Подходящий момент подвернулся вскорости - как только рыбаки вышли на ночной лов. Бориса тогда дома не было. Он рыбу носил в соседнюю деревню деду. Вернулся вечером и, не дожидаясь ужина, убежал к Волге. На краю неба еще алела узкая щель заката, а вода была уже темная, густая, и противоположный берег со скалой и пещерой лишь слегка угадывался по мутным, расплывчатым силуэтам.
Рыбачьи баркасы неторопливо рокотали на середине реки. На отцовском баркасе огонек был мягкий, отличный от всех других огней. Баркас почти не двигался, а только чуть-чуть подрагивал, будто закрепленный на якоре бакен. Нетерпеливое желание поскорей доплыть до него все сильней разжигало Бориса. Чтобы не пронесло течением мимо баркаса, он забежал вперед шагов на двадцать. Сбросив штаны и рубаху, спрятал их за камнем, приметил рогатой корягой и вошел в воду.
Сперва было страшновато. Казалось, тело поклевывают не то рыбы, не то раки. К ногам цеплялись какие-то водоросли, похожие на бороду водяного. Но Борис не останавливался, заходил в воду глубже и глубже. Он все время смотрел на огонек и уже представлял, как удивится отец, когда услышит за кормой голос сына: "Эй, батя, подавай весло". Он представил даже, как отец обнимет его, пощекочет колючими усами, а потом повернется к рыбакам и скажет с гордостью: "Видали, какой у меня Бориска? Орел!"
Плыть в темноте было действительно приятнее, чем днем. Вода казалась такой теплой и ласковой, что вся боязнь пропала моментально.
Но тут над самой головой пловца неожиданно заревел пароход. Заревел и сразу навис черной громадиной. Вот-вот придавит. Борис сперва сжался от страха, потом выпрямился как пружина и, вытянув голову, изо всех сил замахал руками: "Скорей, скорей от винта". Но тугая вода будто спеленала его, подняла кверху, потом стремительно поволокла куда-то назад и вдруг, перевернув несколько раз, швырнула в кипящую пену.
Подплывать к пароходам ему приходилось и раньше, но только днем и не так близко, и потому водяные качели казались наслаждением. Сейчас, в темноте, он барахтался в водяном вихре, не успевая вскидывать голову и набирать в легкие воздуха. Хотел было крикнуть, чтобы с парохода круг спасательный бросили, да не смог: сильно очень вода по лицу хлестала.
Когда шум парохода отхлынул и волны осели, знакомый огонек снова мелькнул перед взором Бориса. Теперь уже совсем близко, и голоса рыбаков даже слышны стали. Тут бы собраться с силами, взмахнуть раза три-четыре руками и - вот он, баркас отцовский. Но руки онемели совершенно, чужие сделались. Только и хватило сил, чтобы крикнуть.
- Батя-а-а!
Да еще, как во сне, уловил он глуховатый ответный голос с баркаса:
- Эге-ге-ге!
Очнулся Борис на баркасе. Отец держал его животом на своем колене и с обоих боков больно давил пальцами под ребра. Из носа и рта выливалась вода, вызывая тошноту и кашель. Потом отец закутал его в пиджак, дал из фляги глоток водки и уложил на корме. До самого рассвета Бориса мучили озноб и досада, он все время кусал губы, чтобы не расплакаться.
После этого случая свалилась беда. Обнаружилось, что не может он спокойно разговаривать. Только откроет рот, бывало, а слова, как глотки воды, так и захлестывают горло, он или мычит, или стыдливо отворачивается. К тому же стал он бояться плавать в глубоких местах. Зайдет в реку по колено, ополоснется кое-как и сейчас же выбегает скорей, будто кто за ним гонится.
Мать, боясь, чтобы сын не остался заикой на всю жизнь, каждую неделю возила его в город в больницу, показывала знаменитым врачам. Отец же неуклонно держался своей линии: "Волга испортила, Волга и поправит". И по-прежнему поднимал сына чуть свет с постели и увозил с собой на рыбалку. Только теперь в свободное время он уже не рассказывал, как плавал по морям и заливам, а все больше пел протяжные песни и сына заставлял:
- Давай, давай, Бориска, тяни, голос прочней будет. Ведь и Шаляпин от бурлаков наших в знаменитости пошел.
