- Мне сперва ни к чему было то, как обмолвилась она про себя. А о женитьбе на молодой высказался ей так, как думалось тогда: "Ежели и сойдешься, мол, с какой, так, пожалуй, еще больше хлебнешь неприятностей. Появится на первых порах ребятенок и далее еще. А что потом? Она будет оставаться в соку да в силе, а у тебя по годкам да инвалидности начнут опускаться крылышки. И может статься, что она умотает от тебя не к маме, так на сторону. Хоть и смиришься с вычетами на содержанье ребятишек, но доведется ли взглянуть на них? Иная и на порог тебя не пустит". Секлетея в замок сцепила руки и с усмешкой и укоризной пустилась в нареканья: "Нельзя так судить о каждой, Захар Капитоныч. Не все шалопутные да негодные. Вы правы, что беззаконно и грех отшатнуться от достойного человека, за которого выйдешь по влеченью и доброму согласью, да еще станешь матерью детей от него. Тяжко перед собственной совестью. Если сослаться на себя, то я никогда не допустила бы такой перебяки в семейной жизни". - "О вас, - говорю, - Секлетея Ивановна, и толковать не приходится: поискать таких благоразумных!" Она засмеялась: "Зачем же искать, коли я рядом".
- Нате-ка! - изумился Лысухин. - Сама навязалась.
- Не то что навязалась, а вроде культурно подтасовала на пробу, как отнесусь к этому я, поскольку догадывалась о моем скрытном расположении к ней. Я обмяк, точно оглоушенный, а она шагнула ко мне и по доглядке, как уж своему, стала застегивать на моей гимнастерке выбившуюся из проранки нижнюю пуговицу. Мне бы с лаской к ней, когда поочухался, а я сунулся с напоминаньем: "Секлетея Ивановна, а куда вы денете зарок-то, которым связаны с мужем?" Она на меня глянула с открытой притягательной улыбкой. "Да я, - говорит, - только для видимости ссылалась на зарок-то, чтобы отгородиться от таких, как Рутилевский. А на то, что Федор вернется, у меня уж нет надежды. Я дважды наводила о нем справки. Часть, в которой он служил, расформировалась. Мне отписали: "Свяжитесь с ведомством по розыску пропавших на фронтах". Связалась через военкомат - ответили: "Пока не располагаем точными данными о вашем муже". Гадалась по псалтыри у захожей в деревню старушки провидицы. Велела перекреститься и раскрыть книгу на любой из случайных кафизьм. Раскрыла я и стала читать: "Во глубине морской потопи древле фараона и вся воинства вооруженна..." - "Хватит, - остановила она меня. - Не вернется ваш муж: сгинул в пучине. Подавай за упокой". - "Да он, мол, не на корабле служил, а в пехоте". - "Все, чу, равно: мог утонуть в реке либо в озере". Мне прискорбно было, что по Писанию вышло уподобление моего мужа фараону. Но ничего не поделаешь: против бога и его воли не будешь противиться. Зато успокоилась, что теперь не надо ждать и томиться попусту: с меня уж снят этот гнет, и я вольна в себе". Объяснилась, можно сказать, на всех парах, и как держалась руками за ворот моей гимнастерки, так вместе с ними и прильнула ко мне. Я весь налился ее теплотой. Но было потешно и досадно, что она, при всем своем уме и на зависть толковой натуре, придавала серьезное значение гаданью какой-то "захожей провидицы". Об этом я пока умолчал, а предостерег ее в другом: "Не стали бы язвить вас, Секлетея Ивановна: дескать, прикрывалась вроде дымовой завесой, а сама позарилась на старика". Ее передернуло. Сняла свою голову с моего плеча, но заговорила без капли обиды: "Пускай посудачат, не жалко. Даже бровью не поведу. Еще будут завидовать, как заживем семейно. А вам не надо умаляться: вы вовсе не старик и не такой уж инвалид. Вам не занимать бодрости и мужского достоинства. Знали бы, как вы по душе мне! Я не стыжусь признаться в этом". - "Вы, - говорю, - тоже, Секлетея Ивановна, так мне дороги - слов не нахожу! Честно говоря, я не совсем убежден в том, на что вы решаетесь. Чай, не забыли о нашем коренном расхождении? Вы - верующая, а я ведь не признаю никаких религий. Не только по своей партийности, а и по научной основе: я с комсомольской поры прочитал о происхождении религий столько, сколько, наверно, вы не прочитали всякой церковной словесности. Так что не пытайтесь переломить меня. Поспорить - пожалуйста, а дойдет до ругани - возьмусь за шапку..." Она от робости так и вцепилась в мои плечи: "Да зачем мне пререкаться! За свое вы не передо мной в ответе. А для меня подготовлены в другом, о чем в Писании сказано: "Вера покоится, а благочестие и воздержание творят добро!" - "Пожалуй, так, еж в кармане, - согласился я. И понять не мог, с чего это вдруг припорхнуло на язык давно уж забытое мной "прицепное" слово. В оплошке за него я обнял Секлетею и на ушко шепнул ей: - Уворковали вы меня".
