16
Через куть донеслось, как что-то бухнуло за стеной на воле. Старик и Лысухин устремились взглядом на перегородку в беспокойном ожидании повторения звука. Но, кроме равномерного шума ветра и дождя, ничего не доносилось извне. Старик оживленно сообщил в догадке:
- Кирпич упал с крыши на лодку: она опрокинута за стеной, а дно-то покрыто сверху стланью. Кирпич давно уж свалился с трубы и застрял на занозине дранки. А вот подмыло его - он и сверзился. Все собираюсь поправить трубу-то, да лестницу мне не поднять и не поставить одному. Ребят попрошу, как приедут. Только не забыть бы.
Лысухин с разрешения старика опять закурил в кути у душника. Торопно и жадно затянувшись несколько раз из сигареты, он замял огонек на железном обводе при отверстии душника, дал окурку упорхнуть из пальцев в трубу, заткнул душник крышкой и возвратился на прежнее место, после чего тотчас высказал старику каверзный довод:
- Должен признаться, Захар Капитоныч, что я впал в некое заблуждение насчет непогрешимости вашей Секлетеи Ивановны. Вы сказали, что она не согласилась выйти за Рутилевского по зароку верности к без вести пропавшему мужу. А почему же с вами-то сошлась тогда же, вопреки зароку?
Старик так и прянул на стуле.
- К этому я как раз и клоню, Вадим Егорыч! На меня у нее была в запасе особая поблажка, о чем я и предполагать не мог. Мне давно уж известно, что тот, кто привержен к церковной клике, хоть по внушению других, хоть по той причине, что сам пристрастился к Библии и всяким там "житиям святых" и сделался дошлым начетчиком, непременно убежден в себе, что больше других понимает смысл житейского, и по всякому поводу трезвонит о том со своей колокольни. Секлетея оказалась не такой: она не кичилась своей церковной духовностью и не навязывала ее другим. Хоть при разговоре с кем бы то ни было у нее и слетало иной раз с языка всякое изречение из Писанья-то, так только по сути дела, а не с целью показать себя с умственной стороны. Нет! Она ничуть не уклонялась от того, что ценно в человеке, независимо, кто он есть. И сама призналась мне впоследствии, что с первой встречи со мной стала вникать в меня, дивясь тому, что раньше особенно чтили староверы, - моему воздержанию от сквернословия, курева и пьянства. Похвальней того пришлось ей по нраву мое строгое отношение к колхозному добру: ни от кого не слыхала на меня поклепов, что падок на него. И повода не было к тому: натурой я оплачивался на общих правах с колхозниками - по уставу. Кроме того, как и они, имел личное хозяйство: приусадебный участок, держал корову, овечек и кур. А когда после войны я опять стал председателем и за два месяца не подал в правление ни одной заявки на снабжение меня той или иной продукцией, Секлетея с жалливой обидой ополчилась на меня: "Что вы, Захар Капитоныч, ничего не выписываете? У вас ведь ничего нет: приехали к голу. Чем вы питаетесь?" - "Чем, - говорю, - придется. Пока солдатский ремень на мне, не позволяю распускаться брюху". Она в задор: "Нет, нет. Давайте-ка без шуточек. Аркадий Петрович тоже был на жалованье, а все брал в колхозе по принятым ценам: и молоко, и картошку, и мясо, когда доводилось забить обракованную животину. В леднике на ферме и сейчас имеется шесть килограммов солонины". Это она про то, как снабжался до меня председатель. "Вот и ладно, - говорю, - что есть в запасе солонина: случись, навернется начальство, лектор какой или кто из газеты - ничем не постоим для казенных людей. А с Аркадием Петровичем меня сравнивать нельзя: он засыльный, а я свой - на нас у колхозников и глаз и норов разные. На прошлой неделе меня вызывали в райком. Удосужился после совещанья побывать на базаре. Купил клюквы да мешок овсяной лузги. Просеиваю ее и варю кроме щей с забелой кисель на клюквенном морсе. Объеденье! Приходите на кисель-то. Оно по святцам-то, кажется, как раз начался рождественский пост?" - "Ох и люты же вы на занозы! - раскраснелась и пальцем погрозила мне, смеясь, Секлетея и с лукавой прямотой спросила: - А признайтесь по правде, Захар Капитоныч, брали ли вы когда