5
Медленно и настойчиво постигал Антон нелегкое искусство ковки стали. Молот, как норовистая лошадь, порой не слушался его, как бы вставая на дыбы, металл поддавался его воле нехотя, а напряжение, сопровождавшее каждый удар, изнуряло. Мастерство давалось с трудом, и это ожесточало Антона, делало неразговорчивым, глаза его были всегда угрюмо сосредоточены, точно он, чутко прислушиваясь, вглядывался внутрь себя, и Гришоня, не любивший понурых людей, навязчиво донимал его:
- Чего ты сник, ну, чего?
Антон отстранил его:
- Отстань. На одном месте толчемся - не замечаешь?
Однажды штамповка не пошла с самого утра. А утро было морозное, ясное; сквозь закоптелые стекла пробивались лимонно-желтые лучи негреющего и какого-то косматого - в ореоле - солнца, путались в кружевном переплетении балок под крышей, растворяясь в синем чаду. Металл, точно глина, - вязкий, сырой; хотя Гришоня и смазывал усердно ручьи соляным раствором, детали прилипали то к верхнему, то к нижнему штампам, и их приходилось выковыривать. Напрягаясь, Антон озлобленно скалил зубы, тяжело дышал, раздраженно вытирал пот, который щипал глаза, часто пил газированную воду и придирался к нагревальщику:
- Перегрел?
- Нормально, - отрывисто бросал тот, заражаясь его нетерпением и горячностью.
- А я говорю, перегрел!
По корпусу двигалась группа людей в халатах. В центре ее находился пожилой приземистый человек с седыми пышными усами, чем-то напоминавший учителя Дмитрия Степановича, на голове - приплюснутая кепка, руки - в карманах халата. Вместе с ним шли директор завода, секретарь парткома, начальник цеха Костромин, Фирсонов, Володя Безводов, и сзади легко нес свое тучное тело старший мастер Самылкин.
Антон похолодел. Он мысленно молил об одном; только бы начальство, проходя мимо, не обратило на него внимания. И в ту же секунду он с ужасом увидел, как седоусый, отделившись от группы, повернул прямо к нему. Остальные остановились в проходе. Антон готов был провалиться сквозь землю, лишь бы не показывать свою работу.
Но седоусый уже стоял рядом. Как на грех, деталь предательски завязла в верхнем штампе и вместе с "бабой", остывая, назойливо маячила перед глазами - вверх-вниз, вверх-вниз, пока он не сбросил ее. Движения Антона казались неумелыми, скованными…
Седоусый выразительным кивком головы подозвал Антона к себе, наклоняясь к нему, негромко, но отчетливо спросил:
- Как фамилия? Карнилин? А звать? Ага!.. Как идут дела, Антон?
Уставший больше от переживаний, чем от самой работы, Антон неприветливо посмотрел на незнакомца и с досадой махнул рукой:
- Плохо!
- Почему?
- Не знаю. То ли штамп подсел, то ли еще что, а может, металл некачественный - заедает! Видели, небось…
Гость задумался, выпятив губы и топорща большие усы, Антон окинул взглядом цех - из-за молотов, прессов и печей испытующе следили за ним кузнецы, нагревальщики…
Седоусый попросил у Антона сначала очки, потом рукавицы. Сопровождающие его люди, стоя поодаль, заулыбались, когда он взял клещи.
- Смотри, - сказал он Антону и подал знак нагревальщику. Тот выхватил заготовку. Споро, красиво, экономно отковал седоусый несколько деталей. И странно: молот работал послушно, металл в штампах не застревал. Потом он повернулся к Антону - лицо как будто помолодело, глаза горели юношески весело, вдохновенно:
- Не заедает?
- Но вы делаете три удара! - возразил Антон. - А по технологии надо четыре.
- Технология - не путы для тебя, мешает - разорви, отбрось. Технологию делаешь ты, кузнец, и ты ее меняешь. Гляди, выискивай, пробуй! - Старик неожиданно хлопнул Антона по плечу, засмеялся простовато, по-свойски, возле глаз - мудро - лучики морщинок. - На, держи свое оружие, - сказал он, подавая очки и рукавицы. - До свидания, Антон. Работай… Молоток ходит, как часы. - Присоединился к своей группе и двинулся дальше.