Старик счастливо рассмеялся, а Лысухин порывисто вышел из-за стола и в ревнивом восторге проговорил:
- Какой же вы все-таки везучий, Захар Капитоныч! Не всякому выпадает в жизни такой исключительный удел: заново вознаградиться за утраченное. Если соотнести данные вашего сближения с Секлетеей с тем, что сказано о том в листке-то из численника, то получается, что сходственное у вас взяло верх над противоположным. - Он кулаком потер ослезившиеся от возбуждения глаза и фривольно спросил: - Значит, с того раза и стали новобрачными?
- Наскажете, - застенчиво возразил старик. - Мыслимо ли сразу, без оттяжки? Вкоренную-то Секлетея перешла ко мне на жительство только накануне Нового года, а до этого недели три навертывалась по хозяйственной необходимости, наприпасях к тому: избу примывала да все приводила в порядок. Потемну на безлюдье перенесла ко мне кое-что из имущества, главным образом нужные шмотки. А стол с четырьмя стульями да комод оставила, чтобы вместе с жилой половиной дома бесплатно отдать в колхоз под детские ясли. К новогодней ночи наготовила всякой снеди и даже, на удивление мне, раздобылась где-то бутылкой настоящего церковного кагора. Засмеялась: "По глоточку, но пригубим, как принято по обычаю. А остальное пусть останется до кого из захожих". - "Ох, Секлетея! - шутки ради покачал я головой, когда мы чокнулись рюмками после двенадцати. - Совратишь ты меня с праведной жизни, как Ева Адама". Угостились мы, разомлели от сытости и только улеглись в самом лучшем настроении, с улицы тут, - кивнул старик на стену над кроватью, - в дробный пересчет ужасно затрещали бревна. Секлетея вскинулась в испуге и села на постели. "Что такое, господи Иисусе!" - начала креститься. "Да, ничего, мол, - потянул я ее за руку опять под одеяло. - Это ребятишки прочеркнули по стене колом сверху донизу: "горох катают". С давности принято у нас полошить кого бы ни пришлось в новогоднюю-то ночь". Она с дрожью в голосе мне: "В войну такого не было". - "То в войну, - говорю, - а это мирная бомбежка: на счастье нам"...
18
Перед тем как ложиться, Лысухин вышел из избы на волю. Со света он на мгновение будто ослеп, охваченный на крыльце сырой метущейся мглой. Во мраке казалось, что и воздух и земля как бы расквасились от спорого дождя, и вся незримая хлябь вокруг воспринималась слухом вроде шума люто сотрясаемого мокрого фартука и отдавала его же пресным запахом. Придерживаясь за склизкую от дождя и холодящую ладонь перилицу, Лысухин спустился с крыльца до последней ступеньки лестницы, но сойти на землю не захотел из опаски загрязнить кеды. Внушал робость и перекрывавший все звуки плеск воды, падающей с желоба под крышей в переполненный чан возле угла избы. Лысухин всмотрелся в потемки перед собою. Сквозь дождь различил мотавшийся от ветра смутный силуэт ольхи, что высунулась из-под берега реки.
Ртутно-аспидная завесь небосклона за этим деревом уже начинала набухать готовой пробрезжить предрассветностью. Он закурил, отворотясь от ветра и пряча зажженную спичку в гнездышке ладоней. Обеспокоенно подумал: не прибыло бы с дождя и не унесло бы сеть, оставленную им для ночного улова на самом спаде воды в омут. Однако успокоился: бывает, с неделю длится ненастье - и мало отражается на уровне в реках, тем более после застойной жары. Вернулся в избу одновременно со стариком, который тоже чем-то был занят во дворе и только что поднялся по ступенькам на рундучок в сени.
- Значит, завалимся? - с напускной бодростью обратился Лысухин к старику, снимая кеды.
- А чего же нам иначе? Скоро рассветать начнет.
Лысухин поставил кеды у порога и спросил старика:
- Выходит, Захар Капитоныч, что вы с Секлетеей после той новогодней ночи зажили без всякой регистрации?
- Пришлось оформиться третьим числом, потому что началась огласка. И закон подтолкнул. Нам не только по огульному сожительству, а и по гражданскому сродству уж не полагалось оставаться обоим на руководстве: мне - хозяйством, ей - финансовой частью. Секлетея договорилась с правленьем, чтобы ей опять работать на ферме: Шурка-то Цыцына за две недели перед тем уехала с Рутилевским в Сибирь, а у Секлетеи опыт...