А однажды отец посадил сына к себе на спину, приказал крепче держаться за шею и поплыл с ним по самой середине Волги. Борис едва не закричал от испуга, но деваться некуда, пришлось терпеть. А потом так ему это понравилось, что даже упрашивать отца стал:
- Бать, а бать, еще поплаваем?
И то ли врачи помогли, то ли отцовские старания такими целебными оказались, но не прошло полгода, как Борис плавать стал лучше прежнего, а заикание пропало у него совершенно. Отец, конечно, был уверен, что врачи тут ни при чем, а закал собственный из беды сына выручил. И что бы потом ни произошло: благодарность ли за сына из армии пришла - помог закал; офицером ли сын стал - опять вся суть в закале. А недавно, месяца три тому назад, мать сообщила Борису в письме: "Ох и поддал твой отец пару на радостях, когда узнал, что ты по самолету иностранному ракетой ударил! Четыре дня стаканами гремел и все про закал свой поминал. Думала, конца не будет". Сам же отец не написал об этом ни слова. Он только в каждом письме своем слезно просил сына, как только выйдет награда, непременно прислать ему фотокарточку. При этом настойчиво приписывал: "Не один ведь я, а все окуневцы хотят, чтобы твоему геройству фактическое подтверждение было".
Раньше Крупенин улыбался этим отцовским просьбам и спокойно обещал: "Пришлю, батя, обязательно пришлю". А сейчас растерялся. Уж очень большие неприятности навалились на него здесь, в училище. И радость ему теперь не в радость. "Вот и подтверждай геройство", - со злостью подумал Крупенин и заходил по комнате от стены до стены, глядя себе под ноги. Остановившись, послушал, как бушует за стеной буран, раскачивая сорванную антенну, и опять повернулся к картине.
- Такие-то, батя, дела, - сказал он, широко и твердо расставив ноги. - А ты все "закал" да "закал". Не хватило, значит, закала, батя.
* * *
Надя проснулась задолго до, рассвета и лежала в постели тихо, не шевелясь, чтобы не потревожить родителей. Она терялась в догадках, куда мог исчезнуть в новогоднюю ночь Борис Крупенин. Произойди что-либо чрезвычайное в батарее, она бы знала, потому что о всех происшествиях докладывали начальнику училища немедленно. Да и майор Вашенцев был бы тогда встревожен и не танцевал бы с ней и не провожал ее до самого дому, а находился в дивизионе. "Ну ничего, - успокаивала себя Надя, - как-нибудь переживу. В конце концов, и я могу показать свой характер". Прислушиваясь к воплям бурана за стеной, она шептала:
- Пусть, пусть бушует. Посильней бы еще надо.
Наде захотелось пить. Она спустила с кровати ноги и, не надевая домашних туфель, ощупью пробралась в большую комнату к столу, на котором всегда стоял графин с водой. Надя старалась в темноте двигаться как можно тише, но без шума не обошлось. Стакан выпал у нее из рук.
Из соседней комнаты в ночной рубашке вышла Екатерина Дмитриевна и взяла дочь за локоть. Надя не видела выражения лица матери, но по ее суетливым движениям почувствовала, что мать встревожена.
- Ты почему не спишь? - спросила Екатерина Дмитриевна полушепотом.
- Я сплю, - ответила Надя рассеянно и тут же поправилась: - Я спала, мама, и захотела пить.
- Включила бы свет тогда, - сказала Екатерина Дмитриевна и сделала это сама. Она пристально поглядела на дочь: - Ну пей и ложись. Еще очень рано.
Надя напилась и ушла в свою комнату. Екатерина Дмитриевна пошла за ней следом и на минуту задержалась в дверях, следя за тем, как дочь натянула на себя одеяло и, свернувшись калачиком, положила обе ладони под щеку.
- Усни непременно, - повторила Екатерина Дмитриевна уже ласково. - У тебя ведь сегодня два концерта. Ты не забыла?