чужое?" - "Позарился, - говорю, - однажды, Секлетея Ивановна. Только так мне это обернулось, что отрыгается до сих пор. Будучи мальчишкой, я вникал в каждое слово взрослых, и раз случилось впасть через услышанное в соблазн. Как-то за ужином мать посетовала на горькие огурцы в тюре и позавидовала, что у соседки Марьи Пестихи какие-то "неросимые" уродились "слаще меду". Мне очень захотелось отведать тех огурцов, даже только от названья которых у меня уж текли слюнки. А Марья была строга и неказиста собой: высокая да худущая, за что и прозвали ее Пестихой. Жила она бобылкой: мужа убили в японскую войну, а дочь выдала в Максютино. Наш огород разделялся с ее огородом ветхим частоколом. Той же ночью я без труда обломил снизу сгнивший в земле кол, просунулся в лазею и очутился на огуречной грядке Пестихи. Огляделся в полупотемках - ни души, ни звука кругом. Плети "неросимых" переплелись на грядке. Под сплошной листвой не различить огурцов. Чтобы лучше отыскать их, я припал на четвереньки и головой подбоднул на себя цепкие плети. Огурцы свесились с них и сами чокались мне в бока и руки. Я набрал "неросимых" полный подол и, сидя, выпростался из плетей. И тут точно все заледенело внутри у меня: совсем рядом в длинной ночной рубашке стояла сама Пестиха и молча смотрела на меня. Всем своим белым дыдлом высилась надо мной, как покойник. Я хотел закричать, но от страха у меня перехватило дыханье. Если бы она гаркнула на меня или хлобыстнула чем-нибудь, было бы нормально. Но от ее тайного появления, неподвижности и немоты я тоже вроде накоротке омертвел. А очухавшись, кубарем скатился с грядки, наверно, проворнее хоря от собаки протиснулся в лазею и не помню, как очутился в своей постели на сеновале. Ласточки нежно щебетали на гнезде под крышей, а у меня все еще екалось в горле от сердцебиения".
- С ума сойти! - соучастливо произнес Лысухин.
- И Секлетею тогда зябь пробрала от приключения со мной, - смеясь сказал старик. - Поджалась за столом, слушая меня, и кулачки уткнула в рукава. А я ей: тем, мол, не кончилось, что убежал. Всю ночь дрожал да пугливо прислушивался в темноте - вот-вот Пестиха постучится к нам и пожалуется на меня. Ох и будет же мне от отца взбучка! Но она не пришла ни той ночью, ни на другой день. Я все лето опасался попадаться ей на глаза не только открыто, на улице, а даже боялся, не заметила бы из окошка. И к дружкам в деревню ходил по-за ее избой - либо задворками, либо спускался к Нодоге и пробирался берегом. Не из страха, конечно, а из стыдобы избегал встречи с ней. Не знаю, как бы взглянула на меня Пестиха, случись это невзначай. Но под осень ее уж не стало: собралась на богомолье в Саровскую пустынь, да не дошла, заразилась холерой и умерла где-то в карантине под Нижним Новгородом. Многих в Поволжье-то скосила холера в том тысяча девятьсот девятом году. Больше шестидесяти лет прошло после того, как не стало Пестихи, но я так и не освободился от нее: одолевает во сне. Стоит чем обеспокоиться за день или переесть лишку за ужином - ночь уж ее, а не моя: только бы забыться, начнет наплывать в закрытые глаза что-то вроде млечного сиянья, завихрится, совьется в белый слоб, который вдруг превратится в нее, в Пестиху, какой она застала меня втихаря на огуречной грядке. Сразу подымешься от нехватки дыхания и сердцебиения. И такое повторяется увал за увалом до самого рассвета. Вот как повлияла на меня вылазка за "неросимыми"-то в глупую ребячью пору. К тому же это обошлось без огласки. А доведись-ка бы сейчас, не считаясь с законностью, попользоваться чем недозволенным и быть уличенным? Представить немыслимо, как после того показаться на люди! Даже хоть и выплатишься, отбыв по повинности, так все равно не перестанешь терзаться, что у тебя клеймо на душе. С ним уж никого не обойдешь стороной, везде наткнешься на недоверчивый взгляд. И куда ни подайся, во всяком месте, на любом пристанище тебя остерегутся сразу принять свойски. В таком положении не только сна лишиться иногда, а действительно с ума сойти, как вы точно сказали, Вадим Егорыч.
