- Где Таня? Не знаете, Алексей Кузьмич?
Алексей Кузьмич положил трубку на подоконник, за занавеску, решительно подступил к Антону, крепко стиснул его плечи, сказал, подтолкнув к креслу:
- Сядь.
Парторг сел в другое кресло и проговорил:
- Уехала Таня, Антон.
- Куда?
- На юг.
- Когда?
- Неделю назад.
- С кем? Одна?
- С Иваном Матвеевичем. Получили путевки и уехали.
В глазах пария отразился ужас:
- Она вышла замуж?
Алексей Кузьмич кивнул в сторону жены:
- Об этом спрашивай ее. Она больше моего знает.
Антон придвинулся к женщине:
- Скажите, зачем она это сделала?
Елизавета Дмитриевна отложила на стол шитье, строго выпрямилась:
- Вы так грозно спрашиваете, будто сделала это я сама - взяла и уехала на курорт.
Антон молча, ожидающе и просяще смотрел на нее, судорожно теребя пальцами маленькую перламутровую пуговицу рубашки.
- Таня для меня родной человек, вроде сестры… Я хочу, чтобы она была счастлива… Она доверчива, как ребенок… Вы не любите ее - сознайтесь?.. - Елизавета Дмитриевна помолчала как бы в затруднении, потом прибавила. - Каюсь, я все время советовала ей выходить замуж за Ивана Матвеевича: человек он верный, положительный, самостоятельный, его чувство к ней устоялось, с ним ей будет жить легче, чем… с кем-нибудь другим…
От ее рассудительных слов на него повеяло стужей, он зажмурился и с ужасающей ясностью увидел себя несчастным на всю жизнь: совместное, рука об руку, шествие по неизведанным тропам радостей и невзгод лишь призрак, сон, - проснулся, и все разрушилось.
- Вы молодой, - шелестел вблизи голос женщины, смягченный участливой нежностью, - у вас все впереди… девушек много… встретите, полюбите…
- Зачем вы меня утешаете? Как вы можете после всего, что случилось! Вы спросили меня - люблю я ее или нет, чтобы советовать? Сестра называется!.. - Парень растерянно, беспомощно оглянулся, точно ища что-то, прошептал: - Что же это, Алексей Кузьмич?.. Я не знаю, как я буду жить без нее… честное слово… - опустился в кресло, уронил голову, усмехнулся горько и произнес: - Послушала… А обещала ждать… И я поверил!.. Что же делать, Алексей Кузьмич?
Фирсонов пожал плечами, отошел к окну и затянулся дымом трубки:
- Не знаю. Дай подумать.
Антон встал и молча побрел к выходу.
6
Все лето прибой омывал Черноморское побережье как бы с двух сторон: с юга набегали, перебирая гальку, морские волны, с севера же шумно накатывались волны людские. Одна партия коричневых, прокаленных людей уезжала, на их место прибывали другие, жадные до солнца, до соленой морской воды.
Вдоль всего побережья, на живописных холмах, красовались дворцы, выступая из зеленой, пышно взбитой пены южных растений. По утрам из стеклянных дверей этих дворцов высыпали отдыхающие, в пижамах, в пестрых халатах, с полотенцами вокруг головы наподобие чалмы. Они толпами спускались по лестницам к морю, точно древние кочевники, разбивали легкие - из простыней - палатки, пластались на раскаленных, обточенных прибоем камнях, жарились в знойных лучах, плескались в воде, выгоняя из себя разные недуги. И если бы можно было окинуть взором все побережье, то увидели бы гигантскую подкову из бронзовых человеческих тел, прочно блокировавшую море.
Больше недели жила Таня Оленина у моря, посвежела, похорошела, загар нежно позолотил ее кожу.
Каждое утро Иван Матвеевич Семиёнов, весь в белом, в широкополой соломенной шляпе, с ситцевым цветистым зонтиком, являлся к дверям Таниной палаты и терпеливо ждал.
