, и не определишь - есть вода или нет ее. Будто песок гребенкой лежит, и если бы не штриховал малек дно, ни за что бы не угадал воду.
Лежал бы так Пронька до бесконечности, но Дарья вдруг радостно заржала. Пронька прислушался, зачмокала мокрая земля, и показался Григорий Григорьевич Шавров. Дашка пошла ему навстречу. Пронька стал обуваться.
- Далеко вы упороли, - сбрасывая с плеча рюкзак, сказал Шавров. - А место выбрали неплохое.
- Что говорить - царское место. - Пронька взял котелок и спустился к воде.
Пока Шавров курил, Ушаков подживил костер, вскипятил чай.
- Ты пока чай оставь, Прокопий. - Шавров вытряхнул из рюкзака уже взявшуюся ростком картошку.
- Ох ты! - не удержался Пронька.
- Я так и ужинать не стал, - сказал Шавров, - берег брюхо. - И тут он спохватился. - Дарью-то ты как держишь? Кобыла с норовом, возьмет да и напрямик в совхоз. Она, брат, дорогу-то помнит. Ты это учитывай, Прокопий.
- А что ей там делать? - возразил Пронька. - Я же тут…
Шавров спрятал улыбку.
- Но разве только так, а стреножить все-таки не мешало бы.
- Ну, какая жизнь в "наручниках"? Сам посуди, Григорий Григорьевич…
Прокопий разгреб палкой угли, в живую, струящуюся золу посадил картофелины. Запахло печеным. Шавров глотает слюнки:
- Кашеварь, а я схожу во-он на тот бугорок, брусники пособираю.
- Иди. Только недолго, - предупреждает Пронька. - а то всю съем.