Старик посопел, насупившись в суровом раздумье, но тотчас же ободрился и заговорил опять:
- Выложился я Секлетее, чем поплатился за соблазн и как надо блюсти себя, чтобы не поддаваться тому, что, хоть косвенно, связано с корыстью, она горячо согласилась со мной, но рассмешила: "Жаль, - говорит, - что вы неверующий. От тяжких сновидений молятся Висарию и Самону: эти братья были наказаны за стяжания тем, что узрели на ложе в темнице все адские муки, раскаялись, и бог простил их". - "Спасибо, - говорю, - за совет, Секлетея Ивановна! Только бесполезно обращаться за помощью к каким-то братьям из жулябии, хоть и вышла им амнистия. Мне, когда пожаловался в госпитале на ломкий сон с детства, врач сказал, как в воду глянул: "Это, несомненно, от испуга. А долго держится, потому что у вас очень импульсивная натура. Поменьше, - говорит, - курите и водочку побоку". Да я, мол, совсем не курю и не пью, благодаря Льву Николаевичу Толстому. Тут он в удивленье даже снял очки, точно от услышанного к нему вернулась потеря зрения. "Вы толстовец?" - "Никакой, - говорю, - я не толстовец, ежели вам подумалось, что придерживаюсь его ученья о непротивлении злу. Я это самое ученье забраковал, еще будучи комсомольцем: не противься мы в войну немецким фашистам, так нас бы они кого пожгли, кого переделали на мыло, кого без гроба загнали в землю. А вот за написанное про куренье да пьянство я всю жизнь уважаю Толстого. Когда я учился в ильинской школе, нам, третьеклассникам, учительница Анна Евгеньевна дала книжечку-копейку Льва Толстого "О вреде куренья табака". Я ее год за годом хранил и перечитывал. Сперва в укрепу от своих дружков, босоногой бражки, которые изводили меня насмешками за отказ "попыхаться" из их слюнявых окурков, а позднее, чтобы не поддаться соблазну - форснуть перед девками папироской в зубах. И очень доволен, что книжечка-копейка оберегла-таки меня от вредного порока. В ней Лев Николаевич толково, без этих, не всякому доступных слов описал, как влияет на человека табачный-то яд. Некурящий за что ни возьмется, всякое дело у него ладится бесперебойно. А табакур-то тяп, ляп - и кха, кха... невдолге уж повыдохся. Ему надо затянуться разок-другой, чтобы ядом-то обманно вернуть бодрость, силенку и даже позыв на размышление. Ему давай перекур, иначе он не работник. А через перекуры-то повсеместный убыток от сплюнутого времени, недоделок и тех же не доведенных до конца задумок. Мне и после попадали в руки разные статьи в упреждение курящим, чем вреден табак, как подрывает здоровье и укорачивает жизнь, но вразумительнее Толстого никем не сказано о том. И про вред от пьянства заодно я выложил тогда врачу - меня, мол, тоже так убедила пьеса Толстого "От ней все качества", что я дал клятву себе - не пить! Мы, комсомольцы, наизусть разучили роли в этой пьесе и поставили ее в Ильинском в двадцатом году. Сколько спору разгорелось после спектакля! Секретарь волисполкома, начальник пожарной дружины, председатель волпотребсоюза и некоторые из наших ребят выступали с протестом, что пьеса вредная: в ней, дескать, вором выведен революционер и мотами да буянами дома и на воле - мужики. Всех было сбили с панталыки. Да ладно взяла слово учительница Анна Евгеньевна. "В пьесе, - сказала, - нет революционера, а есть "Прохожий", родом "ни из крестьян, ни из дворян", а "обоюдоострого сословия". Возможно, пригульный из "желтого дома"... "биография затруднительная", как выражается он о себе. Но не в этом главное. То нетерпимо, что он болтлив: выставляет себя пострадавшим в борьбе против "деспотического гнета народной жизни" и хвалится, что "находился во фракциях". А в каких? Мало ли их расплодилось после поражения первой русской революции! Большевики были против террора и ограблений, а он с каким-то Зембриковым, угрожая револьвером, хотел отнять у буржуа деньги для партии. Для какой? Что это за "образованные люди", с которыми он "дело имел", которые научили его только "мерсикать", а потом довели до тюрьмы и обрекли на нищенское скитанье? Но побираться он "по званью своему непривычен" и пускается с голоду на кражу. Какой же это революционер! Он не через те ворота сунулся в революцию, потому и заблудился. Надо поражаться, как зорко подсмотрел Толстой в годы реакции этого незадачливого субъекта и вывел его в противоалкогольной пьесе в назиданье всем слабовольным, что из-за водки низко опускаются в жизни". "Всех, мол, спорщиков, - сказал я врачу, - убедила и примирила Анна Евгеньевна. Умница была и партийная. Недаром в том же году ее отозвали из Ильинского в город на работу в губоно. А мне невдолге после постановки пьесы Льва Николаевича попала еще на руки статья о том, как ужасно влияет пьянство на наследственность. Тем я решительней утвердился в трезвости". - "Уникальная вы личность, Бурмаков! - одобрил меня врач. - Теперь, - говорит, - понимаю, почему вы превозмогли свое ужасное раненье: много значит, что ничем смолоду не подрывали организм".