Старший мастер подбежал к Антону, прокричал в ухо, торопливо и восторженно:
- Знаешь, кто с тобой разговаривал? Первый заместитель министра! Федосеев, Григорий Миронович. Из кузнецов! Читал надпись на своем молоте? Это он открыл дорогу новаторскому движению в машиностроении. Гляди, парень!.. - предупредил он и поспешил догонять ушедших.
Антон подошел к окну и замер. Что-то необычное произошло в его душе в эти короткие минуты, что-то огромное сдвинулось и переместилось. Он это чувствовал, хотя и смутно еще. Будто осенило каким-то новым светом его будущее, его судьбу. И он понял, что жить надо по-иному. А как?.. Он не мог ответить. Но знал, что по-другому, по-новому.
Усеянный черными крупицами угольной пыли снег пылал на солнце, леденил взгляд звездчатой россыпью; казалось, шагни на серебряный его наст, и он заскрипит, диковинно запоет на разные голоса.
Антон облегченно вздохнул и улыбнулся Гришоне медленно, светло, всей своей широкой щедрой душой, затем шагнул к молоту, подав знак нагревальщику.
6
Недели через две после посещения цеха заместителем министра Антон дал самую высокую выработку - сто десять процентов. Для него это была победа, тем более, что цех изо дня в день не справлялся с заданиями и Антон чувствовал себя виноватым.
Вот теперь, кажется, наступила пора заявить о своем давнишнем желании: сделать свою бригаду комсомольско-молодежной. Но не по названию, а по сущности, по делам. Новое звание бригады наложит на него новые обязанности и отнимет немало часов в его и так предельно уплотненных сутках. Но он чувствовал, что тот творческий порыв, который духовно соединяет людей в единый коллектив, все сильнее захватывает его и, независимо от его желания, влечет вперед, - невозможно отделиться от него или свернуть в сторону.
По окончании смены Антон пришел к Володе Безводову посоветоваться. Тот, ни минуты не раздумывая, выпалил:
- Ваша бригада должна быть комсомольско-молодежной! Предстоят такие дела!.. Алексей Кузьмич сказал, что пора выводить кузницу в гору, и коммунисты с комсомольцами должны идти впереди.
- Правильно! - с готовностью подхватил Гришоня и выпятил свою грудь.
- Нагревальщиком возьмете Илью Сарафанова, я с ним говорил, он согласен. Прессовщицей - Настю Дарьину, она охотно пойдет в бригаду, - диктовал Безводов, обжигая товарища горячим, воодушевленным блеском черных глаз.
- За Настю погоди решать, - вставил Гришоня. - За нее Олег решит. Она у него как по струночке ходит.
- А мы его самого заставим ходить по струночке, - бросил Володя и потащил их в комнатку старшего мастера.
Самылкин грузно и домовито восседал за столом и с усердием писал на разграфленном листке бумаги. При появлении ребят щеки его недовольно дрогнули, нагнали на переносицу мелкие морщинки, губы непримиримо поджались.
- Мы к вам, Василий Тимофеевич, - деловито сказал Безводов.
- Неужели? - насмешливо удивился тот. - А я, гляди, ребята, без вас и работать не могу, вот беда!
- Мы же по делу, - разъяснил Гришоня, садясь к столу и с любопытством заглядывая в бумаги.
- Вот хорошо! - воскликнул Самылкин, не поднимая головы. - А у меня тут, стало быть, бездельников полно, мне и невдомек…
Ребята переглянулись. Безводов сказал сдержанно и суховато:
- Мы по серьезному вопросу к вам пришли. Если не хотите разговаривать, так и скажите.
- Какой вопрос? Говорите.
-: Хотим организовать комсомольско-молодежную бригаду, - сказал Антон.
- Никаких бригад, - отрезал старший мастер. - Работайте, как работали.
- Я хочу иметь бригаду из комсомольцев. Почему не разрешаете? - спросил Антон требовательно.
