- Замечание Полутенина считаю правильным, - подтвердил Алексей Кузьмич, обращаясь к Костромину, который сидел на уголочке стула, боком, с недовольным и оскорбленным видом. - Борьба с лодырями, рвачами у нас с тобой общая; в этом деле я тебе первый помощник. Но ты мало знаешь людей; а не зная людей, легко можно совершить ошибку, сделать неверный вывод, что и произошло у тебя с бригадой Карнилина.
Антон в это время сидел в красном уголке. Он видел, как в партбюро пролетел в развевающемся халате Костромин, и с сильно растущим беспокойством ожидал, чем кончится разговор. По отрывочным фразам он понял, что говорят о нем.
Вышедший из партбюро Володя Безводов увел его в свою комнату. Антон неспокойно глядел в окно на заваленные снегом крыши соседних цехов, на батарею труб - над ними, разбухая, тянулись в блеклое безветренное небо столбы дыма.
- Костромин правильно требует, - говорил Безводов. - Комсомольская бригада обязана быть показательной. А вы споткнулись на первых шагах. И из-за чего? Все из-за этой… Люси! - На протестующий жест Антона сказал: - Я знаю, не возражай. - Володя шагал по комнате, пожимал плечами, ворчал. - Вот напасть! Чорт дернул меня познакомить тебя с ней! Что же это за любовь, если она палки в колеса тычет? К чорту ее, такую любовь! - крикнул он и неожиданно рассмеялся. - Вот если бы Леонид Гордеевич узнал, что причиной всему его несравненная дочка… Представляешь его вид?!
Антон повернулся и выговорил с усилием:
- Володя, не надо о ней…
Безводову вдруг стало жалко его. Они сели рядышком, бок о бок.
- Жить "как-нибудь" сейчас невозможно, Антон, - сказал Володя. - Все, чем красива и богата душа, выкладывай, не скупись. Сам гори и других зажигай. Ты умеешь это делать. А разные мелкие переживания, неурядицы, которые оплетают по рукам и ногам, надо рвать и отбрасывать прочь! Я так думаю, Антоша…
Антон в задумчивости ударил кепкой по колену, согласился:
- Так… Все правильно. А вот с чего начать - не знаю. Подскажи.
- Перво-наперво, Антон, - ответил Володя, косясь на товарища, черные глаза его лучились, - с высоких показателей, что называется. Приди в норму, подготовься и объявляй о рекорде. Тебе пойдут навстречу. Надо доказать и Костромину и коллективу, что бригада не зря носит комсомольское имя.
Антон глубоко вздохнул, оторвался от Володи и направился к двери, ничего не ответив: как в полусне прозвучал Люсин смех, мелькнули золотистые, приподнятые к вискам глаза ее, и все отдалилось; осталась надельная рука друга да негаснущая отвага в сердце.
3
В назначенный день Антон с Гришоней вышли из дому рано. В небесной вышине холодно пылали звезды. Редкие трамвайные звонки казались пронизывающими в студеном воздухе. Подгоняемые морозцем, подняв воротники, ребята шли по безлюдным полутемным улицам, хорошо отдохнувшие, выспавшиеся.
Несколько дней назад Антон объявил о рекорде. Он долго не решался, думал, советовался, понимая, что берет на себя большую ответственность, что рекорд - это первый шаг; сделал его - и тогда иди уж той же походкой. Но когда-то он должен сделать этот шаг.
Старший мастер, узнав о решении кузнеца, обрадованно округлил глаза и спросил недоверчиво:
- А не сорвешься?.. Ну, гляди, парень!.. Поковка эта нам вот как нужна! - И провел ребром ладони по жирному подбородку.
Фома Прохорович, привычно дернув кепку за козырек, ободрил Антона душевной улыбкой:
- Не боги горшки обжигали… Пойдем потолкуем.
Они прошли к рабочему месту Антона, сели на ящик с заготовками. Возле колена Фомы Прохоровича уютно пристроился Гришоня, из-за плеча Антона скромно выглядывала Настя Дарьина, над ее головой возвышалось лицо Сарафанова. Они выискивали секунды, складывали, выверяли, где можно сделать вместо четырех ударов три, вместо трех - два, да посильнее, как убыстрить перекладку поковки на штампе, в ручьях…
- Я предлагаю так, - загремел бухающий бас Ильи: - загружать в каждое окно печи не по сорок болванок, как мы делаем, а по шестьдесят. Вот тебе сразу экономия пятнадцать минут за каждый завал!