Соседка Тани, ивановская ткачиха, лукавая и смешливая Маруся, выглянув за дверь, извещала с усмешкой:
- Танечка, вас уже поджидают. - И удивленно покачивала головой. - Вот это поклонник; вроде конвойного, по пятам ходит… - И однажды, присев перед Таней на корточки, предложила заговорщицким тоном: - Давайте убежим от него, хотите? Выпрыгнем в окошко - и в море, на моторке кататься, а то в горы за ягодами?..
Таня невесело улыбнулась, мысленно говоря ей:
"Какое там окошко! А привыкать кто будет?.."
Она машинально складывала в сумку полотенце, книжку, купальный костюм, шапочку, темные очки и покидала палату.
При ее появлении Семиёнов весь вздрагивал, точно наэлектризованный, ноги как-то костенели, не сгибались, он внимательно и с заботливой тревогой справлялся об одном и том же:
- Как вы себя чувствуете, Таня? Здоровы? Загар не беспокоил? На какой пляж пойдем? - Затем брал у нее из рук сумку, давал ей зонтик, и они молча ступали по ковру вестибюля к выходу.
И тут с высоты лестницы открывалась хватающая за сердце красота - море! - всегда неповторимо разное, всегда волнующее. Вся отрада Тани была в нем: она с наслаждением ныряла в светло-зеленоватую, точно расплавленное стекло, воду, уплывала подальше от шумных людей, от монотонного голоса Ивана Матвеевича, ложилась на волну и разбрасывала руки. Так, не двигаясь, подолгу качалась она, глядя сквозь сощуренные ресницы в пронзительную небесную голубизну, откуда зовуще махали ей крылом чайки. Обласканная водой и солнцем, она с умилением вспоминала Москву, цех, который отсюда казался обновленно-чистым, сияющим, вспоминала Фирсоновых, Антона и ощущала на губах солоноватый привкус воды, а может быть, слез.
Потом она возвращалась на берег, вся в светлых каплях, отражающих лучики света, ложилась на разостланное полотенце и продолжала читать или сооружала из песка и гальки игрушечные крепости. Иван Матвеевич садился подле, обхватывал острые колени руками, сощуренно глядел из-под шляпы на играющее бликами море, на столбы дыма, расставленные по горизонту пароходами, и как будто обиженно говорил:
- Посмотришь на эту таинственную пустыню - море, представишь его бездонную пучину и чувствуешь себя полным ничтожеством; так оно подавляет тебя своим величием, своей грозной силой. Человек перед ним - лишь одушевленная песчинка: была и нет - сдуло ветром времени. А оно, море, вечно! Даже вот этот камешек переживет нас с вами: до нас трогало его множество рук, и после нас кто-то новый, незнакомый станет касаться его, гладить… А нас уж и в помине не будет…
Таня попросила умоляюще:
- Иван Матвеевич, милый, не надо, ну, пожалуйста, не надо, все это я уже слышала от вас, да и читала где-то. Зачем вы так принижаете человека? Должно быть, это у вас идет от эгоизма… Почему вы не рассуждаете по-другому: человек выше моря, потому что он сам создает моря, значит он не песчинка.
Тонкие губы Семиёнова шевельнулись в снисходительной улыбке:
- Если вы имеете в виду Рыбинское так называемое море, то ведь это не море, а лужица, из середины которой видна колокольня… Но поскольку вы меня просите не распространяться на эту тему, я покорно молчу, Татьяна Ивановна… Только вы не дослушали до конца мою мысль. Что касается того, что человек якобы создает моря, так это, простите, чепуха, как если бы вы, льстя себе, как человеку, заявили, что человек создает планеты по своему усмотрению… Вот на этом берегу, где мы имеем счастье загорать, жили до нас целые народы одни вымирали, другие перекочевывали к иным берегам, а на их место селились новые; происходили битвы, морские сражения… Но из бесчисленных имен людей, по бывавших здесь, мы знаем единицы… Скажем, флотоводец Ушаков водил эскадры. Где-то тут тосковал Пушкин. Бродил с посохом странника наш Максим Горький которому смеялось море. Ну и еще раз-два, да и обчелся… А мы с вами? Кто будет знать о нашем пребывании здесь?