Старший мастер приподнял, наконец, голову, успокоительно попросил:
- Потише, молодец. Мало ли что ты захочешь… Другие бригады ломать из-за тебя прикажешь? Не стану. И разговор, стало быть, окончен. Что уставился? Не стращай своими глазищами.
Безводов послал Гришоню за Фомой Прохоровичем, сел к столу, попробовал убедить старшего мастера.
- Уверяю вас, Василий Тимофеевич, это будет самая лучшая бригада в цехе.
- Старуха надвое сказала.
- Вот увидите!
- И глядеть не стану - не спектакль, - упрямо твердил старик. - Уходите, не мельтешите перед глазами.
Вошел Фома Прохорович, сел на лавку, осуждающе взглянул на Самылкина, склонившегося над бумагами, и густой басок его нарушил тишину:
- Зачем мешаешь ребятам, Василий? Нехорошо это…
- А ты защитник у них? Адвокат! - воскликнул старший мастер вскакивая. - Ты гляди, старик, я не посмотрю, что ты депутат и все такое. Я и тебе могу приказать: не вмешивайся.
За двадцать с лишним лет совместной работы Фома Прохорович хорошо изучил Самылкина, не обижался на его слова, на горячность и сейчас только рассмеялся и сплюнул:
- Тьфу, старый дурачина! Они же для пользы дела стараются. А ты им крылья подрезаешь…
- Сам знаю, что для пользы. Я их, подлецов, не меньше твоего люблю. Но что это такое? Чего бы они ни захотели, комсомольцы, - то вынь да положь им! Инженеров к ним приставляют, школы им подчинили. Захотели свою бригаду сколотить - пожалуйста. Не просят, а требуют! Слишком большую волю дали им.
Фома Прохорович рассмеялся:
- Завидуешь ты им, что ли?
- Может, и завидую. Мы с тобой пришли в этот цех - здесь два-три молота стояло, да и то никудышные. Все ворочали своим горбом. Много к нам инженеров прикрепляли? А им сейчас все, вся техника - ставь рекорды! - Грозно взмахнул рукой и воскликнул. - Нет, Фома, им, молодцам, легко живется, надо рогатки ставить, барьеры, - пусть преодолевают характер закаляют.
- Глупости городишь, - ухмыльнулся Полутенин, а Гришоня удивленно проговорил, приоткрыв рот и часто мигая:
- Это же реакционные идеи!..
Мягкое лицо мастера расплылось, подобрело, он рассмеялся и пригрозил Гришоне:
- Ишь ты, выучился разным словам, да и соришь ими где попадя. Я вот тебе всыплю за такие слова!.. - Сел, отдышался и сказал: - Идите к Костромину, скажите, что я согласен. Но, гляди, ребята: взялся за гуж, не говори, что не дюж; буду требовать с вас - не плачьте.
Когда ребята вошли в кабинет начальника цеха, Костромин с кем-то резко разговаривал по телефону: левая бровь его взлетела к виску, борода сдвинулась вправо, и от этого лицо его казалось сердито перекошенным; нетерпеливо слушая собеседника, он взглядом приказал ребятам сесть. Вид начальника не предвещал ничего доброго. На длинном столе и на подоконниках были разложены разнообразные детали. Окончив разговор, Костромин швырнул трубку на рычажок, не садясь, быстро записал что-то в блокнот, затем стремительно приблизился к ребятам. Те почтительно встали.
- По делу, Володя? Я слушаю, - все еще резковато, но уже миролюбиво проговорил он.
- Леонид Гордеевич, мы хотим организовать комсомольско-молодежную бригаду. Разрешите?
Костромин отвернулся, тихо, как-то обиженно пошел к столу, задумчиво теребя бороду.
- У нас двенадцать молодежных бригад, но не всеми ты можешь похвалиться, - сказал он. - Так не лучше ли укрепить, подтянуть старые, чем создавать новые? Кроме того, придется ломать другие бригады - вы ведь кого-нибудь не возьмете?..
- Нам нужен Сарафанов, нагревальщик из бригады Саляхитдинова - они все равно ссорятся - и прессовщица Дарьина, - объяснил Володя.
- Старший мастер Самылкин не возражает, - осторожно вставил Гришоня.