- А не пережжешь? - быстро спросил Антон.
- Не пережгу. Чай, не маленький, понимаю. Следить буду.
К концу беседы они были уверены, что если сумеют в точности выполнить задуманный план, то в резерве останется полтора-два часа сэкономленного времени. Это время и позволит дать рекордную выработку.
…Агрегат был подготовлен. Штампы выверены и подогреты. Неподалеку стояли ящики с металлом, прозванные рабочими "кроватями" за сходство с железными койками. Возле молота возился наладчик, у печи дежурил Илья Сарафанов; он загрузил в нее, как было установлено, сто двадцать болванок вместо обычных восьмидесяти и, отодвинув заслонку, пригнувшись, заглядывал внутрь; узкие и текучие ленты пламени обвивали черные стальные куски, и куски эти, как бы расцветая, наливались живительными соками, краснели, белели, кололи взгляд нестерпимым излучающимся светом.
Подошла Настя в коричневом опрятном, только что выстиранном свитере, волосы аккуратно подобраны и завязаны платком, улыбнулась ребятам, показав щелочку между передними зубами, и отодвинулась к прессу.
Наведался старший мастер, как всегда запыхавшийся, неудержимый, осведомился, как идут дела, бросил: "Гляди, парень!" - и ушел к другим молотам. Фома Прохорович, проходя, приветливо помахал комсомольцам рукой.
В окнах несмело забрезжил синеватый зимний рассвет. В дальнем конце корпуса одиноко и глухо бухнул молот. Антон повернулся и выразительно взглянул на Сарафанова. Тот моментально выхватил кочергой заготовку, подцепил клещами, с маху бросил ее на штамп. Сильная вспышка отбросила прочь сгустившийся сумрак.
Первые отличные поковки воодушевили бригаду. Темп труда сам собой убыстрялся, молот был чутко послушен каждому движению кузнеца, - верхний штамп плющил сталь то резко, сокрушительно, то касался ее мягко, почти нежно.
Антону казалось, что внимание цеха, завода, всей страны сосредоточено на нем; он держит экзамен на зрелость, на мастерство, на звание кузнеца, на гордое - звание передового советского рабочего. И ему хотелось сдать этот экзамен только на "отлично", - он вкладывал в работу весь свой юношеский трепет, отвагу и умение. И как будто все лучшее, что имели опытные кузнецы, - стремительные и экономные движения Дарьина, спокойствие и точность Фомы Прохоровича, оригинальные приемы Самылкина, - соединилось в нем, неузнаваемо преобразив его.
Сбрасывая поковку за поковкой, Антон опять на мгновение вызвал в памяти образ Люси и, странно, увидел ее среди этих грохочущих, вращающихся громадин, бушующего огня и синего дыма отдаленной, жалкой в своем жеманстве, потускневшей. Прежней сладкой и щемящей боли она в нем не вызвала.
В середине дня у агрегата появились Костромин, Фирсонов, старший мастер и Володя Безводов. Алексей Кузьмич подтолкнул локтем начальника и глазами указал на бригаду.
Как бы подчиненные какому-то внутреннему музыкальному ритму, движения людей были скупы, плавны, преисполнены красоты и нерастраченной энергии. Костромин наблюдал за кузнецом восхищенным взглядом, в волнении застегивал и расстегивал пуговицы халата.
При виде начальства Антоном вдруг овладело веселое озорство. Он обернулся к Сарафанову, закричал:
- Поворачивайся, Илья, покажем, как могут ковать комсомольцы!
Среди воя и обвалов Илья не слышал Антона, но, поняв его, усмехнулся, пробубнил:
- Даю, только успевай причесывать!
С неожиданной для него проворностью кидая кузнецу заготовки, горячим металлом писал он в полумраке красные радуги. Гришоня сдувал окалину; Антон в два-три приема расправлялся с поковкой, отбрасывал на конвейер в распоряжение Насти Дарьиной, - та придавала ей изящный вид.
