"А поухаживать за ней все же не мешало бы", - подумал Вашенцев, продолжая наблюдать за Надей. И по мере того как он присматривался к ней, у него укреплялась мысль, что она довольно-таки хороша. Ему показалось даже, что есть в ней что-то общее с Ириной. Но что?.. Внешне они не были похожи совершенно. Ирина смуглая, черноволосая, как коренная южанка. У Нади же, наоборот, были светлые, как степной ковыль, волосы. Только брови у нее выделялись тонкими темными дугами.
Между тем оркестр умолк и открылись двери главного зала, где во всю сцену висел плакат: "Добро пожаловать, дорогие гости!" Вашенцев занял место в середине зала с таким расчетом, чтобы не терять из виду Надю и Крупенина.
Пока генерал выступал с речью, а затем подполковник Аганесян читал поздравительный приказ, Вашенцев сидел, полузакрыв глаза, и старался ни о чем не думать. Но как только назвали фамилию Крупенина и тот встал, чтобы направиться к сцене, майору сделалось не по себе. Он, конечно, понимал, что награда, которую сейчас вручат командиру батареи, никакого отношения к его делам в училище не имеет. Но награда есть награда, и было ясно, что она даст Крупенину право занять место на доске, стоящей рядом с боевым знаменем училища и имеющей почетное название "Наши герои". До сих пор на этой доске было девятнадцать портретов, теперь будет двадцать, и все будут считать, что Крупенин - личность заслуженная.
В зале сделалось очень тихо, когда Крупенин подошел к генералу и, круто повернувшись, вытянулся, как на параде. Генерал прочитал указ, взял со стола красную коробочку с орденом и вручил ее награжденному.
Все дружно зааплодировали. Надя встала и не садилась до тех пор, пока Крупенин пробирался между рядами стульев к своему месту. Потом она пожала ему руку и что-то сказала, вероятно, поздравила с наградой.
Вашенцев заметил, как под взглядами окружающих смутился вдруг и растерялся Крупенин. Вместо того чтобы поухаживать за девушкой, ответить на ее внимание, он первым сел, будто спрятался от поздравлений окружающих.
"Тюфяк, - подумал Вашенцев, насмешливо скривив губы. - И чего только Надя нашла в нем хорошего? Молокосос, вот и все". Кто-то негромко позвал Вашенцева.
Вашенцев повернулся медленно, с неохотой. Ему улыбались сидящие неподалеку офицеры, и каждый, кто движением руки, кто глазами, старался сказать: "Вашего наградили-то. Поздравляем". А Екатерина Дмитриевна через пять рядов передала ему записку: "Уважаемый Олег Викторович, в вашем полку прибыло. Браво, браво!"
Вашенцев сидел как на иголках, не зная, что отвечать. Он только машинально прикладывал к груди руку и молча, как немой, кивал во все стороны.
4
То мягко и плавно, то беспокойно и бурно текла со сцены волнующая баркарола. Надя сидела у рояля стройная, сосредоточенная, голова ее, с высокой прической и коротенькими пушистыми локонами на висках, слегка покачивалась в такт звукам.
Крупенин слышал уже не однажды, как Надя играет на рояле, но баркаролу в ее исполнении он слушал впервые, слушал, не шевелясь и позабыв обо всем на свете. Перед тем как идти на сцену, Надя шепнула ему: "Я буду играть для тебя, Боря. Хорошо?" Он так разволновался, что даже не сказал ей спасибо.
Закончив играть, Надя встала и быстро ушла за кулисы, а вслед ей, как прорвавший плотину поток, хлынули аплодисменты. Кто-то громко и настойчиво кричал:
- Просим!.. Просим!..
Надя не появилась. Крупенин хотел побежать к ней за сцену и уговорить ее повторить баркаролу. Но пока он пробирался между рядами сидящих, концерт объявили оконченным и публика, поднявшись с мест, быстро загородила проходы. Потом неожиданно поймал его за руку секретарь парткома училища полковник Осадчий, невысокий, суховатый человек, с густой сединой на висках.
- Во-первых, поздравляю, - сказал он, сильно сжав руку Крупенина. - Ну и само собой, ценю. Подсечь, брат, новейший самолет врага не очень-то просто. Словом, искренне, от души... А еще вот что... - Он посмотрел вокруг и кивнул на освободившиеся в зале места: - Сядем-ка на минутку.