17
- Как только Секлетея услыхала от меня про мнение врача о том, что помогло мне справиться с тяжким раненьем и опять подняться на ноги, она сразу встала и заговорила участливо, вроде тех же медицинских работников: "Мне известно, Захар Капитоныч, про царапину от пули на вашей спине: такой, по словам баб, что видели ее, не сделать даже зверю. Хотелось бы взглянуть и убедиться. А то не замечаю, чтобы вас что-то болезненно беспокоило". Я, признаться, струхнул и ей для отвода: "Ничего привлекательного в моем увечье, Секлетея Ивановна. Я сам, когда приходится менять рубашку, боюсь зацепиться за него глазом и держусь подальше от зеркала". Но она за свое: "Не стесняйтесь меня и доверьтесь мне. Никого я, кроме вас, не нахожу теперь близким себе, хотите знать". Огорошила меня таким заверением и подоспела ко мне, вроде дежурной сестры в госпитале, когда тебе полагается укол. И на меня тоже невольно накатила госпитальная готовность безоговорочно повиноваться. Я вышел из-за стола, задрал рубашку вместе с гимнастеркой и замер в стыдобном, неловком ожидании. Стою и прислушиваюсь к ней да к тому, не принесла бы кого нелегкая в контору, хотя можно было не тревожиться: с час, как все колхозники разошлись после наряда на работу, и каждому тогда, даже без малейшей отлучки, не хватало на управу времени в самые-то короткие дни. Томлюсь полуголый-то слухом да робкими думами, а Секлетея ничем не выдает себя - точно нет ее за моей спиной. Хотел оглянуться, но тут она как-то со всхлипом вздохнула, и я почувствовал еле ощутимые прикосновенья вдогонку одно за другим: к затылку через рубашку с гимнастеркой, к хребту напротив пупка и к обоим плечам. Так-то летом дурит стрекоза, когда, раздетый, загораешь, лежа на берегу реки: чокнется в тело, вроде норовит сесть, но сразу и оторвется, чокнется и оторвется. Я, конечно, догадался: это Секлетея перекрестила меня украдкой, после чего, не брезгуя, припала губами к моему шраму.
- Неужели поцеловала? - вскочил со стула поразившийся Лысухин.
- Честное партийное! - подтвердил тоже сорвавшийся с места старик. - Я обернулся к ней и в лихорадке от жгучего стеснения одернул книзу рубашку с гимнастеркой. "Зачем, - говорю, - вы так, Секлетея Ивановна?" Она схватила меня за руки. "Ничего, ничего. Я от чистого сердца, чтобы вам укрепиться". А сама тоже распылалась, и взгляд такой, каким смотрит мать на больное чадо: всего бы вобрала в себя, лишь бы только отнять от недуга. Но тотчас отпустила мои руки и сострадательно спросила: "Неужели так-таки вас ничем теперь не донимает этот подживший рубец?" - "Ломоты, - говорю, - нет. Только кажется все время, будто что-то ползает промеж лопаток. Да вот когда колю дрова и в забытках-то тяпну по полену посильнее, сразу отдается болетком. И в баню уж хожу без настроенья: на кутнике в пару спине терпимо, но чтобы веничком ее - ни-ни: жжет. А знали бы, как я любил попариться!" Она мне: "В этом очень сочувствую вам, а за другое должна оговорить, хоть, может, и обидитесь. Почему вы перестали подшивать к гимнастерке подворотничок? И рубашка у вас с желтизной". - "Она, - говорю, - чистая, Секлетея Ивановна. Только позавчера вынул из бука и отполоскал. А желтизна оттого, что синьки не было. Забываю купить. Подворотничок весь разлезся от стирки да от иглы. На новый лоскутка нет ни ситца, ни миткали. Что было запасено на шитье белья, сестра Анна увезла вместе с одежей к себе в Дорофеево. Я ничего не стал спрашивать с нее: сами посудите, пятеро осталось у вдовой солдатки". - "Вам с чужой не взыскать, а не только с сестры, - усмехнулась Секлетея отнюдь не в осужденье и сказала, отвернувшись: - Заправьте рубашку да подпояшьтесь". Выждав, когда я привел себя в порядок, заявила, как врач после осмотра: "Вам надо жениться, Захар Капитоныч, и все у вас уладится". Я отмахнулся: "Какая уж женитьба на сорок-то девятом! Может, и залучил бы напарницу себе же по годам, да ведь все они не одинокие. От семьи не оторвешь. Которая и согласится, так только со всем комплектом. А чужие-то детки, как прививки на дереве: соки потянут, а развиваться будут уж не по тебе. Мать останется радетельницей им, а с тебя только спрос. В чем откажешь - может уткнуть: "Как это нельзя? Ты председатель..." Закружишься с такой и свихнешься". - "Да зачем вам жениться на пожилой! - запретно оговорила меня Секлетея. - Хоть и на одинокой? У вас своя должна быть семья. Возьмите девицу или какую из бездетных вдов помоложе, вроде меня".
- Ну, знаете, это уж заявка! - воскликнул Лысухин и поморщился, переминаясь на месте: ему показался невероятным открытый намек Секлетеи, услышанный от старика.
Старик понял его и заговорил опять, пояснив предварительно: