Вот самый огромный, агрегат, умно и сложно оплетенный конвейерами, изогнутыми монорельсами со свесившимися цепями и крюками. Здесь штампуется коленчатый вал - самая громоздкая и тяжелая поковка. Подземные толчки здесь резче, явственнее, полотнища пламени от ударов захватывают пространство шире, жарче. Над массивной печью неугасимо и метельно вихрится, бьет ввысь огонь; на одном конце ее загружают длинные холодные стержни, на другом вынимают их белыми от нагрева. Двадцать крепких, плечистых парней на трех молотах и двух прессах гнут, плющат сталь: обвал, обвал! - сотрясает пол первый молот, проворные руки хватают красную глыбу, и другой молот вторит с еще большей яростью: залп, еще залп! И коленчатый вал, четко и красиво изогнутый, обрезанный под прессом, виснет на крюках, потом серый, поблекший, медленно уходит по подвесному конвейеру в отделение термической обработки.
Антон постоял тут, наблюдая слаженную, до последнего поворота рассчитанную работу кузнецов, и с неохотой побрел в бригаду Олега Дарьина.
Попав на завод, Антон надеялся, что Дарьин, как старый товарищ, поможет ему быстрее освоиться в цехе, постичь тайны профессии, и они, молодые, смекалистые, полные сил, пойдут бок о бок, поведут за собой остальных - будут советоваться, изобретать, выдумывать. И они сблизились вначале, как бы подружились: встречались в цехе, Антон часто заходил к Олегу домой.
- Самое главное в нашем деле - это не подпускать никого, не давать забегать вперед, - поучал Олег покровительственно. - Увидишь, что кто-то вырывается вперед - осади, то есть поднажми сам.
- Это что же, твоя трудовая программа? - спросил Антон.
- Можно сказать, выстраданная, - подтвердил Олег. - А как же иначе, посуди сам. Давай разберемся… Жить просто, как все, серо, ровно - неинтересно; один раз живем. Мне больше по душе другое… Вот идет, скажем, по корпусу чисто одетый человек, видно, что не наш, не заводской, поглядывает по сторонам; и я уже вижу - это газетчик, и знаю - ищет меня. Поговоришь с ним, расскажешь кое-что… Смотришь, через несколько дней в газете про тебя очерк написан или фото твое красуется… Люди смотрят, читают… Разве это плохо? Тут, брат, нет никакой подтасовки, я ведь в работе злой, ты знаешь, себя не пощажу… А если другой вырвется вперед - значит, о другом будут писать…
- А как же ты со мной-то делишься? - спросил Антон насмешливо. - А вдруг я забегу вперед?
- А я с тобой не всем делюсь, - засмеялся в ответ Олег. Но в этом шутливом ответе заключалась вся сущность Дарьина, и это Антону не понравилось.
Со временем стена отчуждения между Олегом и Антоном незаметно становилась все выше и глуше. Антон был уверен, что Дарьин преуспевает только потому, что на него устремлены взгляды других людей. Лишить его особого внимания - и он поблекнет, засохнет… Жизнь напоказ возмущала Антона больше всего. Его злило пренебрежительное отношение Олега к людям, стоящим ниже его, в частности к нему, Антону, а главное, к своей жене Насте, скромной, тихой, работящей женщине, - он как бы подчеркивал, что женился не из любви к ней, а из милости.
Поженились они полтора года назад. Олег жил в загородном бараке, в общей комнате, где помещалось человек сорок. С Настей он познакомился в цехе, когда она неделю работала в его бригаде. На него, лучшего кузнеца завода, резкого, грубоватого и от этого казавшегося смелым, она смотрела с обожанием. Ему льстило, когда она робела перед ним, почти трепетала, и понравилась ее доброта. Они встречались около года, - Олег все ждал, когда ему дадут комнату. Но дом все еще строился, а время шло. И Настя из девичьего общежития перебралась к нему. Они перенесли койку в угол, устроили из простыней нечто вроде ширмы, - хотелось иметь хоть какой-нибудь свой уголок, где можно остаться наедине.