"Верно, мне сегодня играть", - вспомнила Надя, и ей стало легче и веселей, она подумала, как хорошо, что весь день у нее будет занят музыкой. Директор филармонии уговорил ее участвовать в двух концертах, а ведь она пыталась отказаться, потому что на этот день у Бориса Крупенина было два билета на праздник русской зимы, где гостей ожидала разнаряженная лентами и бубенцами лихая тройка. Надя никогда не каталась на тройке и все время старалась вообразить, как, наверное, здорово лететь под звон бубенцов по белой равнине и ощущать на щеках, на лбу, на подбородке колючую снежную пыль, взвихренную быстрыми гривастыми конями. Но сейчас ей не хотелось даже думать об этом. "Не нужно мне никакой тройки, - решила она твердо. - Пусть Крупенин один катается, раз он такой... А еще лучше, если весь день будет бушевать буран и занесет все на свете".
Надя долго лежала в постели, стараясь уснуть или хотя бы задремать немного. Раньше она умела закрыть глаза и приказать себе: "Я сплю, я сплю" - и вскоре действительно засыпала. Но сейчас это не помогало. Ей вспомнилось, как два дня назад Крупенин позвонил ей домой и сказал: "Я буду ждать тебя под Новый год в клубе. Приходи обязательно". Как это понять все-таки?..
Запушенное снегом окно чуть-чуть побелело в темноте, стали видны занавески, стены и стол, на котором стопкой лежали Надины книги. Рассвет пробивался в комнату медленно и трудно, словно сквозь мутную воду. Поднялся с постели Андрей Николаевич. Надя услышала, как отец неторопливо походил по большой комнате, закурил, несколько раз чиркнув спичкой о коробок, и сел за стол в своем кабинете. Надя тоже встала, включила свет и принялась отыскивать ноты с фортепьянными пьесами Грига.
7
После завтрака третья батарея, разделившись повзводно, ушла на расчистку снега. В казарме остались только дневальные и те курсанты, которые были зачислены в концертную бригаду для праздничного выступления в Доме офицеров. Яхонтов и Винокуров, закрывшись в ленинской комнате, репетировали свой плясовой номер, стараясь, придать ему побольше удали и народного юмора.
У маленького Винокурова от усердия уже давно пропиталась потом гимнастерка, и он, сбросив ее, продолжал отплясывать в белой исподней рубахе с закатанными до локтей рукавами.
Время от времени в комнату заглядывал улыбающийся Иващенко и, дружески подмигивая, спрашивал:
- Ну як оно, хлопцы, прогревает?
- До костей и дальше, - скороговоркой отшучивались артисты. - Крыша, Олесь, мешает, а то бы в космос ушли без ракеты.
Потом в дверях появился хмурый Красиков и недовольно буркнул:
- Эй, сачки, вот вы где обосновались!
- Чего, чего? - обидчиво поднял голову сбившийся с ритма Винокуров. - Уж кто бы говорил, а ты...
Но длинный Яхонтов остановил приятеля, схватив его за руку:
- Ладно тебе, Саня. Не отвлекайся.
Винокуров устало опустился на стул и, пока Красиков маячил в дверях, не встал и не сделал ни одного движения. Красиков постоял еще немного и ушел.
- А ты знаешь, он прав, - сказал вдруг Винокуров, уставившись на приятеля. - Сачки мы и есть.
- Почему ты решил? - недоуменно спросил Яхонтов и нервно тренькнул пальцами по балалаечным струнам.
- А потому что все с бураном борются, а мы с тобой танцульками занимаемся.
- Ну и что? Не сами же. По приказанию.
- Приказание потом. А сперва сами, по собственному желанию, влипли. Но я ведь как думал с этой самодеятельностью? Ну, попляшем, почудим у себя в батарее малость. Ну, в клубе туда-сюда еще. А теперь видишь, какое выдвижение получили: в Дом офицеров! Потом еще на конкурс куда-нибудь определят, тогда и учиться некогда будет.
- Какой ты, Саня, рассудительный стал, - удивился Яхонтов и, опять тренькнув пальцами по струнам, кивнул: - Ладно, давай пляши...