И вдруг поковки стали застревать в ручьях. Илья придвинулся к Антону, спросил мрачно:
- Чего?
Подошел Фирсонов:
- Что случилось?
- Не знаю. - Антон тревожно рассматривал штамп.
Василий Тимофеевич определил спокойно:
- Гляди, парень, клинья ослабли - не догадаешься? Зови Щукина, везите "сокол".
У Антона гора с плеч свалилась: значит, не надолго встали.
Костромин распорядился засечь простой и в конце дня дать дополнительное время; он ушел, увлекая за собой Алексея Кузьмича.
Пока забивали клинья, Антон не находил себе места. Ему казалось, что молот молчит несколько часов, хотя не прошло и пятнадцати минут, как бригада опять приступила к штамповке.
Когда же была исчерпана последняя минута и Антон, удивительно спокойный и как бы опустошенный, снимая очки и слабо улыбаясь Сарафанову, отвернулся от молота, подлетел Василий Тимофеевич, запричитал:
- Ты, гляди, парень, - молодец! Сказать, сколько отчубучили? Девятьсот тридцать штук! Стало быть, на сто пятьдесят пять процентов отмахали. Понял? Этого у нас еще не бывало…
А Володя Безводов, поймав на заводском дворе фотографа многотиражки, притащил его в бригаду, и тот, выстроив всех четверых у молота, три раза щелкнул аппаратом, записал фамилии и скрылся.
- Вот видишь… - говорил Володя, ведя бригаду к начальнику. - Я был уверен, что выйдет. А ты боялся…
Выйдя из-за стола, Костромин стремительно приблизился к Антону, схватил его за плечи, встряхнул и сказал отрывисто:
- Вы сделали большое дело. Даже Полутенину и Дарьину не удавалось давать такую высокую выработку этой детали… О работе бригады я доложу директору завода.
Ребята стояли в ряд и переглядывались; Гришоня толкал в бок Сарафанова, который горделиво и картинно выпрямился, как должное, милостиво принимая похвалы начальника; Антон, покраснев, смущенно опустил голову. Настя как впилась глазами в начальника, так и замерла от значительности и торжественности момента.
Костромин, распахнув халат и сунув руки в карманы пиджака, выдержал паузу, потом левая бровь его сердито поползла к виску, взгляд темных неподвижных глаз сделался строгим, голос прозвучал властно и требовательно:
- Но запомните: рекорд ваш не стоит и ломаного гроша! - он передохнул и повторил: - Да, не стоит!.. Если он останется голым рекордом. Нам такие рекорды не нужны - время для них прошло. Теперь известно, что при нашей технике можно давать более высокую выработку. - Он отступил, окинул взглядом примолкших ребят и продолжал: - Если вы сумели взлететь, то будьте любезны удержаться на этом уровне. Сами поднялись и других тяните. Вот как встает вопрос сейчас. Тогда вам хвала и честь! И ваше сегодняшнее достижение я рассматриваю как заявку на такую же отличную повседневную работу.
Костромин круто повернулся, прошел и сел за стол, вытянул руки перед собой, неожиданно усмехнулся:
- Правильно я говорю, Володя?
- Конечно, Леонид Гордеевич, - отозвался Володя.
- А что скажет бригадир? - Костромин взглянул на Антона испытующе и решительно.
Антон в затруднении шмыгнул носом, покосился на товарищей и промолвил кратко:
- Посмотрим. - И скомандовал своим: - Пошли мыться!
Но Гришоне не терпелось высказаться, он вполголоса спросил Антона:
- Чего ты молчишь? Заверь его: сделаем, мол… - Повернулся и громко оповестил: - Не тужите, товарищ начальник, мы удержимся на этой высоте.
Сарафанов грубовато подтолкнул его к двери:
- Иди, оратор, на ноги наступлю.
Через два дня бригада Карнилина выдала тысячу семьдесят поковок, затем тысячу сто.
В заводской газете напечатали снимок бригады: Антон выглядел растерянным; из-за плеча его высовывалась бойкая и пронырливая мордочка Гришони Курёнкова; закинув клещи на плечо, Сарафанов возвышался над всеми надменный и свирепый; Настя крепко вцепилась в его рукав и казалась испуганной.
В перерыв Гришоня, разворачивая газету, потешался, смешил Настю:
- Гляди, у Сарафанова вид, как у Соловья-разбойника: сейчас свистнет и пойдет махать своей дубиной…
Илья бухал, как в бочку:
- Зато сразу видно, что кузнец, а не фитюлька какая-нибудь, вроде тебя.
- А бригадир красную девицу изображает, скромничает… Оч-чень интересно! - не унимался Гришоня.
Таня Оленина, проходя мимо, через плечо Гришони заглянула в газету на фотографию.
- Смешные какие… - сказала она, и Антон встретился с ее глазами, большими и темными; в них было что-то загадочное, влекущее…
4
Последнее время Антон все чаще и чаще встречал Таню Оленину - в цехе, во Дворце культуры, на катке, в комсомольском бюро. Она непрошенно вторгалась в его воображение, заслоняя собой образ другой девушки. Немой и строгий взгляд ее глубоких темных глаз тревожил его. Он много раз слышал ее низкий и певучий голос, но разговаривать с ней наедине ему не приходилось.
Однажды в февральский вьюжный вечер Антон с Безводовым сговорились идти в бассейн. Гришоня увязался за ними.
- Сиди дома, еще утонешь, - сказал Антон.
- Вытащите, небось, если ко дну пойду, - ответил Гришоня.
В купальном зале было тепло и влажно, пахло паром, отовсюду слышались всплески воды, голоса гулко и трескуче отдавались в пустых углах. Свет электрических ламп пронизывал воду до самого дна, разлинованного широкими полосами. На поверхности покачивались головы купающихся.
Оставшись в плавках, Антон подошел к краю бассейна. Рядом с ним топтался Гришоня в длинных, до колеи, трусиках, похожих на юбочку. Володя побежал на вышку.
Там, под самым потолком, на краю площадки стояла стройная девушка в синем купальнике и резиновой шапочке. Вот она, чуть присев, бесстрашно оттолкнулась, распластав руки, птицей мелькнула в воздухе и канула в глубину, взметнув снопы брызг. У Антона чуть дрогнуло сердце, а Гришоня прошептал в восхищении:
- Эх, как пикирует!..
Через мгновение девушка упруго взлетела над водой. Антон с радостным удивлением узнал в ней Таню Оленину. Она подплыла к ним, засмеялась; голова в этой шапочке казалась детски маленькой, забавной.
- Плавать не умеете? - крикнула она задорно. - Я научу вас, прыгайте!
Сквозь прозрачную толику воды видно было, как шевелились ее ноги и руки. Антон невольно улыбнулся и напомнил, как всем известное:
- Я на Волге вырос…
- Помогите мне вылезти, - попросила Таня. Антон, наклонившись, протянул ей руку; она схватилась за нее обеими руками и с неожиданной ловкостью опрокинула его в воду. Гришоня кинулся за ними, смешно забарахтался. Антон вынырнул, отбросил с лица липкие пряди волос, взглянул в ее влажные, дразнящие глаза со светлыми капельками на ресницах, на вздрагивающие ноздри.
- Ах, вы так со мной!..
- Испугались?
Антон приготовился наказать ее за коварство, но в это время с вышки послышался возглас Володи Безводова перед прыжком. Воспользовавшись заминкой, Таня нырнула и всплыла далеко от него, затерялась среди купающихся.
Антон ощутил необычайный прилив сил. Он буйствовал, пенил воду, подныривал под Гришоню, шумно фыркая, отдуваясь, ухая, возил его на себе, пока не угомонился. Гришоня сочно похлопывал его по лопаткам. Отдыхая, Антон искал и не находил взглядом Таню.
…Вскоре случай свел их у молота.
Антону пришла интересная мысль об изменении и упрощении штампа. Антипову он ничего не сказал, - еще иронизировать начнет! - а пошел к старшему технологу Елизавете Дмитриевне Фирсоновой, объяснил ей. Она одобрила, помогла ему разработать чертеж, оформить предложение.
Оно попало к Семиёнову. Иван Матвеевич долго рассматривал чертеж, читал объяснения; потом он позвал к себе Таню Оленину.
