Некоторые от водки багровеют. А Степан Бобро бледнел. Явственней проступали веснушки, проступали под кожей широкие скулы.
- Я ведь за то и попал. По шоферской судьбе… Ты небось подумал - ворюга? Подумал? Говори…
- Ничего я не думал, - уклонился Алексей.
- Девочку я убил. Машиной. Насмерть убил.
Степан сторожил взглядом лицо Алексея. И должно быть, не туда Алексей отвел глаза - Бобро уставился на бутылку, постучал ногтем по стеклу:
- Из-за этого? Нет. Трезвый был. Только из гаража выехал… А она через дорогу. Тормознуть не успел… Так… Потом ее мать на суде выступала, учительница: оправдать просила. Плачет - просит… Три года мне дали.
Степан стал смотреть в окно.
По окну - с той стороны - змеились и дрожали вместе с вагоном струйки. А дальше хлестал отвесный дождь. Полая осенняя вода лилась с сумеречного неба. Кюветы почти до краев налиты водой. Мокрые, по-собачьи взъерошенные елки уткнулись в воду лапами: никуда не убежать, нет на этом свете сухого места. За ними клубился сырой туман, похожий на тучу.
- Три года. Ну, я и обжаловать не стал. Насмерть ведь… Сидел честно. Работал. Только всякой грязи порядочно набрался. Какую отмоешь, а какую… видал у доктора, что на мне нарисовано? Так это в первый месяц, с горя. И не то чтобы с горя - уговаривали очень. С ножом… Там, брат, всякие мастера есть. У них, я думаю, цель - побольше переметить, чтобы с этой метой ты навсегда, по рукам и ногам, ихний…
Усмехнулся. И тут же нахмурился:
- Только за руль я больше не сяду. Никогда.
Глотнул холодного пива. Глаза прикрыл веснушчатыми веками. Помолчал.
- А та девочка… У нее косички были.
"Напьется", - предположил Алексей. И позвал:
- Сколько с нас?
Прошли через три вагона. В четвертом, своем, в тамбуре стояла Дуся, смотрела в окно.
Алексей хотел мимо пройти: не отставать же от товарища, с которым только что вели разговор по душам. Степан же, наоборот, увидев Дусю, стал топтаться в тамбуре.
А Дуся повернулась к Алексею и сказала:
- Постоим здесь, Алеша? Посмотрим в окно.
Степан покорно вышел.
Смотрели в окно. В нем ничего не было видно, кроме темноты. Кроме потоков дождя.
Здесь, в тамбуре, да и в самом вагоне к ночи появлялся крепкий холод. Не топили, потому что еще был сентябрь. Но сентябрь не везде одинаковый. Поезд шел прямиком на Север.
- Зябко, - поежилась Дуся и прижалась плечом к Алексею.
Возможно, ей самой и было зябко, но сквозь рукав гимнастерки, сквозь полушерстяной рукав темного ее платья Алексей ощутил живое, греющее тепло.
Он решился и обнял круглые Дусины плечи одной рукой. При этом Алексей внимательно вглядывался в темное окно, вроде он даже представления не имеет, не знает, что делает его левая рука, будто она - сама по себе. Он рассчитывал, что Дуся, по извечному девичьему обыкновению, тоже сделает вид, что ничего не произошло, даже вот не заметит, что ее обняла какая-то несмелая рука: до того интересно за окном.
Но Дуся заметила сразу. Сразу повернулась к Алексею и всем своим коротеньким, плотным, теплым телом прильнула к нему. Забросила руки за его шею, прикрыла глаза…
Поцелуи были очень протяжные, долгие настолько, что хватало времени прислушаться к ходу поезда, к шороху дождя на крыше. Можно было даже думать.
Алексей, например, подумал: "Вот - было время, когда я обнимал, целовал Таню. Любил ее. А теперь - вот эту. Уже ее люблю. Значит, ничего страшного. Все очень просто и замечательно".
Было замечательно. Он осторожно гладил Дусины волосы, чувствуя ладонью, до чего они густы и упруги. Потом выяснилось, что щеки у нее и шея даже на ощупь смуглые. Особенно радостно было Алексею, что так близко, так безраздельно прижалась к нему девушка, ладная и теплая, сразу - своя. И он снова безошибочно находил ее губы.
"А может, все это - спьяну? - вдруг испугался Алексей. - Все-таки выпили со Степаном граммов по триста…"
Алексей отстранился.
Дуся, как видно, на это не обиделась или же сама решила, что нужно передохнуть. Только руку она оставила на его шее.
- Знаешь, Алеша, если ты хочешь, как приедем - распишемся.
- Можно и погодить. Приспичило? - сгрубил Алексей. Сразу вспомнил сказанные Борисом Гоготом слова: "Порядочные дома сидят - женихов ждут…"
Дуся опять не обиделась, но руку с его шеи убрала, облокотилась на поручни окна.
- Дурак ты, - миролюбиво сказала Дуся. - Совсем не приспичило. А замуж мне и вправду очень хочется выйти…
Сказала она убежденно и будто даже с гордостью.
- У меня ведь своей семьи никогда не было. Была - только я не помню. Даже мамы не помню. Войну помню, а маму - нет. И никакой фотокарточки не осталось… У тебя и отец и мать есть, так что тебе трудно понять. А у меня никого никогда не было…
Тут она спохватилась, наморщила лоб, заговорила горячо:
- Нет, опять не поймешь… У нас, в детдоме, очень хорошая жизнь была. Может быть, некоторым детям в своей семье куда хуже живется, чем нам, детдомовцам. Воспитательницы, учителя - они как родные. Им даже и нельзя быть не как родным - такая работа. А подружек - выбирай любую. Можешь какую хочешь выбрать считай, что сестра… У нас, в детдоме, очень хорошо было, Алеша!
Она помолчала, улыбаясь своим воспоминаниям. Потом улыбка сошла:
- Но все равно это не своя семья. Все-таки каждый там понимает, что нет у него того, что у других есть. Родных нет. Сов-сем родных, понимаешь? Ну вот… А если пожениться, тогда семья получится. Родная, своя собственная…
- Ясно, - кивнул головой Алексей. Одобрительно кивнул.
И Дуся опять улыбнулась, обрадованная тем, что сумела так толково объяснить.
- Еще мне очень хочется, чтобы была своя комната. Наша… Пускай даже поначалу мебель самая ерундовая, но если всяких салфеток понавешать - у меня с собой полчемодана всяких вышивок - и если абажур повесить, разные коврики, получится очень хорошо! И пусть каждый день гости приходят - стряпать я тоже умею, нас там учили. Пусть приходят, верно?
- Пусть, - пожал плечами Алексей.
Тут Дуся запнулась, в смущении помедлила, но закончила уверенно и смело:
- А вместе спать, наверное, тоже приятно!
Алексей почувствовал при этих словах, как душа его, оробев, юркнула в пятки. Но он тут же сгреб руками плотные Дусины плечи и опять, вслепую, отыскал губами ее губы.
И прозрел лишь тогда, когда щелкнула приглушенно ручка двери. В тамбур с бледным фонарем вошел старичок проводник. Он, должно быть, все видел, потому что притворился, будто ничего не замечает, озабоченно покашлял и сказал:
- К Котласу подъезжаем…
Он-то знал, что им ехать не до Котласа.
5
Посреди ночи прибыл поезд на ту всем известную и очень глупую станцию Березай, где, кому надо, приходится вылезать.
Вылезать, моргая заспанными глазами, спотыкаясь о чужие чемоданы и мешки. Вылезать - и под проливной дождь…
Дождь лил отвесно, крупными и частыми струями. Сразу же капли воды, отыскав нужную лазейку, скользнули за воротник Алексея, сплошной завесой потекла вода с козырька фуражки, захлюпало в сапогах.
Но даже сквозь мутную, зыбкую сетку дождя можно было увидеть: в три грани изломалась плоская гора (четвертая грань, вероятно, позади). А в котловине - влажная россыпь огней. Богатая россыпь. Легко повисли цепи уличных фонарей. Разноцветье окон: оранжевых, зеленых, желтых - жилые дома. Замысловатое нагромождение всевозможного света - заводы. Там же полыхает мгновеньями тонкая голубизна электросварки…
Могучее зарево встает над котловиной. Город.
От этого зарева и душе и ногам теплее. Ведь радость остаться сухим - ничто перед возможностью обсушиться.
- Красиво-то как! - ахнула оказавшаяся, конечно, рядом Дуся. - Вроде елки. Я бы тут всю жизнь прожила. А ты?
- Поживем - увидим. Что ли, тут всегда с неба льет? Вон лужи какие - море…
- Я уж вся сырая, - выбила зубами четкую дробь Дуся. - Зачем мы никуда не идем?
- А куда идти - знаешь?
Но от станционного здания уже торопились к ним люди в сверкающих кожанках. А может быть, и не в кожанках - просто вымочило их с ног до головы, до блеска.
- Здравствуйте, товарищи! - бодро поприветствовал их передний - видать, главный, но еще молодой. - Хорошо ли ехали?
Каждому по очереди взялся пожимать руки. А потом, когда плотнее обступили его, заговорил по-деловому:
- Значит, так. Работать вы все будете на Джегоре. Машины ждут. Чтобы зря не мокнуть, грузите вещи и в путь. Подробности на месте.
- Это где же - Джегор? - озадаченно спросил из-за чьих-то голов старожил здешних мест Степан Бобро.
- Не близко. Двести сорок километров. Дорога скверная, но к утру будете.
Дождь громко шелестел по размытой земле. Потом к его монотонному шелесту прибавился растущий, смущенный гул голосов:
- Что за такой Джегор?
- Двести сорок километров - это же назад почти полпути…
- Знать не знаем: мы в "Севергаз" вербовались! - зазвенел голос Рытатуевой.
- Товарищи, - с легкой досадой, но вроде бы не очень удивляясь возникшим словопрениям, снова стал говорить молодой главный. - Джегор - это и есть ныне район основной деятельности нашего комбината. Люди нужны именно там, а не в другом месте. В оргнаборе вас предупреждали…
- Ничего не предупреждали!
Зашумели. Стало вдруг слышно: спросонья заплакал Олежка у огца на руках. Намок, должно быть. Главного будто стеганули - вскинулся:
- Кто здесь с детьми?
Ивановы протискались вперед. Олежка так же внезапно замолк.
- В пункте оргнабора знали, что вы едете с ребенком?
- Говорил…
- Черт знает что! - выругался главный.
Оглянулся на своих спутников - досказал им остальное глазами. Потом Иванову:
- Идите к вокзалу, там стоит "Победа", отвезет вас. Останетесь в городе…
И хотя за Олежку тут же все в душе порадовались, теперь стало всем приблизительно ясно, что́ сулит им неведомый Джегор. Гомон грянул с новой силой. Звенела Рытатуиха:
- А мы тоже желаем в городе!
- Нет, что ли, тут работы?
- Товарищи, - снова, как речь, начал молодой главный. - Каждый день мы снимаем с предприятий города и отправляем на Джегор сотни кадровых рабочих. Ни о чем другом не может быть и речи - только Джегор!..
"Будем тут до утра воздух языками лопатить!" сплюнул в сердцах Алексей Деннов.
Только что из армии, он еще заново не привык к гражданским спорам и чувствовал к ним благородное презрение человека, привыкшего к языку приказа и рапорта о выполнении.
Тем более что он уже заметил, как Гогот, взметнув на плечо свои мешок-сидор, пошел к машинам: две пары одинаковых глаз просвечивали невдалеке пелену дождя.
- Пойдем, Алешенька! - в лад подсказала Дуся. - Надоело мокнуть. Какая разница - Джегор или не Джегор, если вместе. Правда?
Не ответив ей, Алексей подхватил чемоданы и двинулся на свет фар.
Два грузовика с крытыми кузовами терпеливо и ровно басили включенными моторами. Смутно белели за стеклами кабин лица безмолвных водителей.
Закинув чемоданы в кузов, Алексей влез туда сам, подхватил маленькое, но весомое Дусино тельце, и они уселись в самой глубине у дребезжащей стенки. Сели и стали ждать. Ждать им пришлось не очень долго.
Гомон приблизился, задержался где-то рядом, потом раздвоился, и к ногам Алексея с Дусей полетели чемоданы. Продолжая высказываться на различный манер, люди полезли под фанерную крышу. Затруднительно рассаживались, толкались, менялись местами, как всегда забывая о том, что с первым поворотом колес всяк окажется на своем месте и дело разрешится к общему благополучию.