Дойдя до стола, Костромин круто повернулся:
- Вы знаете, как необходимы нам деятельные кузнецы и бригады. Мы задыхаемся без них. Как мы ни бьемся, а кузница до сих пор идет позади других цехов. А она обязана во что бы то ни стало стать первой. - Помолчав, он спросил. - Кто бригадир?
- Карнилин, - сказал Безводов. - Вот он.
Леонид Гордеевич, изломив бровь, взглянул на Антона, наткнулся на его прямой и смелый взгляд, мгновенно принял решение и, подойдя к кузнецу, тронул за плечи:
- Будете работать хорошо - окажу полную поддержку. Не справитесь - пеняйте на себя: расформирую, а вас переведу в нагревальщики. До свидания.
Глава третья
1
Антон старался не думать о Люсе. Чувства к ней были как бы приглушены грохотом кузницы, вытеснены учебой в школе. Ему не хватало суток - спал не больше пяти часов, из цеха, наскоро искупавшись, бежал в школу, и там проходили часы в напряженнейшем внимании, в усилии памяти, воли и духа. В свободное от учебы и работы время он выполнял комсомольские поручения, размышлял о своей бригаде, готовил уроки, а во сне ему виделись английские слова и фразы в виде оживших загадочных узоров, которые он не мог уловить, расшифровать и произнести.
Попадая с Володей Безводовым в другие, не заводские компании, Антон видел, что сведенные в один круг люди разных профессий и положений мало говорили о паровых молотах, болванках и термической обработке деталей, а спорили о новых романах и спектаклях, о футболе и музыке, обсуждали вопросы международной жизни. Многое из этих разговоров он не понимал, имена людей, которые тут произносились, ему даже не были знакомы. На таких вечеринках Антон старался быть незаметным, скромно сидел, спрятав руки под стол, чутко прислушивался к беседе, запоминал. Многих из этих людей он уважал, завидовал им, сердцем чувствуя, что они такие же простые и бесхитростные, как и он сам, и к знаниям шли таким же трудным путем, каким идет он.
Антон читал книги, читал с жадностью - в постели перед сном, в трамвае, в красном уголке цеха во время обеденного перерыва и даже на улице, на ходу. И чем больше он читал, тем отчетливее понимал, что все это незримо влияет на его труд, а труд - это он теперь твердо знал - незыблемая основа жизни, в нем все его успехи и неудачи, невзгоды и радости, муки и наслаждения, в нем его мужество и слава. Рабочий человек обязательно должен иметь среднее, а то и высшее образование, чтобы изо дня в день возвышаться в своем труде.
Антону было труднее учиться потому, что профессия его была несравненно тяжелее многих других. И порой его клонила неодолимая свинцовая усталость, руки безвольно опускались, и он с отчаянием малодушного думал, что не выдержит такого напряжения, бросит школу.
В такие моменты, страшась принятия окончательных решений, Антон шел за поддержкой к своему другу Безводову или Фирсонову, а чаще - к Фоме Прохоровичу Полутенину.
Антону нравилось бывать в этой тихой и приветливой семье. Здесь было уютно и просто, как дома.
Когда-то Фома Прохорович был суровым, иногда даже жестоким человеком, и Марии Филипповне, женщине кроткой, мягкосердечной, не раз приходилось плакать от него втихомолку. А молодая невестка Нюша трепетала от одного его взгляда из-под хмурых бровей. Не боялись его только внуки, лезли к нему во всякое время, - он для них был добрым дедушкой.
Но после гибели сыновей на войне он круто переменился. Горе смягчило его, укротило нрав, сблизило с женой, - он понял, что на свете, кроме нее, нет ближе человека.
От старшего сына, жившего отдельно от них, остались двое детей; от младшего - одна девочка, Оля. Фома Прохорович все чаще стал замечать, как невестка Нюша, посадив на колени Оленьку, подолгу сидела в глубокой задумчивости и печали, шептала, глотая слезы:
- Как будем жить без папы-то?
- С дедом, - отвечала девочка: она не помнила отца.
Нюша замкнулась, никуда не ходила, после работы, поужинав, сразу ложилась в постель.