- Взгляните, Карнилин предложением разразился, - сказал он, улыбаясь, и прибавил негромко: - Оказывается, он не только похищать девчонок мастер…
- Ну и как? Интересно? - спросила Таня, заглянув в чертежик, и смутилась оттого, что сделала это слишком поспешно, как будто даже с волнением.
- Ничего, ничего, - ответил старший конструктор поощрительно. - Не слишком густо, но любопытно. Для первого раза сойдет… Вам придется изготовить чертежи, Татьяна Ивановна. Пожалуйста… - Иван Матвеевич передал ей листки.
Таня поймала себя на том, что, читая это предложение, она невольно думала о его авторе, отчетливо представляя, как он думал над каждым изгибом ручья, как писал строчки крупными, почти печатными буквами, и покраснела от смущения, усмехнулась сама себе.
Когда новые штампы были готовы и их поставили на молот, Таня пришла проверить, как они работают.
Антон злился: ковка не клеилась, сталь надоедливо вязла в ручьях, выводя кузнеца из терпения; от этого и молот как будто стал неузнаваемо тяжелым, непослушным, а удары "бабы" - странными, неверными; как нарочно, сквозь сальник цилиндра просачивалась горячая вода и при каждом взмахе брызгала на лицо штамповщика, а попадая на раскаленные штампы и поковки, шипела и испарялась. Антон никак не мог приноровиться, свирепел от досады и бессилия.
Понаблюдав немного, Таня спросила кузнеца, как идет штамповка. Антон сердито крикнул ей, будто она была виновата во всем:
- Не видите - как? Плохо! Ни к чорту не годится! Что вы там сделали со штампом - не знаю! Испортили совсем. Конструкторы!.. Чему вас только учили…
Таня строго выпрямилась - руки в карманах халата, плечи приподняты. Она смерила Антона холодным и презрительным взглядом, ничего не сказала, повернулась и пошла прочь, отчужденная и непримиримая.
Опомнившись, Антон хотел вернуть ее, чтобы оправдаться. Но пестрая косынка женщины, мелькнув вдалеке, скрылась, заслоненная вращающимися маховиками прессов, багровыми полотнищами вспышек. И весь день парня терзало раскаяние…
Позже, зайдя с Алексеем Кузьмичем к Фирсоновым, он увидел Таню, как и в первый раз, с ногами сидящую на диване; так же горела одна настольная лампа; Елизавета Дмитриевна укладывала сына, который, услышав, что пришел отец, не хотел засыпать, капризничал. Елизавета Дмитриевна вышла из детской и сказала мужу:
- Он меня измучил… Иди уложи его. А я приготовлю ужин.
- Не спит! - радостно воскликнул Алексей Кузьмич, направляясь к сыну. - Вот разбойник!
Таня и Антон прошли в кабинет Алексея Кузьмича и закрыли дверь. Таня приблизилась к книжному шкафу и внимательно стала рассматривать корешки книг. Антон сидел в кресле, ждал, когда она повернется к нему, но Таня не двигалась; волосы, забранные кверху, темнели тяжелой шелковистой чалмой; казалось, от неосторожного поворота они рассыплются, рухнут вниз и обольют ее теплыми ручьями. Долго молчали. Осмелившись наконец, Антон глухо, с усилием заговорил:
- Таня, я вас обидел… накричал тогда… - И прибавил, как бы оправдываясь: - Знаете, когда работа ладится, - во мне все поет, хочется обнимать людей, плясать, честное слово. Но когда она не идет, то уж весь свет не мил, сам себе противен, и так делается неудобно, точно по спине железной щеткой водят…
Таня поставила книгу на место, закрыла шкаф, повернулась и, спрятав руки за спину, прислонилась к дверцам, произнесла медленно и с горечью:
- Кричать на человека - на меня или на кого другого - нехорошо, даже подло… Чтобы обидеть, для этого не нужно быть особенно грубым. - И вздохнула. В этот миг она показалась Антону поразительно красивой и немного печальной. Он встал, шагнул к ней и, взглянув ей в глаза - они были большие, прекрасные, в темной глубине их стояли светлые, горячие точки, - произнес:
- Я никогда больше не стану кричать на вас и… вообще… Честное слово! Не верите?
Она нехотя улыбнулась.