Олег был с ней ни добр, ни ласков, ни слишком груб - безразличен. Настя присматривалась к нему ожидающим взглядом, скрывая в душе и тоску, и боль, и разочарование. Радостная семейная жизнь не получилась…
Антону всегда было немножко жаль ее; ему неловко было видеть, как она старалась угодить мужу, повиновалась не словам его, а лишь взглядам. Но иногда в глазах Насти проскальзывало что-то отчаянное, решительное, что зрело в ее душе, и думалось: вот-вот вырвется ее истошный, возмущенный крик. Неприязнь к Олегу возрастала.
Как-то вечером, подходя к Дворцу культуры, Антон увидел у входа Олега Дарьина, грубо и заносчиво кричавшего на билетершу:
- Нет у меня билета, забыл! Дарьин я, кузнец, знаете? Вон портрет мой висит, оглянитесь!
- Зачем мне ваш портрет! Билет давайте…
- Заладила одно: билет, билет. Газет в руки не берете… Ставят только таких!..
- Постыдились бы оскорблять, я вам в матери гожусь… Не мешайте проходить людям.
Антона поразило поведение Дарьина, его грубый тон.
"А ведь я тоже не отличаюсь выдержкой и вежливостью и выгляжу иногда, наверно, таким же противным", - подумал он с осуждением.
У Антона оказалось два билета. Олег прошел с ним, словно делая ему одолжение.
Дарьин любил большие получки, в работе был норовистый и непримиримый, бригаду держал в страхе, и она действовала, как заводной механизм. Один раз нагревальщик уронил раскаленную болванку прямо на педаль, молот сильно хрястнул и исковеркал лежащую на штампе поковку. Злобно оскалившись, Дарьин запустил в нагревальщика клещами, и не увернись тот за угол печи, увесистые кузнечные клещи оставили бы добрую отметину на его горбу.
- Будешь знать, как ронять!..
Сейчас, подойдя к Дарьину, Антон сказал, как бы объясняя причину своего появления в бригаде:
- В штамповщики перехожу.
- Рановато, - бросил Олег неодобрительно. - Рискованно: ногти не обломай… Я два года у печи терся, прежде чем встать к молоту.
- Тебя не поймешь, - ответил Антон. - То говорил, довольно стоять за спиной Фомы Прохоровича; сейчас говоришь - рано.
Дарьин штамповал тяжелую и сложную деталь. Антон до обеда следил за Олегом, запоминал каждое его движение: как он раскладывал и менял клещи, как поворачивал деталь в ручьях, сколько делал ударов и какой силы… А после перерыва Антон попросил:
- Дай-ка я попробую.
- А если испортишь? - придирчиво спросил Олег, с неохотой передал клещи и отступил в сторону, сухо поджав губы.
Чувствуя на себе его недружелюбный взгляд, Антон связанно, несмело повторял движения Дарьина, отковал деталь и с досадой отметил, что одна часть ее не заполнила ручья. Дарьин рванулся к нему:
- Весь металл на хвост оттянул! Не видишь!
- Вижу, - огрызнулся Антон.
Нагревальщик положил перед ним вторую заготовку. Напрягаясь, нервничая, Антон испортил и эту: теперь в другую сторону перепустил.
Дарьин грубо оттолкнул его:
- Хватит, отойди!
- Не отойду! Теперь я знаю, как надо. Теперь выйдет, честное слово! - крикнул Антон.
- За брак с меня будут высчитывать, а не с тебя, - Дарьин отнял у Антона клещи и отстранил от молота.
Но Антон не уходил: он упрямо стоял поодаль - учился.
В конце смены Олег подсчитал откованные детали и удалился, усталый и самодовольный, небрежно пригласив Антона идти домой. Но Антоном все настойчивее овладевало желание доказать Дарьину, что он сумеет управиться с этой деталью.