О полковнике Осадчем в училище говорили разное. Одни уверяли, что был он когда-то за свой трудный характер уволен из армии, а потом будто принят на службу снова. Другие утверждали, что никто его из армии не увольнял и что не родился еще такой человек, который мог бы это сделать. Ходили слухи, что Осадчий и Забелин были когда-то закадычными друзьями, что началась эта дружба еще на фронте, но теперь потухла, потому что с таким сухарем, как Осадчий, даже сам бог не выдержит.
Крупенин совсем еще мало знал полковника. Столкнуться с ним близко ему пришлось только в связи с увольнением Саввушкина. Однако успел и он кое-что приметить в этом суровом человеке. Когда Саввушкин был уже откомандирован и начальство как будто успокоилось, Осадчий опять вдруг начал вызывать к себе Крупенина и ворошить все сызнова: "А ну-ка давайте, старший лейтенант, попробуем добраться до истины. Нельзя, чтобы в тумане все осталось". И всякий раз, уходя из парткома, Крупенин думал с возмущением: "Ох и заноза этот Осадчий. Недаром его некоторые побаиваются".
Сейчас Осадчий был в приподнятом настроении. Он усадил комбата на стул и сам сел рядом.
- Ну вот, дорогой снайпер, - сказал Осадчий, пристально вглядываясь в глаза Крупенина. - Веселье, конечно, весельем, это само собой. А все-таки перед уходящим годом в долгу мы с вами. Не забыли, надеюсь?
"Опять о Саввушкине, - догадался Крупенин. - Нашел же время. Да еще после такой великолепной музыки".
- Не дошли мы с вами до цели, выходит, - с хитринкой продолжал Осадчий. - Вроде как на полпути остановились. И устать не устали, а вот остановились - и все тут.
- Да ведь нет человека, чего же теперь... - удивленно пожал плечами Крупенин.
- Верно, человека нет, - согласился полковник. - Человек ушел. Но что такое "ушел"? Это же результат, следствие, так сказать. А причина в чем? Сам ключ?
- Не захотел, выходит. Трудностей, возможно, испугался.
- Тоже верно. А почему не захотел? Почему испугался? Почему, наконец, вы, командир батареи, надеялись на него, рапорты в кармане держали?
- Так уж вышло нескладно, товарищ полковник.
- Э-э-э, нет. Если держали, значит, верили. Так просто не держали бы... - Но заметив, что собеседник никакого желания продолжать разговор не имеет, полковник снисходительно улыбнулся: - Ладно, идите танцевать. Мы потом с вами... Идите, идите...
Но Крупенину было уже не до танцев. И не потому, что Осадчий сказал ему что-то новое. Нет. Все это о причинах и "ключах" слышал Крупенин и раньше. Озадачило его совсем другое: он вспомнил вдруг о письме Саввушкина, которое получил незадолго до начала бала.
"Нужно сходить в батарею, - неожиданно загорелся Крупенин. - Сходить сейчас же, немедленно, иначе дневальные могут сжечь письмо вместе с другими выброшенными бумагами".
Не теряя времени, он кинулся на поиски Нади,чтобы предупредить ее и похвалить, кстати, за баркаролу. Веселье у елки было в самом разгаре. Оркестранты на одних ударных инструментах выбивали какой-то новый, очень быстрый танец, и пары так стремительно пробегали одна за другой по кругу, что Крупенин еле поспевал к ним приглядываться.
- Поздравляю, товарищ старший лейтенант. Вы кого разыскиваете? Не Надю? - окликнул Крупенина лейтенант Беленький.
- Да, вы не видели, где она? - спросил Крупенин.
- Была тут. Сейчас только комдив наш увел ее.
- Куда увел? - забеспокоился Крупенин.
Беленький кивнул в ту сторону, где были расположены небольшие комнаты с табличками на дверях: "Кружок баянистов", "Драматическая группа", "Ансамбль народных инструментов".
- Там она.
