После ранения и операции Галя не могла иметь детей. Да и не это, наверное, было главное. Слишком потрясла, задела душу Фомы эта история, и он не мог - ну не мог, и все - бросить на произвол судьбы этого несчастного человеческого детеныша. Когда на следующий день утром Фома шел к Сашку, он волновался так, как не волновался даже на фронте. Фома шел и боялся, что скажет какие-нибудь не самые главные, не единственные слова и все испортит.
Но все вышло неожиданно просто. Оказывается, его ждали. Ждали все эти страшные годы.
Сашок ждал отца.
В тот же день, отмыв, отскоблив невероятно тощее тело неожиданно обретенного сына, отмочив и густо смазав вазелином коросту на руках его и ногах, Фома и Галя по-солдатски быстро собрались и уехали в Харьков. А оттуда в далекий город Джезказган, к фронтовому другу Фомы - маркшейдеру на медном руднике. Они сорвались с места так торопливо, чтоб досужие кумушки не успели "просветить" Сашка. Они приехали все трое в Джезказган и прожили там долгие годы. Всяко жили - и хорошо, и похуже, сытно и не очень, но ни разу Фома не пожалел о своем поступке.
Сыну его, Александру Фомичу Костюку, стукнуло нынешней зимой двадцать семь лет, был он старшим лейтенантом и служил в Ленинграде. И заставил отца своего, Фому Костюка, бросить медный рудник и переехать с матерью к нему, когда узнал, что у отца начинается профессиональная шахтерская болезнь - силикоз. И сюда, на остров, заставил поехать, потому что здесь свежий воздух, и лес, и море - то самое, что надо отцу. Фома поворчал для порядка и поехал. И теперь был счастлив, потому что были эти самые воздух, лес и море, потому что очень у него дружная семья и отличный сын, летчик, Санька, который любит покомандовать отцом.
* * *
- Восемь, говоришь, осталось? - удивился Ленинградский. - Да что оно остановилось, треклятое! Нет, ты погляди, ну почему это так бывает - если ждешь чего, оно, бодай его, берет и останавливается!
- А ты спрашивай пореже, - посоветовал Иван.
- Нет, ты погоди, ты у нас вообще холоднокровный как тот окунь. Ты мне скажи: ты когда-нибудь пробовал глядеть на чайник?
- На какой еще чайник?
- А на такой, на обыкновенный. Пробовал? Поставил чайник и глядишь на него.
- А чего на него глядеть? - удивился Иван. - Других дел нету, что ли? Поставил, он и сам закипит, без твоего гляденья.
- Э нет, друг! Ни за что он, бодай его, не закипит!
- Это они, Петька, против тебя в заговоре - часы и чайники, - подал голос Женька Кудрявцев.
- Ну вот что, голубки, - разозлился Петька, - потрепались, и хватит. Ты, бригадир, как только останется три минуты - гукни. Будем ужиматься поближе к философу. А ты от края подавайся как можно дальше, понял? Не забудь - за три минуты.
- С тобой забудешь! Каждую секунду теребишь: сколько да сколько! - буркнул Шугин.
А сам подумал: "Они ведь все прекрасно понимают, не хуже меня. И Женька потому помалкивает, что ему неловко, чудаку, что в самом он безопасном месте. Относительно безопасном, конечно. Хорошо бы, Илья Ефимович здесь оказался. Уж если чем можно будет помочь, он в лепешку расшибется, а поможет. Он мужик правильный, Ефимыч".
Шугин медленно-медленно, чтоб не почувствовал Петька, повернул кисть руки, взглянул на часы.
Оставалось семь минут.
Глава седьмая
ЮРИЙ ШУГИН И ИЛЬЯ ЕФИМОВИЧ ДУНСКОЙ
Беззаботные дни миновали. Кончилось блаженное безделье. Пришла баржа с оборудованием. И надо было еще поломать голову, как втащить наверх громоздкий компрессор.
Все остальное - пять перфораторов ПР-20, буры к ним, шланги и прочее барахло - внесли по лестнице без особых хлопот, хоть и попыхтели изрядно. После начались для Шугина переживания.