Цех опустел, грохот утих, за окнами белел во тьме снег. На небе, правее трубы, пылала лазоревая звезда. Морозило. В корпусе перекликались наладчики и слесари.
Отыскав десятка два заготовок, Антон остановил старшего мастера, попросил:
- Дядя Вася, я нашел несколько некачественных болванок, разрешите мне обработать их?
- Что за новости? Ступай домой…
- Дарьин-то не дал мне… - пожаловался Антон.
- Не дал? Ах, сатана! - вскричал Василий Тимофеевич, и Антон не понял, восхищается он им или осуждает. - Вот так дружка ты заимел! - Сняв кепку, погладил бритый череп, из-под ладони испытующе покосился на парня, сжалился: - Ладно, только зря не бухай. Я подойду после…
Антон подождал, пока нагреется металл, пустил молот, вынул заготовку, аккуратно положил на штамп и нажал педаль. Гулко разнеслись по корпусам пять одиноких ударов. Поковка не получилась.
"А вот сейчас выйдет. Должно выйти!" - убеждал себя Антон.
Выкатил кочережкой вторую, подхватил клещами, понес, положил, надавив педаль, ударил раз, остановился, обследовал, поправил в ручье, ударил еще раз, опять взглянул, опять поправил. Но и эта деталь не вышла, - металл не заполнил формы; откинув в сторону поковку, Антон опять упрямо повторил: "Врешь. Выйдешь! Сейчас обязательно выйдет. Эта наверняка получится".
Достал из печи третью заготовку, с надеждой опустил на штамп, и вспышка озарила его беспокойное, как будто похудевшее лицо, сосредоточенные, немигающие глаза. Опять брак!
"Что такое?!" - подумал он тоскливо и огляделся: в корпусе было тихо, пустынно, полутемно; приподнятое вначале настроение угасало. Не вышли четвертая, пятая и шестая поковки. Антон отшвыривал их рывками, с досадой, переводил дыхание и опять поворачивался к печи, брался за кочергу. Он вытягивал новую болванку, зажимал ее клещами, - она притягивала его взгляд слепящими, переливающимися, какими-то чарующими тонами, - и с мольбой и отчаянием шептал, точно в этом искрящемся куске металла заключалась его судьба, его счастье:
- Выйди!.. Пожалуйста!.. Хоть один раз!.. Голубушка!..
Но сталь мстительно кидала в лицо ему раскаленные брызги, шипела, меркла, не покорялась - коробилась, перекашиваясь. Антон обливался потом, каждая заготовка вытягивала силы, опустошала; у него кружилась голова, слабели ноги, и полночная тишина гнетуще давила на плечи.
"Ну что делать?" - думал он, устало свесив руки. - Надо бросить сегодня, завтра еще попробую… Пойду домой, усну". - Но не уходил. Какая-то независимая от него сила, упрямство удерживали тут; на секунду представил Дарьина, его снисходительную усмешку, его голос: "Рискованно; ногти не обломай". Это заставило собрать силы, кинуться к печи и выхватить еще одну болванку.
"Я неуверенно штампую, смелее надо, крепче", - убеждал он себя, восстанавливая в памяти приемы Дарьина, Фомы Прохоровича, их движения.
Отковал еще две детали - и испортил: у одной перекос, вторая не заполнила формы. В ярости грохнул об пол клещами, метнулся к окну, ткнулся лбом в стекло и заплакал - от ненависти к себе, к молоту, оттого, что устал, что голоден, что уже поздно - за полночь, что не удалась ни одна поковка.
И вдруг на какое-то мгновение он увидел свое село, родную избу, прудик перед окнами, высокие ветлы, густо закиданные грачиными гнездами, и себя - маленького парнишку Антошку; вот он карабкается по сучьям ветлы, все выше, выше, к гнездам, выше гнезд! Грачи всполошенно хлопают крыльями, в беспокойстве кружатся над деревьями, хрипло и надсадно кричат. А снизу доносится тревожный и в то же время ласковый голос матери: "Антошка! Антошка! Куда ты залез, бесенок? Упадешь ведь! Слезай, тебе говорят! Слышишь?".