Старик, не выключая электричества, забрался на печь и улегся с краю на хряский настил из досок. Лысухин тоже в майке и трусах неловко, крабом влез на чужую кровать, на воронкой промявшийся под ним в глубь постели поролоновый матрац. Он еще не унялся пытливо выспрашивать старика:
- Вы сказали про "огласку" колхозников по поводу вашей женитьбы. Что их занимало?
- Дивились, как это у нас получилось вдруг: ничего они не замечали промеж нас, а мы сразу в дамки. Обо всем калякали на стороне: и про нашу разницу в годах, и гадательно о том, кто кого из нас должен взять в убежденьях подрамент - в подчиненье: я, коммунист, ее, богомолку, или она меня?
- А были у вас такие попытки? - с локтя на подушку приподнялся Лысухин на постели.
- Секлетея не ввязывалась ни в религиозные, ни в политические споры: знала, что в этом ей со мной несдобровать. По мне потрафляла. Даже лоб перекрестить по надобности ходила в чулан. И теперь то же самое. Там у нее, в углу, прикрыт коленкоровой занавеской "Спас нерукотворенный". Лик темного письма, глаза навыкате, на лбу морщины ижицей, а нос копьем - все это для устрашения. Там же, в ее сундуке, хранится и Библия. - Старик засмеялся и повернулся на бок, лицом к Лысухину. - Как-то в бане Секлетея разомлела от пару и сладкого размора, окатилась и говорит: "До чего хорошо! Не ушла бы, как бы не вечерняя дойка. - И вздохнула: - Ох, все суета сует и всяческая суета". Я ей с кутника: "Это ты, голубушка, из сундука про суету-то сует. Давай, - говорю, - и про "круги". Там, в той книге, так и уложено от лица древнего царя, что он якобы многое постиг умом, во многом преуспел делами, но ни от чего не испытал полной отрады и пустился в домыслы, что все-де суета сует, ничего изменить нельзя, все повторяется и "возвращается на круги своя". Лукавая установка: ни к чему, мол, не стремитесь, будьте довольны тем, что дано вам свыше, и не жалуйтесь на свою участь. Те, кто сочинял это, нужды не знали. Побились бы сами за кусок при рабском-то бесправии - то ли бы запели! Нет, брат, не бывает того, чтобы ничто не изменялось, а только кружило да куралесило таким, как оно есть. Во всем постоянно происходят перемены: одно обновляется в лучшем виде, другое искажается до неузнаваемости, а иное изводится вконец. И все это делается не само собой, а по разным причинам. Взять в совокупности все человечество. Чего только не хлебнуло оно за все времена! И только теперь началась прокладка пути к самому справедливому из них - без войн, без угнетения, с полным довольством для каждого из нас. Скажешь ли про такое, что суета сует? Как бы ты думала?" Секлетея поморщилась: "Чего спрашивать? Точно я против. Больно уж придирчив ты к каждому слову". Ополоснула еще раз лицо, выжала воду из волос и, ничуть не досадуя, вышла в предбанник одеваться. - Старик улыбался, тешась воспоминаниями. - Я не стеснялся накидывать уздечку на ее обветшалые слова из сундука-то, и она уж робела в разговоре со мной замахиваться своим "в Писанье сказано". Не солгу вам, Вадим Егорыч: за тридцать лет совместной жизни с ней я только однажды попался по недогадке на ее староверский крючок. На первом году, а начале сентября, отвез я ее в гавриловскую больницу рожать. Сказался наведаться через день. А уж смеркалось. Было сухо и тепло. И мне вздумалось заночевать на воле. В больничном дворе ставить подводы не разрешалось. Я отъехал от ворот до конца забора и тут, за углом, под навесью разлапистых елей, подвязал лошадь к нижней приколотине забора, где были выломаны две доски. Завалился на клевер в кузове тарантаса и уснул, с полной уверенностью, что если Секлетею и заберет бабья лихва, так страшиться нечего: родильница под наблюдением. Проснулся не сам по себе, а от такой встряски, что чуть не вылетел из тарантаса. Оказалось, лошадь прянула назад и затянулась на вожжах: испугалась свиньи, которая просунула со двора в пролом башку, сорвала с головы лошади веревочную плетушку с объедками клевера и целиком, без разбора пожирала ее. Я кнутом стегнул по воздуху. Свинья визгнула от испуга - и башки ее в проломе как не бывало. Я отвязал вожжи, поправил на лошади упряжку и поехал к больничным воротам, злясь на себя, что проспал, пока не ободняло. Нет бы ночью спохватиться о жене! В приемном покое еще никого не было. Нельзя сказать, что деревенские не охочи лечиться. Но во время уборочной по возможности перемогаются от недугов и откладывают их до управы. Старая дежурная сестра обрадовала меня рождением сыночка и скороговоркой доложилась мне о его появлении на свет: "Ведь задался на четыре с половиной килограмма! Всю ночь ваша жена кричала от потуг да призывала святых угодников, чтобы поразомкнули ей обручи-то. И точно вняли ее набожности: освободилась перед рассветом".
Секлетея очень осунулась за маетную ночь. На висках ржавчинные пятна, какими окрашивается кожа у некоторых женщин под конец сносей, сошли с лица вместе с загаром, и меня при мысли о своем возрасте зацепило ревнивостью оттого, что бледность-то вдруг так явственно омолодила роженицу и придала ей красы. Секлетея от бессилья еще не справлялась чередом с владеньем, но дитя уж покормила и в умиленье, без слов, кивком головы с подушки указала мне на него: смотри, мол, на нашего наследника! А он лежал о бок с ее койкой, на матраце, которого хватило на пару подставных стульев. Завернут был вместе с ручками и марлевой повязкой на головке в белое одеяльце. Вроде схож был с диво-куколкой, но живой по всем статьям: личико розовое, светлое и с таким нежным глянцем, какой можно видеть весной на только что распустившихся листочках. Дивило то, что дышал ноздрюшками, а в приоткрытом ртишке все еще не лопнул молочный пузырик после недавнего-то кормленья. Голубые-то глазки так вперил в белый потолок, словно читал там свою биографию. "Как назовем?" - спросил я про него Секлетею. "Геронтием", - заготовленно наказала мне она. "На вот, - подумалось мне. - Я по молодости падок был на ненашенские имена своим новорожденным, и ее повело на то же. К чему Геронтий? Куда почетнее Иван! В войну скопом всех наших фронтовиков немецкие оккупанты называли в насмешку Иваном, пока он не загнул им салазки. Да и Европу спас от фашистского ига. Потому я тоже наперед имел в виду это славное имя, в случае, если родится мальчик. Но разве станешь противиться желанию матери?" Я так и зарегистрировал сыночка, когда поехал из больницы домой через Ильинское. Там же заодно зашел из сельсовета в магазин сельпо, чтобы получить по свидетельству индивидуальный пакет с детским бельем, как полагалось тогда на младенца. Продавщица Фетиста Дурандина доводилась родственницей Федору Аверкину, мужу-то Секлетеи. Она была выдана в Ильинское из Угора за Нодогой еще до пожара, когда там сгорело полсела вместе с церковью. Ей было известно, что Секлетея вышла за меня. "Ай-ай! - по-доброму возликовала она, читая свидетельство. - Мальчик родился у вас. Поздравляю, Захар Капитоныч! На-ка, ты, на... и назвали-то духовно". - "С чего вы взяли, что духовно?" - неприятно укололся я таким сообщением. "А как же! Геронтий-то у нас, старообрядцев, был епископом. Лет уж сорок назад. Благоугодливый! Мы и теперь чтим, как святого, этого владыку. Не гнушался самым бедным приходом. Уж на что наше Угорье запропастилось в глухомани да в заувее, а и то однажды приезжал на пасху служить обедню. Не только в церкви, даже на улице жгли свечки, когда облачали его и пели это самое: "Из палаты деспот-та!" Я отмяк оттого, что она переврала величанье-то, но не стал поправлять ее, лишь сказал в оправданье: "Ну, наш-то Геронтий не будет ни духовником, ни владыкой. А подрастет, та же ребятня без разбора станет его кликать и Герошкой и Ерошкой".
19
Старик снова улегся поудобнее, чтобы отдаться сну. Но у Лысухина еще не иссякло любопытство. Он, не считаясь с утомлением хозяина, сказал на подзадор ему:
- Мне сдается, Захар Капитоныч, что Секлетея все-таки скрытно тяготилась вашей партийностью и не без умысла дала сыну имя епископа.
Старика словно подбоднуло. Он с упора на руки сел быстро, вприскок, и так же проворно спустил ноги с печи.
- Я не попрекал ее за это, - оправдательно заговорил о жене. - Понимал, что к чему. Ей при родах не хватило на заступу от мук всех святителей и угодников. Кроме них и епископ пришел на ум. В ее положении накличешься кого бы то ни было и чем, чем ни посулишься. Как бы вы думали? А насчет моей партийности, что она Секлетее не по нутру, это зря вам показалось. Знали бы, как Секлетея переживала, когда хотели у меня отобрать партийный билет.
- За что? - Лысухин тоже сел от неожиданности на постели, вытянул шею и уставился на него, как сторожевой гусь.