Всяческого добра начальник снабжения Сергей Викторович, мужик прижимистый и несговорчивый, прислал на этот раз на редкость обильно и разнообразно. Шугин саркастически ухмыльнулся, сообразив, что нынче конец квартала и щедрость Викторыча небескорыстна - просто списывает заначенные остатки. Чего только тут не было! Помимо действительно нужного, прошенного прессованного аммонита в патронах и боевиков к ним с детонаторами, здесь оказались крафтцеллюлозные бумажные мешки аммонита порошкового, вовсе ненужного. К нескольким ящикам необходимых электродетонаторов Викторыч щедрой рукой добавил капсюлей 8-УТБ, что, как известно, означает - в бумажной упаковке, да еще старых, с тонким налетом тетрила на стенках, а это уж никуда не годилось, это была заваль залежалая, да и опасная притом.
Шугин злился, бормотал себе под нос всяческие слова, но сдерживался, пока не увидел старые-престарые времен войны еще, наверное, шашки тола, похожие на куски мыла. Вот тут он взвился!
Наглость Викторыча была беспредельна. Он знал ведь, скотина, что шпуры здесь придется бурить в граните и шашки эти никак не влезут в них, но все же прислал, отделался от ненужного. Безусловно, будь в это время Шугин на складе, снабженец и не помыслил бы об этом, а так - насовал всяческой дряни, благо ничто не грозило ему по дальности расстояния.
- Ах, собака! - цедил сквозь зубы Шугин.
И был изумлен неподдельной, нежной радостью Фомы Костюка, с которой тот ухватился за ящик с толом. Фома поглаживал толовые шашки, умилялся. Оказалось, фронт вспомнил, свою саперную молодость. А наглядевшись, стал утешать Шугина, говорил, что это прекрасная штуковина, что, если не влезет в отверстие шпура, тол можно расплавить и разлить в цилиндрические бумажные формы, и он, Фома, берется это сделать.
Шугин только рукой махнул. Ко всему прочему он обнаружил еще четыре бухты детонирующего шнура - ДШ-А. Голова у него шла кругом. Но где-то втайне он был доволен: все эти хлопоты так занимали его, что мыслям об Ольге просто не оставалось места.
Выгрузку взял на себя Фома. Он деловито установил лебедку, привязав ее для устойчивости к толстой сосне, и мало-помалу вытянул-таки наверх, на хребтину острова, здоровенный, многотонный компрессор.
Фома покрикивал на обленившихся, нагловатых матросов баржи, на ребят из своей бригады, и дело двигалось легко, без натуги. Один только раз компрессор выкинул опасный фортель, всех перепугал. Ну да обошлось. Шугину оставалось только возиться со взрывчаткой.
С баржой прибыл комплект чертежей и расчетов на взрывные работы, и Шугин с головой ушел в дотошное их изучение. Расчеты зарядов были довольно сложные и, как вскоре сообразил Шугин, не вполне реальные. Он прошел на площадку, на место будущих работ, отыскал отметки изыскателей, походил, прикинул и решил, что все можно сделать проще, уменьшить объем буровых работ.
Площадка была в буграх, впадинах и с заметным уклоном к центру острова, а надо было сделать ее абсолютно ровной, и сделать это по возможности в один присест, с помощью системы многочисленных шпуров, заряженных аммонитом и взорванных одновременно.
Лучше всего было бы соорудить все это при помощи электродетонаторов и электровзрывной сети. Но в таком способе был один существенный недостаток - при преждевременном взрыве одного из детонаторов вся система выходила из строя. А при большом количестве зарядов такое могло произойти запросто - попадется один с меньшим сопротивлением мостика, сгорит этот мостик раньше других - и готово, одиночный взрыв, а вся система разомкнута.
Потому-то теперь, задним уже числом, Шугин обрадовался щедрости Викторыча. Он решил, что надо будет просто продублировать всю электросистему детонирующим шнуром.