- Обожди, - попросил Винокуров.
- Чего так? Умаялся, что ли?
Винокуров не ответил. Он встал, посмотрел деловито за дверь, где только что стоял Красиков, и, повернувшись к своему партнеру, сказал негромко, словно по секрету:
- Уходить собрался. Слыхал?
- Слыхал, а как же...
- Вот дурень, а? Такой праздник вчера Крупенину испаскудил. Ведь боевой орден человек получил. Да за что получил!.. За подвиг, можно сказать. А у Красикова, видишь ли, сложные размышления. Подумаешь, персона.
- А ты, Саня, зря горячишься, - со спокойной рассудительностью заметил Яхонтов. - Может, он и сам не рад такой ситуации.
- Не рад он... Зачем тогда лез в училище, - не унимался взбудораженный Винокуров. - К моему деду определить бы его на недельку, сразу бы в понятие пришел. Ты знаешь, как он провожал меня из дому, мой дед?
- С духовым, наверное, - лукаво заметил Яхонтов.
- С духовым что. Почище.
- Ну-ну, расскажи. - Яхонтов положил балалайку на стол, и выжидательно подался вперед, упершись длинными руками в колени.
Винокуров улыбнулся:
- Пришел я как-то из военкомата и говорю: "Ну, дедусь, решил в военное училище. Как считаешь, подойду?" Он смотрел, смотрел на меня, потом подозвал к березе, что стоит возле нашего дома, и приказал: "Лезь!" А та самая береза, верь не верь, как вышка телевизионная, и ни единого сучочка до самой макушки. Ну я, понятно, и так и этак деда урезониваю. На глазах ведь у всей деревни дело происходит. А он стоит на своем - и все. У него, когда он подвыпьет, всегда привычка буйная. А тут еще придумал: "Пока, - говорит, - до макушки не доберешься, никакой уверенности в твоей пригодности к военной службе у меня не будет". Смекаешь, куда хватил?
- Ну и что, полез? - загорелся любопытством Яхонтов.
- А куда же денешься? Да меня и самого азарт разобрал: неужели, думаю, я такой слабак, что и деда, не потешу напоследок? Поплевал на руки, подтянул штаны и ну - вперед. Метра четыре одолел неплохо. Тут еще кора шероховатая была, наросты разные наподобие грибов. А дальше эта березка прямо, как голая оглобля, вытянулась: я кверху стараюсь, а она меня вниз, неладная, тянет. Но я не сдаюсь, карабкаюсь. В деревне только покажи слабинку, век потом не забудут. Долго я тогда мучился.
- Ну и забрался?
- Забрался. И все бы ничего, только при обратном рейсе у меня от штанов все пуговицы отлетели. Тут как раз соседская девушка Тоня на крыльцо вышла, аплодисменты в мою честь посылает. Ну и дед, конечно, обнимать, меня бросился. А я, вспомнить тошно, обеими руками за штаны - и в дом скорее.
- Удержал все-таки?
- Штаны-то? Еле-еле. Не хватало еще мне голым задом сверкнуть при Тоне.
Яхонтов, откинувшись на спинку стула, расхохотался.
Распахнулась дверь, и в комнату вошел лейтенант Беленький.
- Ну что, артисты? Репетируем или так - создаем, видимость?
- Перерыв у нас, товарищ лейтенант, - объяснил Яхонтов.
- Устали, значит?
- Да есть малость.
- А вы бы на турничке поразмялись или на брусьях. - Беленький внимательно оглядел и маленького Винокурова и длинного Яхонтова. - Я-то вот успел уже, позанимался. И видите: никакой усталости после чистки снега.
- Вы настоящий спортсмен, товарищ лейтенант, - сказал Винокуров. - У вас все прямо как по заказу получается. И на лыжах в прошлый выходной вы класс продемонстрировали, самое лучшее время показали. Талант, наверно.
- Побольше настойчивости, вот и весь талант, Винокуров.
- Да нет, товарищ лейтенант. Упорство упорством, а Поддубный у нас был один. Говорят, до семидесяти лет с ковра не сходил. Правда?