А Антошка уже выше гнезд, деревья плавно качаются какими-то кругами, тонкие сучья гнутся; и страшно и гладко - дух захватывает! Оттуда все кажется ему маленьким: мать внизу, изба, корова; далеко видна Волга, заречный лес, в пойме люди косят траву, по реке идет буксирный пароход с баржами. Красота!..
"Антоша! - зовет мать. - Да куда же ты забрался, батюшки мои! Слезай, сынок, упадешь ведь, разобьешься! А то я отца позову".
Но голос матери заглушается грачиным криком…
…Антон очнулся, когда Василий Тимофеевич тронул его за плечо.
- Чего уткнулся в окошко! Солнышка ждешь? Оно еще по Африке, небось, гуляет - когда-то вспомнит про нашу кузницу! - Старший мастер был голосист и оживлен. - Становись скорее, я тебе подам, и домой пойдем: поздно. - Несмотря на свою тучность, мастер двигался легко, и когда у Антона опять не вышла деталь, встал сам: - Гляди, парень: металл в ручьях долго не держи, а то остынет, удары рассчитывай - где посильнее, где потише. Прицелься и - накрой. Работай!
Но предосторожности и старания не помогли Антону, и щеки старшего мастера затряслись, наливаясь краской; он всплеснул руками, закричал:
- Экий ты растяпа! Стало быть, и вправду бестолковый!
Антон не испугался и не обиделся. Он стоял, точно осененный чем-то. Глядя на разгневанного Василия Тимофеевича, на его забавно торчащий нос и короткие неустанные руки, рассмеялся тихо и просветленно.
- Плакать надо, а ты смеешься, как дурачок, - недоумевающе проворчал Самылкин и потоптался, видимо собираясь уходить.
- Погодите, дядя Вася, сейчас, - просто и убежденно сказал Антон и расправил плечи.
Василий Тимофеевич удивленно и с сомнением хмыкнул, выхватил пышущую жаром, ронявшую белые звезды заготовку. Антон быстро, точно играючи, выдал поковку, за ней вторую, третью… Старший мастер опять разразился бранью:
- Что же ты мне голову морочишь, сиротой прикидываешься! А ну, марш домой! - и на прощанье отвесил Антону дружескую оплеуху.
"Только бы не утерять, ничего не забыть из того, что сегодня понял, постиг! - думал Антон уходя.
На другой день Василий Тимофеевич встретил его известием:
- Смену походил, и хватит с тебя. В кузнецах нужда.
- Куда вы меня поставите?
- Куда поставлю, там и будешь ковать, - ответил Самылкин, и лицо его застыло в непроницаемой суровости. Тогда Антон повернулся к Полутенину и намекнул несмело:
- Привык я к этому молоту, Фома Прохорович, честное слово.
- Оставайся тут, - молвил кузнец. - Добрый час тебе! Не стесняйся, приходи, коли что…
Василий Тимофеевич мгновенно перестроился.
- Гляди, парень, куда встаешь! Цепи!..
Назначенный бригадиром, Антон с рискованным нетерпением приступил к штамповке. Ему хотелось с самого начала показать себя - вырваться в ряд с Фомой Прохоровичем, с Дарьиным. Первое время он работал осторожно, осмотрительно. Но все шло слаженно, бесперебойно, печь грела хорошо, нагревальщик действовал проворно, прессовщик ждал новых поковок, а Гришоня после Фомы Прохоровича просто скучал. Все это притупило бдительность Антона. И постепенно набирая скорость, он стал поторапливать себя и бригаду.
Прибежал Безводов. Наклонившись к уху Антона, он прокричал:
- Поздравляю с назначением! Как идут дела?
- Хорошо, - ответил Антон.
До обеда Антон отковал более половины сменного задания - признак того, что норма будет выполнена, а возможно, и перевыполнена, если даже будут работать с меньшим напряжением. Груда поковок остывала рядом на полу.
Но вот подошла девушка-контролер и сообщила с сочувствием, что в поковках тридцать процентов брака. Вслед за ней прибежал Василий Тимофеевич, красный и фыркающий, как самовар, посмотрел на Антона уничтожающе и сказал с раскаянием и досадой:
- Поспешил я с тобой. Эх, шляпа! - И, вздохнув, прибавил назидательно: - Ты гляди у меня, парень!..
Антон не слышал его, стоял ошеломленный, подавленный - он не мог понять, как все это произошло. Сразу почувствовалась тяжесть во всем теле, он обессиленно сел на железный ящик с заготовками. Через незастекленное окно приятно дул легкий морозный ветер. Не хотелось ни есть, ни двигаться…
- Я тебе говорил, что ногти пообломаешь, - так и вышло, - глумливо усмехнулся Олег Дарьин, - задержавшись возле Антона. - Это тебе не девчонок умыкать, тут сноровка требуется.
Антон подумал с тоской: "Эх, рано оторвался от Фомы Прохоровича!..".
- Что, кузнец, выходит, что до мастерства-то еще далеко? - услышал он над собой голос и открыл глаза; рядом сидел Фирсонов, его привел Гришоня. - Придется еще походить, поучиться. - Заметив во взгляде парня замешательство, Алексей Кузьмич сказал с ласковым осуждением: - А вот в панику кидаться - последнее дело. Пойми, где родилась ошибка, а поняв, впредь ее не допускай. Это будет как раз по-комсомольски. А ты голову повесил.
Гришоня присел перед Антоном на корточки, воскликнул с принужденной веселостью:
- Подумаешь - брак! С кем не случался такой конфуз, скажи? Оч-чень интересно мне знать! Ну, погнались, ну, сплоховали немножко - подумаешь!.. Это даже хорошо, что треснули по затылку: не гонись, как в сказке, за дешевизною! Настоящее-то, ой, как дорого стоит!..
- Верно, Курёнков, - подхватил Алексей Кузьмич и опять повернулся к Антону: - Ты думал только о себе - лишь бы тебе отличиться и все бы вдруг заговорили: "Ах, какой молодец! Не успел встать к молоту и уже вырвался вперед". А вышло по-другому… Ты забудь о себе, думай о кузнице. А ей надо, чтобы ты все доподлинно изучил, проверил, постиг, а там уж с чистой совестью уверенно шел вперед.
- А я думал, что дадим, как другие, сверх нормы, честное слово, - обронил Антон упавшим голосом. - И вот - на тебе! Обидно…
- Я, грешным делом, ждал такого оборота, - сказал подошедший Фома Прохорович, глядя на потерянный вид своего бывшего нагревальщика. - Уж больно ты разогнался, Антоша? Ох, думаю, запалится парень!.. Надо бы тебя остановить, подсказать, а я мимо прошел. Винюсь, брат…
Алексей Кузьмич рассмеялся:
- Как ему не запалиться - он же за тобой погнался. - Повернулся к Антону, подмигнул. - Так ведь?
- Так, - согласился Антон смущенно.
- А ты догоняй меня не торопясь, - посоветовал Фома Прохорович, присаживаясь возле него. - Я от тебя не прячусь, не бегу - догонишь. Вместе-то идти куда способнее. А спешкой, кроме беды, ничего не наживешь. С самого начала привыкнешь спешить, так все время и пойдет. Она, привычка-то, говорят, вторая натура, а чаще - дура, и не заметишь, как приучит к браку. А брак сродни только неряхам да лентяям. - Фома Прохорович взял парня под локоть. - Идем-ка, подзаправимся, а то все вкусное-то съедят, нам не оставят.
"Да, легких дел нет, - решил Антон, идя за Полутениным. - Легкое только безделье. Изучить надо все досконально. Правильно сказал Алексей Кузьмич. А пока рано думать о каком бы то ни было перевыполнении". И вспомнил Мартина Идена: "Сколько у него было неудач!".