В общем-то объем гранита, который надо было разрыхлить, был небольшой, даже совсем маленький по сравнению с масштабами дорожных, скажем, работ, не говоря уже о работах по вскрытию карьеров. Но в том-то и трудность этого дела - в малости его! Останься после направленного взрыва на трассе будущей железной дороги хоть десяток бугров или ям - никто и слова не скажет: подгонят экскаватор и вмиг срежут бугры, засыплют ямы. Тут же при неудаче все придется делать вручную, и кто никогда не пытался отбойным молотком рыхлить монолитный гранит, тот не поймет, пожалуй, какая это сволочная работа. Человека колотит всего, трясет, будто при болезни святого Витта, будто человека на вибростенд поставили и вытряхивают из него бессмертную душу, а на граните остаются еле заметные белые полосы и точки. Этого в любом случае не избежать, но надо стараться, чтобы было таких дел поменьше.
Шугин прекрасно знал своих гавриков: если надо рвануть что-нибудь поэффектнее, они хоть до центра земли готовы бурить, но подчищать остатки неудачного взрыва - это увольте. Тут уж они искостерят про себя (а иной раз и вслух) бригадира своего и всех тех умников, которые рассчитывать берутся, а сами ни черта не петрят, канцелярские крысы, дуболомы, бездельники, язви их в печенку, и т. д. и т. п.
В общем, вечером, когда все уже спали, сморенные дневной сумасшедшей суетой, Шугин, хоть и сам валился с ног от усталости, засел за расчеты. Работалось худо, цифры мельтешили, прыгали перед глазами, рука с карандашом дрожала.
- А-а, вались оно все к черту, все равно толку не будет! Завтра пересчитаю, - бормотнул тихонько Шугин и встал.
Стул резко скребнул ножками по полу, взвизгнули под ногами рассохшиеся половицы. Шугин вышел на крыльцо, огляделся и, завороженный, тихонько побрел к самому краю обрывистого берега. Он прислонился плечом к сосне и застыл.
Странное, какое-то даже зловещее зрелище предстало его глазам. Маленькая, яростно-желтая луна висела в небе. Такою луна бывает зимой, в большие морозы. Нынче же было тепло, парило даже. Тень высокого берега с деревьями, словно гравированными на фоне серого неба, качалась, плыла в воде. Залив был оловянно-матов, без блеска, и тишина стояла такая, что хотелось закричать.
Шугин долго пытался понять, но так и не понял, почему у него тревожно на душе. Чем дольше глядел он на луну, на зыбкие тени зарождавшейся белой ночи, тем тревожнее ему становилось. И он догадался наконец, что тревога эта живет в нем самом, притаилась где-то под спудом, в подсознании.
Он стоял напряженный, затаив дыхание, и пытался понять, уловить истоки своей тревоги. И не мог. Ему казалось, что вот-вот сейчас, сию минуту он догадается. что же такое произошло, но чем больше он думал, тем меньше понимал свое состояние.
Неясные, расплывчатые, будто размытые жидким потоком лунного света, проносились обрывки каких-то сцен, образов. Вот он пожимает костяную руку того парня, а рядом Ольга. Она улыбается хищно и насмешливо, и вдруг оказывается, что это не Ольга вовсе, а кто-то темнолицый, с глазами желтыми, как у разъяренного попугая. И вот уже вспоминается явь - всей бригадой толкают в гору компрессор, помогают лебедке, и вдруг трос провисает и многотонная масса медленно и неотвратимо ползет на них, и не остановить ее, не остановить - мышцы и связки трещат от напряжения, и вдруг Женька Кудрявцев прыгает в сторону, и Шугин успевает подумать: "Мерзавец. Дезертир!" Но крикнуть ничего не может - губы свело от напряжения. А компрессор прет и прет, и, когда выдерживать его тяжесть уже нет никакой возможности, появляется взмокший Женька с большим булыжником в руках и сует этот булыжник под колесо компрессора. Раздается скрежет камня о камень, компрессор начинает разворачиваться по оси, его заваливает набок, Шугин и остальные отскакивают, и Шугин почему-то холодно и насмешливо успевает подумать: "Все! Конец телеге!" Но в этот миг Фоме наконец удается врубить стопор лебедки, трос снова натягивается, и все обходится.
И вновь мелькают лица, лица - какие-то странные, совсем незнакомые.
Очевидно, Шугин задремал стоя, потому что, очнувшись, так дернулся, что чуть не упал. Он пытался понять, отчего он всполошился, и тотчас услышал гулкий звук: кто-то покашливал внизу, у самого уреза воды.
"Что за черт, - подумал Шугин, - снится мне это, что ли? Кому здесь быть посреди ночи? Наши все спят, в поселке темно..."
Он осторожно, стараясь не наступить на сухую ветку, добрался до гранитного спуска к воде, и тут шаги его стали совсем бесшумными. Ноги, обутые в кеды, цепко приникали к шершавому камню, и Шугину казалось, что в такую ночь можно запросто ходить по отвесным стенам. Наверное, именно в такие ночи и выходят на прогулку лунатики. Он спустился к самой воде и увидел сгорбленную фигуру.
Шугин подошел почти вплотную к незнакомцу и только тогда узнал главного врача санатория Илью Ефимовича Дунского.
Тот сидел, упершись локтями в колени, положив подбородок на сжатые кулаки, и задумчиво глядел перед собой. Шугина поразило лицо главврача. Куда делись округлость, ямочки, привычная живость черт! Перед ним сидел усталый, очень спокойный, точнее сказать, даже умиротворенный человек.
Шугин глядел на него и не решался подойти, нарушить его спокойное одиночество. Ему казалось, что с таким лицом человек должен думать о чем-то очень важном, вечном - о жизни и смерти, о мироздании, о том, что есть человек и для чего он живет на земле. Шугин поколебался и собрался уже повернуть назад, но нога его скользнула, и Юрий чуть не упал.
Дунской резко вскинул голову. Луна светила врачу в лицо, и он не сразу разглядел, кто перед ним.
- Кто это? - спросил Дунской.
- Это я, Илья Ефимович, Шугин. Я случайно тут.
- Садись, разрушитель! - Дунской похлопал ладонью рядом с собой. - Задумаешься тут - солярка для движка кончается, автоклав ни к черту, а тут еще один чудак другому операцию сегодня делал! Можешь представить?! Тут лосиные мухи водятся, клещи с крылышками, и вот один такой клещик и вцепился моему пациенту, простите, в заднее место - они под одежду забираются. Он клеща-то оторвал, а голова под кожей осталась. Пострадавший своего дружка просит - вытащи, мол, к сестричке неудобно обращаться. Дружок сперва иголкой попробовал - не выходит. "Надо, говорит, тебе операцию делать". И давай ковырять перочинным ножом. Один ковыряет, второй не терпит, криком кричит. А вокруг ассистентов с полдюжины дают советы. Ну что с ними прикажешь делать? Взрослые мужики, а как дети малые.
Шугин даже не засмеялся, так его разочаровал Илья Ефимович. Вот тебе и вопросы жизни и смерти, вот тебе и мысли о мироздании... Солярка, автоклав какой-то паршивый, лосиные мухи... И это в такую ночь!
Видно, чувствовал Илья Ефимович настроение собеседника, потому что вдруг улыбнулся, оборвал себя на полуслове, внимательно вгляделся в Шугина.
- Да ты что это насупился, братец? Может, неприятности какие? - спросил он.
Шугин объяснил.
Илья Ефимович посерьезнел, помолчал малость, потом усмехнулся.
- Вон оно как! Что есть человек и для чего он живет на земле?.. Ну что ж, Юра, это очень важные вопросы, и о них тоже надо думать. Но для меня сейчас самое главное в жизни - как бы круче поприжать эту хитроумную стерву, имя которой - чахотка. А для этого нужно, чтобы операционная, если она понадобится, в любой миг была освещена. Это о солярке для движка. И чтобы бинты и салфетки были стерильными. Это об автоклаве. И еще сотни "чтобы". Потому что болезнь, которую я лечу, коварна и в любой момент нужно быть готовым к самым неприятным неожиданностям. И тут уж приходится думать о жизни и смерти не вообще, не в философском плане, а конкретно. Так-то, дружок! А то, что ты задумываешься над вопросами извечными, так это ты взрослеешь... душой взрослеешь.