- Ну, то богатырь. То единственный в своем роде.
Появился Крупенин, спросил курсантов:
- Вы к выступлению готовы, товарищи?
- Да так, - неопределенно ответил Яхонтов. - Готовились, конечно.
- Где там готовились, - вмешался Беленький, - сказочками забавлялись. Я же слышал.
У Винокурова заблестели глаза от досады.
- Разрешите объяснить, товарищ старший лейтенант? - обратился он к Крупенину.
- Ладно, ладно. - Крупенин понимающе кивнул. - Идите готовьтесь. Надо, ребята, не подкачать.
Перед тем как снова начать репетицию, Винокуров сказал Крупенину с обидой:
- Нехорошо получается, товарищ старший лейтенант, с этим концертом. Все работают на холоде, а мы, как сачки, в казарме отсиживаемся.
- Что вы говорите, Винокуров? - рассердился Крупенин. - И слово-то какое подобрали - "сачки". Да ведь пляска ваша - гвоздевой номер концерта. И этим дорожить надо. Эх, Винокуров, Винокуров...
- Да я что... Я ничего, товарищ старший лейтенант.
- Это ему Красиков настроение испортил, - сказал Яхонтов дружелюбно.
- Красиков? Того бы тоже с гитарой на сцену вытащить надо. Ну ничего, мы учтем.
- А он разве не уходит? - удивился Винокуров.
Крупенин, помедлив, ответил:
- Что же мы за друзья такие, если уйдет человек? Думать даже об этом стыдно.
Яхонтов посмотрел на своего друга и подмигнул: ну что, дескать, Саня, говорил я тебе - не горячись.
Затем он взял со стола балалайку и, кивнув Винокурову, чтобы тот приготовился, ударил всеми пальцами по струнам.
8
Почти весь новогодний день Вашенцев пытался дозвониться до Горска. Он хотел выяснить, почему нет никаких известий от Зинаиды Васильевны. Горск долго не давали. Телефонистка ссылалась на поврежденную бураном линию и на какие-то другие помехи; потом не отвечала квартира. Наконец квартира ответила. Но к телефону подошла не Зинаида Васильевна, а ее родственница, которую Вашенцев видел лишь один раз - на своей свадьбе. Она сообщила, что Зинаида Васильевна уехала на неделю в Уссурийск к Ирине и взяла с собой Леночку.
Вашенцев огорченно задумался: "Вот так когда-нибудь Зинаида Васильевна может уехать к дочери насовсем, тогда поддерживать связь с Леночкой будет очень сложно. И ничего с этим не поделаешь, потому что все права в отношении ребенка на стороне матери". Да и заводить с Ириной тяжбу в его положении не очень-то прилично. Лучше всего было бы, конечно, чтобы Зинаида Васильевна из Горска не уезжала, и Леночка навсегда оставалась с ней.
Вашенцев посмотрел в окно. Буран затихал, но снег местами еще вихрился, небо было низким и хмурым. По городку ползали тяжелые бульдозеры, расчищая дороги. Солдаты и курсанты прокладывали стежки к подъездам домов. Ранние сумерки старательно затушевывали дальние предметы, превращали их в мутные, бесформенные пятна.
Никаких особенных планов на предстоящий вечер у Вашенцева не было. Правда, сосед по квартире, преподаватель электротехники, капитан Корзун пригласил его к себе на праздничный ужин. Вашенцев обещал непременно явиться.
Такие приглашения от соседа он получал почти каждое воскресенье. Сегодня ужин намечался на семь часов вечера, а сейчас стрелки будильника показывали только половину шестого. Оставалось полтора часа свободного времени. Чтобы не томиться без дела, Вашенцев решил сходить в дивизион, узнать, что там происходит, и хоть немного развеять грустные мысли после телефонного разговора.
- Так вы не забудьте, Олег Викторович, у меня сегодня "наполеон" и "хворост", - крикнула ему вдогонку из кухни жена капитана Корзуна, веселая и суетливая Светлана Ивановна.
- Нет, нет, как можно, - сказал Вашенцев и приложил руку к груди в знак искренней благодарности.