3
На следующий день в обеденный перерыв в комнате Володи Безводова собрались члены бюро и бригадиры молодежных бригад.
Как всегда, среди них находился Фома Прохорович Полутенин. Заглянул и Алексей Кузьмич. Позже всех, рывком распахнув дверь, вошел Леонид Гордеевич Костромин, поставил ногу на табурет, оперся локтем о колено, проговорил отрывисто и возбужденно:
- Слышал! Все знаю, ребята. Согласен с вами и одобряю! - Сел и уже тише, ласково и как будто немного удивленно произнес: - Ах вы, соколики мои!.. Вы представляете, что значит ваше начало? Это не только тонны металла, не-ет! Мы вызовем к жизни еще не разбуженные творческие возможности: рационализаторство, механизацию, сократим брак! Сегодня мы стоим на одной ступеньке, а завтра подымемся на другую, выше. - Удовлетворенно потеребил бороду, обратился к Володе. - С чего думаете начать?
- Группа наших кузнецов - Карнилин, Рыжухин, Званко - написала письмо в многотиражку с призывом ко всей заводской молодежи включиться в борьбу за экономию металла. Обязательства они взяли такие: Карнилин - восемьдесят тонн в год, Рыжухин - сто двадцать пять, Званко - пятьдесят.
- Молодцы! - прошептал Костромин и с изумлением обратился к Алексею Кузьмичу и Фоме Прохоровичу: - Откуда берутся такие золотые ребята?
- Все из нашей кузницы, Леонид Гордеевич, - усмехнулся Фома Прохорович.
- Создали комплексную бригаду, пока только одну, для пробы, на участке Василия Тимофеевича Самылкина, - докладывал Володя. - В нее вошли трое штамповщиков с Карнилиным во главе, технолог Антипов, конструктор Оленина, сменный мастер Лоза. Вот пока все. Посмотрим, во что это выльется…
- Для начала неплохо, - поощрительно отметил Леонид Гордеевич. - И бригаду подобрали правильно. - И, уходя, в двери, держась за косяк, сказал парторгу: - А с тобой, Алексей Кузьмич, мы так договоримся: завтра, когда будет опубликовано письмо, соберем цеховую партийную конференцию для обсуждения предложений комсомольцев.
Мимо начальника, поднырнув под руку его, юркнул в комнату Гришоня Курёнков взбудораженный, панически отчаянный, - с таким видом выбегают на перрон отставшие пассажиры с огурцами в пригоршнях и замечают лишь хвост умчавшегося поезда. Растерянно озираясь, Гришоня спросил:
- Уже подписали?
В ответ раздался внезапный и дружный хохот. Гришоня воинственно сунулся к Антону и упрекнул с презрением:
- Эх ты, друг тоже!.. Сам вперед вырвался, а приятеля бросаешь - прозябай в неизвестности… Оч-чень благородно! - Сняв кепочку, рукавом размазал по лицу грязь, заключил обиженно и жалобно: - Заперлись, конспирацию соблюдают… Я, может, тоже хочу подписать воззвание.
- Не я решаю - бюро, - оправдывался Антон, оглядываясь на Володю, как бы спрашивая у него подтверждения.
- А экономия у тебя ость? - спросил Володя Гришоню.
- Есть немного… Знаете ведь, какие детали штампую: с них не скоро наскребешь.
- Ладно, посмотрим, - успокоил его Володя. - Женя, найди и приведи Дарьина. Только быстро, а то перерыв кончится.
Космачев торопливо скрылся за дверью. Володя спросил собравшихся:
- Алексей Кузьмич просит вот включить в бригаду Дарьина. Как вы думаете, товарищи?
- Не много ли чести для него? - с сомнением откликнулся Сидор Лоза.
- Да, многовато, - обронил Антипов. - Пусть подтянется…
- А по-моему, ребята, надо включить, - подала голос Таня. - Понаблюдайте-ка за ним, присмотритесь - он вроде как спит, честное слово. Никогда не улыбнется, не заговорит. Надо его разбудить, заинтересовать, потому что… очень тяжело жить без интереса.
- Что вы его жалеете! - вмешался Гришоня. - Х-ха, нашли кого жалеть!.. Без интереса!.. Есть у него интересы, побольше, чем у нас с вами.
Володя неуверенно и вопросительно взглянул на Фому Прохоровича; тот сидел на своем месте, в уголке, облокотись на колени, неторопливо курил и прислушивался.
- Таня правильно поняла Дарьина-то, - сказал он медлительно и с расстановкой. - Вы ругали его порядочно и за дело. Теперь, может, и похвалить пора, это важно - вовремя поддержать человека… - Фома Прохорович встал, погасил окурок, сунул в спичечную коробку. - И не только к бригаде причислить, а дать ему подписать ваше обращение. Это должно подействовать на него, вроде ношу взвалит на плечи: хоть и тяжело, а понесет, самолюбие не позволит сбросить. И Курёнков пусть подпишет…
- Вот спасибо, Фома Прохорович, один вы меня понимаете, - сказал Гришоня. - Я-то подпишу. А вот за Дарьина - сомневаюсь. Помяните мое слово - наломает он дров!.. Не от него все это пошло…
Космачен в это время ввел Дарьина. Олег остановился у двери и с любопытством оглядел присутствующих, искра в глазу вспыхнула остро и вызывающе, бугор на щеке чуть вздрагивал, выдавая напряжение кузнеца. Он ждал.
- Садись, Олег, - пригласил Безводов, но Дарьин не пошевелился. - Говори, Карнилин, - попросил Володя Антона.
- Ты слышал, Олег… мы тут дело одно затеяли.
- Слышал, - скупо разжал губы Дарьин.
- Так вот… может, ты примешь участие?.. - Антон взял со стола листок с обращением и подал Дарьину. - Вот почитай.
Олег, не меняя выражения лица, пробежал взглядом написанное, губы тронула саркастическая усмешка; он вернул листок, настойчиво спросив:
- Что это - снисхождение, приманка или розыгрыш ради забавы? Вы же знаете, что экономии у меня нет.
- Ты сиротой не прикидывайся, несчастного и обездоленного из себя не строй! - повысил голос Безводов.
Дарьин вытянулся, как струна, спросил сухо и четко:
- Может, мне уйти, чтобы не вызывать в вас излишнюю нервозность?
- Фу ты, пропасть! До чего же занозистый характер, - воскликнул Фома Прохорович. - Прямо еж - везде иголки. Ну что ты стал штопором! Сядь! Сядь!.. - Дарьин присел на краешек табуретки и тут же встал, настороженный. - Товарищи говорят с тобой тихо, мирно, по-дружески, помощи твоей просят… потому что ты парень дельный и кузнец хороший…
- Спасибо, - бросил Дарьин.
- Газеты писали на весь союз, в кино показывали, - вставил Космачев.
- Писали, да перестали. Теперь о других пишут. - Олег пристально смотрел Антону в лицо, не скрывая вражды к нему. Вот она где кроется, причина его неудач, - в Карнилине. Помог ему выбраться в Москву, а он приехал и отпихнул его в сторону, нахал! Возмущение подступало к самому горлу.
- Что же ты молчишь? - спросил Антон грубовато. - Будешь ты подписывать обращение? Или ты хочешь, чтобы мы перед тобой на колени встали?
- На колени вставать вас никто не просит. Я сказал, что экономии у меня нет. И не предвидится.
- Зато есть голова на плечах, чтоб думать, - сказал Безводов.
Дарьин не слышал этого замечания; он, не спуская взгляда с Антона, отчеканил:
- Я своими подписями не швыряюсь. Я не верю в такое начинание. Это просто шумиха, не больше.
Антон знал этот высокомерный дарьинский тон. Вскочив, он рванулся к Дарьину, крикнул несдержанно, со злобой:
- А не веришь, так убирайся к чертям! Без тебя обойдемся! Уходи!..
Олег метнулся из комнаты, вылетел, позабыв закрыть дверь. Антон медленно сел.
- Ну и характерец!.. - вытирая лицо платком, проговорил Алексей Кузьмич не то про Дарьина, не то про Антона. - Я даже вспотел от волнения.
Гришоня засмеялся громко и с торжеством:
- А что я вам говорил?! К нему с голыми руками не суйся. Его надо брать клещами, как горячую болванку.
Алексей Кузьмич повернулся к Антону:
- Ты что же это?.. Разве так разговаривают с людьми? Надо было спокойно, мягко…
- Вот и разговаривайте с ним мягко, - прервал Антон. - А я не буду!
Сожаление, близкое к раскаянию, овладело Дарьиным, как только он очутился за дверью один. Он солгал, что не верил в успех этого начинания. Нет, он глубоко верил в него; он по собственному опыту знал, как люди с радостью подхватывают каждый свежий запев. Подхватят и этот, и не только на заводе, но, возможно, и по всей стране, и страдал от того, что не он явился запевалой, не он пойдет во главе движения. Надо было согласиться с ними, покориться на время. Но не смог он переломить себя; не позволяла гордость. И зря сказал он, что нет у него экономии, - есть, небольшая, но есть. А если поразмыслить как следует, то наберется и, больше. Как долго он не думал о молоте, о поковках - голова занята другим… И дома все скверно: Настя дуется, уткнется в книгу и молчит. После той сцены опасно вступать с ней в пререкания. И Марина ведет себя как-то странно; в словах ее все чаще проскальзывает ирония по отношению к нему; а вчера он видел ее с Семиёновым, они стояли в метро, спрятавшись за колонну, и тот, все время озираясь, говорил ей что-то. Что ему надо от нее?.. Может, понравилась, красивая! Олег шел вдоль цеха, глядя в пол; он не слышал глухого буханья молотов, не видел искр, сыпавшихся ему под ноги. "Теперь к ним не подступиться, - с горечью думал он об Антоне и его друзьях. - Стороной будут обходить меня, как зачумленного. Чорт бы ее побрал, эту мою горячность! А ведь когда-то были друзьями… Хотя всегда мы глядели друг на друга критически, и соединял нас Володя Безводов; не будь его, мы бы и тогда, может, не дружили".
…Как просочившийся из глубины недр родник вдруг забьет студеной и чистой струей, живительные соки земли сольются в единый ручей, в него упадут другие воды и образуют реку; напоенная свежими весенними потоками, она стремительно понесется вдаль, бурно кипя и пенясь, и вот уж, смотришь, вырвалась на простор и катит свои волны, богато украшенная сиянием в ночи и повитая синим маревом в знойный летний полдень, течет, тая в себе несокрушимую мощь, и ничем не остановить ее, - так и беспокойная мысль кузнеца увлекла сначала комсомольцев своего цеха, к ним присоединялась молодежь других цехов, других заводов - тысячи, сотни тысяч пытливых и пылких людей.
В заводской многотиражке было опубликовано обращение комсомольцев кузницы. Партком завода провел специальную конференцию. Молодых рабочих приветствовал Центральный Комитет комсомола. Московский комитет партии предложил директорам предприятий и секретарям парткомов поддержать это патриотическое движение. Центральный совет профессиональных союзов обязал профсоюзные организации изучить и распространить опыт новаторов. Газеты разнесли по стране весть о начавшейся борьбе за металл.
Заместитель министра Федосеев, придя в цех, остановился, как и в тот раз, в бригаде Карнилина. Он по-отцовски поощрительно обнял Антона и спросил:
- Как наш молот, еще стучит?
- Стучит, товарищ Федосеев.
- Многих еще выведет в люди этот молот, - промолвил Федосеев тихо. - А за тебя я от души рад. Молодец! - Он расправил седые усы, улыбнулся, обращаясь к столпившимся вокруг него кузнецам, нагревальщикам. - Доволен я, ребята, что наша кузница по-прежнему задает тон другим цехам, заводам, что новое начинание пошло в мир из ее ворот. Значит, люди ее не стоят на месте - растут, ищут… И мой совет вам такой: Передавайте ваш опыт любыми путями и средствами, встречайтесь с людьми, выступайте в печати, читайте лекции, агитируйте… Выезжайте в другие города - мы пойдем вам навстречу. Слышишь, Карнилин? Ты почему хмуришься?
- Никуда я не поеду, товарищ Федосеев, - заявил Антон твердо и убежденно. - И на другие заводы не пойду.
- Почему? - удивленно спросил Федосеев и с недоумением взглянул на Костромина. Тот непонимающе пожал плечами.
- Мое дело - работать, а не гастролировать по городам, - разъяснил Антон. - Не такая уж это сложность, чтобы толковать каждому. Тут и так все ясно из газет. А в лекторы я не гожусь, - он застенчиво улыбнулся, - у молота я себя чувствую лучше. Часто отрываться от него вредно, у нас есть примеры…
- Дарьин, - не удержался Гришоня и приткнулся, скрываясь за Сарафанова: понял, что лишнее сболтнул.
- Потом мы сами еще учимся, - как бы оправдывался Антон, - и опыт у нас у самих…
- В эмбриональном состоянии, - опять подсказал Гришоня.
- Так что прикажите, товарищ Федосеев, не трогать нас, - попросил Антон. - А если к нам придут, выложим все, что знаем.
Федосеев задумался, глядя на кузнеца, согласился как будто с неохотой:
- Н-да… Просьба резонная. Я подумаю.
Но кузнецам все же пришлось посещать московские заводы, беседовать с рабочими. Принимали гостей и у себя, водили их по цеху, знакомили с первыми своими достижениями; а кое-кто выезжал и в другие города: Званко с технологом Антиповым - в Горький, Рыжухин с токарем-скоростником Баратовым - в Грузию. Антон наотрез отказался, как его ни уговаривали.
Таня Оленина прочитала в Политехническом музее лекцию: "Пути борьбы за снижение расхода металла на каждое изделие".
Никогда еще она не чувствовала себя такой счастливой за все время своей работы в кузнице: наконец-то нашла она свое место в цехе! Она гордилась тем, что стала необходимой для кузнецов, нагревальщиков, прессовщиков; умело и настойчиво прививала им вкус к изобретательству и поискам; комсомольцы без стеснения несли к ней свои догадки, соображения, искали у нее помощи и совета. И если в предложении заключался хоть проблеск новой и дельной мысли, Таня дополняла ее, углубляла. Она по-настоящему была увлечена.
С Антоном она виделась теперь часто: участковая комплексная бригада собиралась почти каждый день, хоть и ненадолго. Ей нравилось, как он, рассматривая предложение, решительно отвергал или принимал его, хотя нередко и ошибался. Таня настораживалась только, когда среди них появлялась Люся Костромина. "Ох, немало еще неприятностей принесет мне эта девушка!" - думала Таня, украдкой разглядывая Люсю, хорошенькую и всегда веселую.
За две-три недели было подано столько предложений, сколько в другое время не подавалось за год.
Иван Матвеевич Семиёнов, возглавлявший общецеховую комплексную бригаду, опешил и растерялся под натиском взбудораженных, неожиданно смелых технических идей. Он никак не мог понять, откуда берутся у простых людей - кузнецов, нагревальщиков, мастеров - такие сложные, порой еще, корявые, но интересные и глубокие мысли, комбинации, когда сам он, конструктор с немалым стажем, не мог придумать ничего путного и толкового, как ни старался. Приходилось только уточнять и разрабатывать темы других. Это озадачивало его и злило. В каждом новом слове он искал повода, чтобы придраться и отвергнуть его. Но отвергать приходилось редко: в бригаде, кроме него, были старший технолог Елизавета Дмитриевна Фирсонова, Василий Тимофеевич Самылкин, Фома Прохорович Полутенин, - спорить с ними Семиёнов боялся. Зато он умел тянуть. Принесет человек чертежик с описанием давно выношенной своей думы, Иван Матвеевич возьмет листок, строго поджав губы, вглядится в него, потом, подумав, произнесет сквозь зубы, взыскательно:
- Н-да… Напутали вы что-то… Не совсем понятно…
- Что же тут не понять? - пылко возразит автор. - Смотрите…
- Не трудитесь, - остановит его Семиёнов, все более раздражаясь. Вот предложение этого парня примут, внедрят, выдадут гонорар, и имя автора появится на Доске почета. А он, Семиёнов, обязан разрабатывать и изменять штамп согласно этому чужому решению. - Не трудитесь, - повторит он, - я грамотный, и разберусь сам. Обсудим и дадим ответ.
Автор уходил, а Семиёнов прятал чертеж в нижний ящик стола и, не показывая членам бригады, ждал - не подаст ли кто другой предложения на ту же тему, чтобы столкнуть авторов лбами, а потом отклонить.
Однажды пришел к нему и Дарьин. Долго Олег стоял в стороне, долго крепился, стараясь быть равнодушным ко всему, что делали его сверстники и товарищи, - охвативший их порыв как бы не касался его. Он все ждал, что к нему придут, и не один кто-нибудь, а целая делегация, и будут упрашивать принять участие в этом большом мероприятии. Но к нему никто не приходил, его как будто и не замечали совсем. А он хотел попасть на Доску рационализаторов, хотел получить вознаграждение; он жаждал почета, мысль его работала напряженно, с лихорадочной быстротой. Вот он, его успех, его экономия под руками - бери, другие не видят, а он видит.
Семиёнов прочитал объяснение Дарьина и заволновался, долго мерил шагами небольшую комнату, делая вид, будто проникает в сущность его идеи. На самом же деле душу Ивана Матвеевича остро и едко точила досада. Как он, наизусть знающий штамп этой детали, не мог осмыслить простую и в то же время оригинальную вещь: конец заготовки, захватываемый клещами - клещевина, которая равнялась почти самой детали, шла в отходы. Олег просил удлинить немного заготовку, и тогда из одной такой заготовки он будет ковать две детали: с одного конца и с другого. Это давало десятки тонн экономии стали в год. Почему же ему, Семиёнову, не пришло это в голову, и не сейчас, а года два-три назад? Ну, ладно, не пришло, так не пришло, проглядел. Что же делать сейчас? Может быть, надо восторгаться творческим успехом других, в данном случае успехом Олега Дарьина, как делает Алексей Кузьмич или Полутенин? Вот тут-то все его существо восстало против. Успехи других больно кололи его самолюбие и, как ему казалось, пагубно отражались на его собственных творческих возможностях. Тогда следовало бы отказаться честно от обязанностей бригадира. Но этого он тоже не делал: ему льстило, что имя его уже несколько раз появлялось на страницах местной и центральной печати.
- Хорошо, Дарьин, мы разберем ваше предложение. - сказал он кузнецу и забросил предложение в нижний ящик стола.
А листки с чертежами, с краткими описаниями технических усовершенствований все поступали. Ивану Матвеевичу приходилось два раза в неделю созывать бригаду, разбирать заявки, не упоминая о многих, наиболее эффективных. Он стал грубоват и нетерпелив, глаза его смотрели зло, сверляще и подозрительно, волосы над затылком, будто откинутые ветром, создавали впечатление отчаянной устремленности, а на вдавленных висках неожиданно засеребрились.
Олег Дарьин, встречаясь с ним, дерзко и требовательно справлялся:
- Разбирали мое предложение?
Один раз Семиёнов вспылил:
- Что ты пристал? Как будто у нас только одно твое предложение! Месяца не прошло, а понанесли уже больше сотни. Эпидемия какая-то… Каждый мнит себя великим изобретателем!