Они глядели на тусклую воду шхер, думали каждый о своем. Было тихо-тихо, только изредка плескала по воде хвостом рыба-полуночница.
Потом Шугин неожиданно спросил:
- У вас есть семья, Илья Ефимович?
- Есть. Жена и сын. Жена тоже фтизиатр, но, в отличие от меня, хирург. А Ленька - студент, историком будет. Через месяц прикатят, жду не дождусь.
- Счастливый вы человек, доктор, - вырвалось вдруг у Шугина.
Дунской удивленно вскинул голову, подумал.
- Счастливый? - переспросил он и вдруг рассмеялся. - Что ж, ты, пожалуй, прав. Замотаешься, набегаешься, иной раз клянешь все на свете. Но если всерьез - да. Я бы другой жизни не хотел. А ты что же, несчастен?
Шугин не ответил.
- Я вижу, что ты маешься, - очень серьезно сказал Дунской. - И примерно догадываюсь отчего. Не так уж это трудно, учитывая твой возраст. Но ты вот о чем подумай, Юра, у тебя ведь есть самое главное, что нужно человеку. У тебя есть дело. Серьезное, опасное мужское дело. А все остальное... Это пройдет, Юра. Поверь мне, поверь как врачу и просто как человеку, который старше тебя вдвое.
- Не знаю, Илья Ефимыч, не знаю, - медленно сказал Юра. - Сейчас мне очень тошно, только работа и спасает. Но я вот о чем думаю... - Шугин разволновался вдруг, заговорил сбивчиво, проглатывая концы слов, с хрустом ломая попавшую в руки сухую веточку. - У всех у нас, я говорю о своих ребятах, жизнь была не очень похожа на розовый леденец. Петька в молодости глупостей натворил, у Ивана с женой полный завал, Женька хоть и помалкивает, но тоже было у него что-то. О Фоме уж и не говорю - хлебнул старик в жизни всякого по самые ноздри. Но если о главном... Они ведь мастера. Каждый из них мастер, взрывник волею божьей. Мы ведь это главное, о чем вы говорили, нашли, и это на всю жизнь, И если с такой точки зрения смотреть, мы, наверное, тоже счастливые люди. Так я говорю, доктор?
- Так, Юра, только так, - отозвался Дунской.
- А сколько таких, я и сам знаком с некоторыми: всего от пуза - деньги, квартира, машина, а счастья нет. Работают, лишь бы номер отбыть. У нас один есть, плановик, грамотный вроде специалист, а ждет не дождется конца рабочего дня и с удовольствием, со страстью кулинарит. Он жену близко к плите не подпускает. Такие супы делает, такие соусы и всякие там табака, чебуреки, паштеты! Я однажды в гостях у него был, чуть тарелку не проглотил, так вкусно. Дома целая библиотека из поваренных книг, от самых древних до последних. У него талант к этому делу, а он арифмометр крутит.
- Это верно. - Дунской усмехнулся. - Модное словечко "хобби" - это из той самой оперы. У меня ординатор есть, одно только звание - доктор. Зато как столярничает! Всю мебель в доме своими руками сделал. А другой, тот, правда, поприличнее врач, но тоже, - Илья Ефимович пожал плечами, - этот каждую свободную минуту в архивах и библиотеках пропадает - изучает историю жизни декабриста Лунина. Большое счастье, Юра, найти себя. Не каждому оно дается.
Они снова надолго замолчали, и Шугин почувствовал, что острая, сосущая тоска по Ольге чуть отпустила сердце. И он впервые поверил, что, возможно, сумеет когда-нибудь избавиться от боли своей навсегда.
Дунской встал:
- Ну, хватит, парень! Завтра дел невпроворот и у меня и у тебя. Скоро рассвет, а мы сидим тут, философствуем. Пошли-ка спать!
- А вы говорите - солярка, - улыбнулся Шугин и тоже поднялся.
- Чудак человек! Всему свое время.
Они поднялись по откосу наверх. Дунской похлопал Юрия по плечу и пошел, покатился упругим мячиком к себе. А Шугин долго глядел ему вслед.