- Ну спасибо за помощь, - поблагодарил его Крупенин, а сам подумал с обидой: "Уже нашла кавалера. Быстро больно. А впрочем, что же ей было делать одной? Стоять и высматривать мою удостоенную ордена персону или самой начать поиски? Да, но при чем тут все-таки Вашенцев? Почему увел ее именно он? И что у нее с ним может быть общего? Абсолютно ничего не понимаю".
На глаза Крупенину попался майор Шевкун.
- Ага, наконец-то! - воскликнул тот, протягивая вперед руки. - Теперь уж я вас не выпущу, пока не сыграем новогоднюю.
- Что вы, Иван Макарович, - запротестовал Крупенин. - Не могу. Да и шахматы сейчас не найдете. Все запрятано.
- Шахматы есть, - весело подмигнул Шевкун и вытянул из кармана миниатюрную коробку. - Видали?
- Вижу. Но не могу. Никак не могу.
- Жаль, - сказал Шевкун. - А я надеялся.
- Потом, Иван Макарович, потом, - пообещал Крупенин. - Заходите ко мне в общежитие. Пожалуйста.
- То само собой. Новогоднюю бы важно.
- Ничего, наверстаем.
Быстро, но не без труда пробрался Крупенин в самый конец вестибюля и остановился у комнаты, дверь которой оказалась приоткрытой. Там за маленьким квадратным столиком сидели генерал Забелин, Екатерина Дмитриевна, Надя и Вашенцев. Перед ними стояли вазы с апельсинами, конфетами и бутылки с шампанским. По всему было видно, что Надя из комнаты скоро не выйдет, а вызывать ее было неловко. И Крупенин решил сейчас же сходить в батарею, минут на пятнадцать-двадцать, не больше.
Над городком висели тяжелые, рыхлые тучи. Падали хлопья снега. Под мигающими огнями снег превращался то в синий, то в розовый, и весь городок с кирпичными коробками казарм и разными другими постройками то вдруг словно отдалялся, погружаясь в туман, то выныривал из тумана и сиял, как обновленный. Крупенин ходко, почти бегом пересек твердо утоптанный двор, как мальчишка, потирая уши, влетел в казарму и, прежде чем дневальный Красиков успел вытянуться для доклада, нетерпеливо спросил его:
- Канцелярию убирали?
Красиков растерянно смотрел на командира.
- Канцелярию? А как же. Так точно, убирали.
- Где бумаги? Сожгли?
- Какие бумаги? Ах, бумаги? - догадался вдруг Красиков. - Никак нет, не сожгли. Тут они, в корзине.
- А ну-ка давайте их сюда, - приказал Крупенин и вместе с Красиковым принялся ворошить все, что было в корзине. Можно было подумать: пропал такой важный документ, за который виновному грозит по меньшей мере строгая гауптвахта.
Отыскав знакомый конверт, Крупенин бережно разгладил его на тумбочке и, убедившись, что письмо в конверте, заспешил с ним в канцелярию. Не терпелось поскорей узнать, что же писал Саввушкин. Может, это письмо как раз и было тем самым ключом, о котором только что говорил ему полковник Осадчий.
Сбросив на стул шинель и включив настольную лампу, он впился глазами в строчки.
"...Служу я теперь в особой команде, - мелко и не очень разборчиво писал Саввушкин. - Служба у меня, как у всех, нормальная. Объяснять подробно по причинам военной тайны не стану. А про то, как я теперь думаю о себе самом, сообщу прямо. Дурак я, гусеница зеленая. И очень жалко, что отлупить меня некому за то, что ушел я из училища. А соображение у меня в настоящий момент имеется такое. Если бы вы, товарищ старший лейтенант, проявили тогда к моей необузданной персоне побольше внимания, а лучше сказать, постарались вышибить из моей башки гниль всякую, честное слово, остался бы я в училище".
- Проявил бы да убедил бы. Чепуха какая-то! - недовольно проворчал Крупенин. Он вспомнил, сколько раз вот в этой самой комнате целыми часами разговаривал с Саввушкиным о его рапортах, совестил, упрекал в малодушии, призывал хорошенько подумать. В последний раз сидел с ним до самого отбоя, сказал ему твердо, что передавать его рапорты командиру дивизиона не намерен и ставить вопрос об увольнении не будет. А что толку?