- Ни пуха ни пера! - прокричал там, внизу, промокший главный
- Пошел к черту, - вполголоса ответил кто-то обычая ради.
Двинулись. Вверх-вниз заплясала открытая корма фанерного кузова.
Отдалились, расплылись в мареве городские огни. С боков понеслись растрепанные черные очертания елок.
Вторая машина шла следом, щупая фарами колею. И в этом свете тонко серебрились частые нитки дождя.
Уже первые километры заставили пассажиров крепко задуматься о том, что их - километров - будет двести сорок. Машину швыряло и трясло. Надрывно выл мотор. Выл по-человечески, словно маясь зубами, и потому люди каждым нервом отзывались на его усилия.
Порой выпадал ровный участок. Шофер переводил скорость, и грузовик несся, вздымая позади колес широкие гребни воды. А потом опять шли колдобины и выбоины. Перед колдобиной водитель резко сбавлял скорость, машина замирала, будто над пропастью, - и тогда сзади надвигались фары идущей следом. Га-ах!.. - прихлынула к горлу душа. И отхлынула. Вскарабкавшись на бугор, грузовик снова, рывком, бросался вперед - и оставались далеко позади фары задней машины.
Трусили с боков черные лохматые елки, нудно одинаковые, бесконечной чередой. Лил дождь.
Дуся положила голову на плечо Алексея и уже вроде негромко похрапывала. И Алексей приник щекой к ее упругим, но мягким волосам, не смыкая глаз.
Некоторым в кузове тоже не спалось: красные точки цигарок бродили в темноте, то накаляясь, то притухая.
- Обманул, выходит, товарищ уполномоченный… - незлобно так, с усмешкой сказала одна точка.
Вторая, помедлив, ответила:
- Сугубов-то? Он может… Я с ним, между прочим, давно знакомый. В одном районе жили. Работал он там раньше директором конезавода… Однако не получилось у него с лошадьми. Не справился, значит…
Качало.
Только качало уже не грузовик на выбоинах колеи, а лодку.
Алексей круто повернул эту лодку носом к волне, бегущей от кормы парохода, опустил весла. Лодка взлетела… И Таня, Татьяна, ухватившись за борта, рассмеялась, икая от страха. На ней - густой венок из ромашек. Белая майка, под которой, ей-богу, ничего не надето - так отважно торчат сосцы. Руки и шея в золоте июльского загара.
Она смеется. Алексею же не до смеха: он глаз отвести не может от этой шеи, рук и майки.
- Татьяна, - задумчиво спрашивает он, - почему ты такая красивая?
- Чудак человек, - объясняет Таня, - я же в карамельном цехе работаю.
- Понятно. Но что, если ты меня разлюбишь?
- Не может этого быть. Я тебя одного люблю. И любила. И буду. Только мне пора Алешку кормить.
- Какого Алешку? - удивляется Алексей. - Алешка - это я.
- Ты, конечно… - говорит Таня. Встает на корму и сигает в воду.
Раз, два, три, четыре, пять… - считает Алексей.
Но из глубины выплывает один лишь ромашковый венок. Покачивается на волне. Татьяны же нет.
Алексей наклоняется и видит песчаное дно. Золотые солнечные змейки вьются по песку. Пескари не спеша, шажками плывут против течения. А Татьяны там нет.
Тогда он складывает рупором ладони и кричит:
- Таня! Татьяна! Вылезай, простудишься… Таня!
И просыпается от толчка. Чахлые елки мчатся обок дороги. Хлещет по фанерной крыше вода.
В темноте испуганно смотрят на него смуглые белки девушки. Но это вовсе не Татьяна. Ее зовут… Дусей зовут.
- Ты кого звал? - спрашивает она. - Приснилось?
- Приснилось… - глухо отвечает Алексей и плечом отстраняет от себя эту невесть откуда взявшуюся девушку.
Она обиженно молчит. Но тут же опять засыпает и снова роняет голову ему на плечо. При этом задевает щекой щеку Алексея, и он чувствует на ее щеке влажный след. Слезу.
6
Потом он снова проснулся.
Проснулся и стал соображать, где находится. Полка под ним не вздрагивала на стыках - значит, не поезд. Не швыряло из стороны в сторону на колдобинах - значит, не кузов грузовика.
Однако вокруг темень: глаз выколи - так же будет.
Вспомнил…
Кажется, они очень долго ехали, а потом приехали. Из дождя в дождь. Выглянул из крытого кузова - и сразу окатило. Кроме дождя, ничего не видно. Возле машины появились чьи-то карманные фонарики, но они ничего не освещали, кроме тонких струй воды…
- Добро пожаловать, - сказал чей-то простуженный голос.
Они пошли следом за фонариками. Оказались под крышей. Алексей не успел вникнуть в подробности и, почуяв сухое лёгово, свалился на него…
Теперь подробности начинали помалу проясняться. Сперва напротив выделился из темноты, засинел квадратик окошка. Потом квадратик поголубел - рассветало. И вместе с ним проступили на соседних лежанках разные предметы: простыни, подушки, рубахи и прочая белизна. Даже чьи-то две мослатые ступни, торчащие из-под одеяла, удалось разглядеть Алексею. Чьи же именно - еще не удалось.
Квадратик из голубого стал серым. Тогда Алексей увидел комнату с дощатыми стенами, печку-буржуйку, нары и два этажа. Мослатые ступни, как оказалось, принадлежали Степану Бобро, который сосредоточенно спал.
А через несколько минут сделалось уже так светло, что Алексей разглядел на ногах Степана слегка расплывчатые буквы. Принапрягши свое гвардейское зрение, Алексей прочел на одной ноге: "Мы устали", а на другой: "Отдохнем".
Он от удивления чихнул, и тотчас ноги застенчиво улизнули под одеяло.
Алексей поднялся с лежанки, повертел ноющей от всяких неудобств шеей и открыл дверцу дощатой комнаты.
Дождь прекратился, но, должно быть, временно: лохматые тучи курились низко, прямо над вершинами влажного леса. Лес выглядел пестро и необыкновенно: зеленые елки стояли вперемежку с елками желтыми, канареечной желтизны. Желтые елки вообще-то не елки, а лиственницы, готовые сбросить на зиму свою хвою, но Алексей не знал, что это лиственницы.
Отойдя шага два, он обернулся, чтобы полюбоваться домом, в котором спал эту ночь. Но дома не оказалось. Вместо дома стояла деревянная будка - тракторный вагончик. Не на колесах, а на полозьях - так его можно таскать круглый год, и по снегу, и по грязи.
Еще десяток вагончиков выстроился но обочине дороги. И в некоторых из них уже пробудилась жизнь.
- Разве это дома? - набирал силу голос Рытатуевой. - Это не дома, а халабуды! Так бы и писали в бумажке: "Предоставляются халабуды". Брехуны паршивые, чтоб вас…
Она бомбой вылетела из своего вагончика, подтягивая на ходу розовые резинки чулок. За ней выбрался Иван-второй, еще несколько человек. Все - с лицами обиженными, докрасна раскаленными рытатуевской агитацией.
- Завезли, я говорю, к чертяке на рога! Так тут еще в халабудах жить… - разорялась на публике Рытатуиха.
А публика прибывала. Стали выглядывать изо всех дверей. А из некоторых вагончиков появились люди, незнакомые Алексею, не из их группы - одетые по-рабочему, с лопатами, топорами и всяким другим орудием. Они подошли поближе и стали с большим интересом слушать, как Рытатуиха выходит из себя.
- Я уже все тут разузнала: армейскую столовку на лошадях привозят, а заместо магазина - автобус ездит… Да чтоб я в том проклятом автобусе хоть щепоть соли купила? Ни за какие деньги!..
Тут один с лопатой так обрадовался дармовому представлению, что заорал тем, которые возле вагончиков умывались:
- Братцы, идите сюда! Опять диких привезли…
Рытатуева завострившимися глазами пронзила этого, с лопатой, воткнула кулаки в пышные свои бока:
- Диких? А вы какие будете?
С лопатой усмехнулся и сказал членораздельно:
- А мы кад-ро-вые. Поняла, баба?