Фома Прохорович долго ходил молчаливый, углубленно думая о чем-то, решая какую-то сложную задачу, и, решив ее, позвал однажды к себе невестку, посадил возле себя и сказал:
- Вот что, Анна… Хватит тебе слезы лить. Слезами мужа не вернешь. Ты женщина молодая, из себя видная, неглупая… Не годится тебе жить так… Невелика радость с нами, стариками, хороводиться. Выходи-ка ты замуж, обзаводись семьей…
- Правда, Нюша, правда, милая, - подтвердила Мария Филипповна.
Фома Прохорович помолчал и прибавил:
- Хочешь, оставайся здесь, комнаты вон какие, не стесним… Если, конечно, хороший человек попадется. А хочешь - к нему иди… Ну, а Оленька, внучка, пусть при нас растет, нам без нее нельзя.
Через год Полутенины выдали невестку замуж, точно дочь свою, и остались с Оленькой.
Фома Прохорович относился к Антону, как к сыну, - этот парень, скромный и работящий, пришелся ему по душе.
Простой, сам не очень грамотный, но мудрый своим житейским опытом человек, он безошибочно находил пути к сердцу Антона. Пожалуй, никто так проникновенно не произносил великие, но ставшие уже привычными слова, как он. Сидя за столом в своей просторной и чистой квартире, наливая из стакана в блюдце чай, смущенно покашливая, он вдумчиво и тихо внушал своим мягким и ласковым баском:
- Ты не забывай, сынок, коммунизм-то уже вот, на пороге… Он ждет людей честных и работящих и, конечно, грамотных, знающих… А хорошее-то всегда дается трудно… с мукой дается. Но ведь ты рабочий, ты должен быть потверже других духом-то - у огня стоишь…
Слушая Фому Прохоровича, Антон чувствовал, как в груди что-то приятно таяло и тепло разливалось… Он уходил от негр освеженным, полным сил и веры. И снова терпеливо и неутомимо нес груз, который он сам взвалил себе на плечи. Порой казалось, что под этим грузом погасла его любовь к девушке. Но это только казалось. Как тлеющий в глубине костра, под пеплом, огонек при дуновении ветра разрастается в пламя, так и почти угасшая любовь Антона к Люсе вдруг вспыхнула с новой силой.
В субботу Антон, Гришоня и Володя Безводов собрались в Центральный парк культуры и отдыха имени Горького на каток.
В безветреные вечера, когда морозный воздух чуть внятно пахнет ранней весной, а над городом в черной пропасти неба зажигаются голубые студеные созвездия, Антон любил выйти на лед. Глядя на карнавальную пестроту костюмов среди розоватых сугробов снега, следя за веселой игрой огней, отражавшихся в ледяных зеркалах, заглядывая в девичьи лица с нацелованными морозом щеками, в задорные их глаза с инеем на ресницах, слушая всплески смеха и пронизывающие насквозь пленительные звуки вальса, Антон испытывал ни с чем не сравнимое чувство душевного восторга.
Выйдя из гардероба, он на минуту останавливался губы полуоткрыты в улыбке, ноздри жадно вдыхают аромат свежести - окидывал взглядом пространство в струящихся потоках света прожекторов, в морозных искрах, карусельное кружение толпы, перспективу аллей, уводящих в дальний конец парка, на пруды, и, подхваченный желанием лететь, Антон приподнимался на носки, для разбега делал несколько стремительных прыжков, а потом кидал себя вперед, стрелой рассекая толпу - одна рука за спиной, другая с ремешком размашисто резала воздух.
Приметив впереди девушку в нарядном костюме, он гнался за ней, а догнав и заглянув ей в лицо, улыбался широко и приветливо - от изобилия счастья.
Вот и сейчас, выбежав на лед, Антон, высокий, стройный, в синем шерстяном свитере, с непокрытой головой, покосился на товарищей, потом внезапно рванулся и пропал в людской гуще. Безводов погнался за ним, Гришоня отстал; у него зябли уши, и чтобы укрыть их от мороза, он надел Антонову ушанку. Она была велика ему, надоедливо съезжала на глаза, и он, запрокинув голову, по-птичьи выставив острый нос, спотыкался и бранил бросивших его товарищей.