Промолчал тогда Саввушкин, только вздохнул тяжко да поморщился, будто от зубной боли, а на другой день в тайне от всех сочинил жалобу и послал ее в штаб округа на имя самого командующего. И вместе с жалобой отослал копии всех четырех рапортов. Узнал об этом Крупенин лишь спустя восемь дней, когда его вызвал начальник училища.
На жалобе красным карандашом было размашисто выведено: "Удивлен. Срочно разобраться. Виновных наказать. Саввушкина отчислить немедленно. Об исполнении доложить рапортом".
И еще вспомнил Крупенин, как Саввушкин уходил в последний раз из батареи. Молча, ни на кого не глядя, собрался и так же молча исчез. Не зашел даже к командиру, чтобы проститься. А теперь вдруг такие слова: "...дурак я, гусеница зеленая..." - и все прочее.
"Странная ты личность, Саввушкин, - не отрывая взгляда от письма, подумал Крупенин. - Это же фельетончик новогодний. Позлить меня решил, не иначе. Пускай, мол, комбат подумает над шарадой... А Осадчий-то будто колдун какой. Надо же так подгадать со своим разговором... прямо под письмо. Все ключ ищет".
В конце письма Саввушкин обескуражил Крупенина окончательно, сообщив ему о каком-то большом камне, что лежит у дороги, напротив проходной, под молодыми карагачами. На этом самом камне, уходя из училища, он просидел якобы целых три часа, поджидал его, Крупенина. "И еще бы сидел, и, может, дождался бы, - писал Саввушкин. - Только увидел меня тогда командир дивизиона и велел исчезнуть с глаз его немедленно. Потом в дороге пришла ко мне в голову такая мысль: что бы мне, недотепе, дождаться где-нибудь вечера и сходить потом к вам в общежитие. А то получилось, как будто я вовсе несознательный и будто на вас в самой лютой обиде".
Крупенин туго наморщил лоб, зарыл руку в свои густые волосы и, глядя на письмо, долго раздумывал, что, может, и в самом деле человека совесть тронула. Уж очень слова чувствительные, такие холодной рукой не напишешь. А вот камня возле проходной никогда вроде Крупенину примечать не приходилось.
Кто-то постучал в дверь тихо, несмело. Крупенин вначале не обратил внимания. Но стук повторился, и в канцелярию вошел Красиков, маленький, угловатый, с недовольным, угрюмым лицом.
- Разрешите? - спросил он, стараясь скрыть волнение.
- А пост? - встревожился Крупенин. - Вы что же, с поста ушли?
- Никак нет, товарищ старший лейтенант, - объяснил Красиков. - Сменили меня. Срок мой вышел.
- Ну ясно-ясно, - сказал Крупенин. - Заходите тогда смелей.
Он предчувствовал, что пришел курсант в канцелярию не с хорошим намерением. Поэтому и заводить разговор с ним сейчас, когда стрелки часов приближались к двенадцати, Крупенину не хотелось. Но и пропустить такой удобный момент, не поговорить с курсантом Крупенин тоже не мог. И он предложил спокойно:
- Садитесь, Красиков.
Но Красиков ничего будто не слышал. Он стоял не двигаясь и с каким-то мальчишеским любопытством смотрел на Крупенина. Хмурое лицо его неожиданно посветлело, губы задвигались, готовые растянуться не то в улыбке, не то в усмешке. Крупенин ничего не понимал.
- Ну что же вы стоите, Красиков?
- С наградой вас, товарищ старший лейтенант. - Красиков торопливо одернул сморщенную под ремнем гимнастерку.
- Спасибо, - ответил Крупенин.
- Это за тот самый, что на Севере?
- За него, точно.
- Я так и подумал, товарищ старший лейтенант. И главное, к празднику подгадали.
Крупенин встал, взял у стенки табурет и придвинул его Красикову.
- Да нет, я пойду, товарищ старший лейтенант, - смущенно забормотал Красиков. - Мне не к спеху. Я потом, товарищ старший лейтенант. Разрешите?
- Ну что же, - сказал Крупенин. - Потом так потом, ладно. Только у меня один вопрос к вам есть. Вы Саввушкина помните?
Красиков недоуменно пожал плечами:
- Помню, конечно. Соседом по койке был все же.
- А где он сейчас, знаете? - спросил Крупенин.
Курсант насторожился, глаза его округлились словно от испуга.
- Сейчас? Не знаю, - ответил он тихо.
- И ни одного письма он вам не прислал, как уехал? - продолжал допытываться Крупенин.
- Нет, не прислал.
- И когда уходил из батареи, ничего такого серьезного не говорил?
- Ничего, товарищ старший лейтенант. Автограф свой, помню, оставил.
- Какой автограф?
- Да так, чепуховый, товарищ старший лейтенант. Просто на тетрадной обложке нарисовал остров с пальмами, корабль и подписал: "Капитан дальнего плавания Саввушкин".
- Почему капитан? И почему именно дальнего плавания?
- Кто ж его знает! Блажь какая-то.
- А у вас эта обложка сохранилась?
- Ну, может, и лежит где в тумбочке. Только зачем она теперь?
- Любопытно было бы взглянуть.
Крупенина подмывало немедленно разыскать автограф Саввушкина. В то же время не хотелось отпускать Красикова, не узнав настоящей причины его появления в канцелярии. Конечно же, пришел он не только за тем, чтобы поздравить его, Крупенина, с орденом. Это лишь предлог.
Красиков был человеком скрытным и малоразговорчивым. Но Крупенину он все-таки нравился, особенно в те минуты, когда брал в руки привезенную из дома гитару и пел, неторопливо перебирая струны. Тогда его маленькие ореховые глаза начинали светиться и голос делался легким, приятным. Играл курсант задумчиво и как-то очень нежно. И песни, которые он пел под собственный аккомпанемент, тоже были нежные и все больше волжские, раздольные. Однако давно уже не приходилось Крупенину слышать красиковских песен. Да и гитары в его руках что-то не видел за последнюю неделю ни разу.
- Ну, - Крупенин внимательно посмотрел на курсанта, - может, вы все-таки объясните, зачем пришли? Как-никак, а в открытую лучше.
- Я уйти из училища решил, товарищ старший лейтенант, - глухо, с трудом ответил Красиков.
- Почему? Дисциплины испугались?
- Не в дисциплине дело, - болезненно поморщился Красиков. - Не смогу я быть офицером, товарищ старший лейтенант. Нет у меня характера. Сам себя ненавижу за это.
- Значит, есть характер, если сами себя ненавидите, - возразил Крупенин.
- Да где он? Не характер это, а труха, солома. И вы не сердитесь на меня, товарищ старший лейтенант. Не могу я больше. Вот как хотите, не могу. Крупенин, помолчав, сказал:
- Вот что, Красиков. Рапорт подать вы, конечно, можете, это ваше право. Но как командир и как товарищ советую: не спешите. Я понимаю, неприятно, когда ругают, да еще наряд вне очереди дают. Скверно это. Но отчаиваться, падать духом не следует. Подумайте, Красиков. Хорошо подумайте. С родителями посоветуйтесь.
Красиков тяжело вздохнул и, ничего не ответив, ушел.
Оставшись один, Крупенин снова вернулся к письму Саввушкина. Ему хотелось понять, что же все-таки заставило человека сделать этот странный, загадочный шаг: написать, да еще в самый канун Нового года.
"А может, и нет в этом ничего загадочного? - подумал Крупенин. - Может, просто не сумел я понять человека? Не добрался до сути, как говорит Осадчий?"
Но как бы там ни было, а чувствовал себя Крупенин сейчас все-таки неважно. Ведь не кто-нибудь, а именно командир батареи возился с Саввушкиным, а теперь изволь получить: не проявил внимания, не убедил. Также может сказать ему потом и Красиков. "А все же бережет он автограф друга или нет?.."
Крупенин спрятал письмо в карман и вышел из канцелярии. Красиков стоял посреди огромной пустой казармы. Лишь у входной двери маячил еще один человек - дневальный, сменивший Красикова, комсорг батареи Иващенко. По-гусиному вытянув шею, дневальный смотрел в ближнее окно на ярко освещенные окна клуба, где, как на киноэкране, люди размахивали руками, прихлопывали в ладоши и быстро кружились в каком-то энергичном и веселом танце. Заметив командира, батареи, Иващенко отступил от окна, сказал, улыбаясь:
- Ось гопцуют лихо, товарищ старший лейтенант.