Таня разрушила крепость, кинула камешек в воду, сказала, безнадежно вздохнув:
- Не понимаю, зачем людям знать о вашем пребывании на курорте… Но уж если вы хотите, чтобы о вас непременно знали, тогда… прославьтесь, что ли… совершите что-нибудь, сделайте открытие…
Семиёнов прервал ее:
- Об этом я уже думал… Для этого необходимо, Татьяна Ивановна, быть первым. А это невозможно - все первые места заняты…
Не дослушав, Таня спасалась бегством в воду.
Но не всегда Иван Матвеевич был настроен на философский лад. Выпадали минуты, когда он был весел и остроумен, правда, острил он самым странным образом. Однажды в предвечерний час в беседке группа отдыхающих вела спор о прочитанных книгах, о мастерстве московских артистов, дававших в санатории концерт. В паузу, когда все замолчали, приводя в порядок свои мысли. Иван Матвеевич, завернув штанину, открыл свою коленку и с видом солидного ученого, читающего ученикам лекцию, произнес:
- Вот эта коленная чашечка - в высшей мере уникальное творение, единственная в своем роде; она состоит из шестнадцати отдельных частиц и невозможно не обратить внимание на исключительной красоты лепку. Пракситель! - и ощупывал ее любуясь.
Присутствующие растерянно переглянулись, озадаченные неожиданностью, пауза затянулась, а Иван Матвеевич вдруг разразился хохотом, один. Вслед за ним, не выдержав, фыркнула смешливая Маруся и шепнула Тане на ухо:
- Да он у вас псих!
Таня усмехнулась с горечью, чтобы скрыть смущение, а позже, оставшись наедине с ним, спросила:
- Иван Матвеевич, зачем вы это сделали? Вы же умный человек.
Он оскорбленно вскинул голову, сжал губы:
- Что же мне теперь и пошутить нельзя… в вашем присутствии?
- Но ведь это не смешно, это скорее… грустно.
Он обиженно замолчал, спускаясь за ней к морю. Здесь было прохладно, море неторопливо и ровно вздыхало, тускло отсвечивало сталью. Изредка срывалась крупная звезда и, вспахивая черную мякоть неба, падала в море, и вода, казалось, шипела, гася ее, а Таня, глядя на полет звезды, всегда опаздывала что-либо загадать. Одиноко, оранжевым неярким фонарем висела в пространстве луна, бросая на воду красноватую, едва колеблемую полосу. Вдалеке, озорно и дразняще перемигиваясь с луной, потухал и снова вспыхивал огонек маяка. Прошли мимо любителей ночных ванн: двое плескались возле берега, осыпая друг друга фосфорическими брызгами.
Купающиеся остались позади, в тишине слышались таинственные ночные шорохи, и вздохи моря стали как будто глуше, осторожнее. Умолкли сверлящие звуки цикад, кое-где бесшумно мелькали во мраке людские тени…
И оттого, что все - и природа и люди - как будто оробело, а тишина теплой ночи невыносимо тяжко давила на душу. Тане хотелось кричать. Не надо ей этой каменной ограды, этого добровольного заточения! Ей хочется смеяться, слышать страстный шопот, а не этот размеренный, тошный голос…
- Я надеялся, Таня, что здесь, среди этой роскоши и волшебства, вы раскроетесь передо мной, приблизитесь, а вы все такая же - ровная и прохладная, и сколько я ни иду к вам, вы отдаляетесь, как мираж. Правильно я говорю, или это мне только кажется?
Таня молчала, тихонько ступая по камням, точно слова эти толкали ее в спину, не давая остановиться.
- Я бесконечно терпелив, Татьяна Ивановна, - продолжал Семиёнов, - мне давно надо было бы стать в позу неоцененного, высказать вам свое резюме и гордо удалиться, как в старой доброй драме… Но я этого не делаю: жду, когда вы, подобно звезде в море, упадете на мою грудь. Дождусь ли?
Тане хотелось закричать в лицо ему зло и уничтожающе: "Не дождетесь!"
Но, повернувшись и увидев этого человека, застывшего в позе робости и готовности, сказала без гнева, спокойно, но беспощадно:
- Извините меня, Иван Матвеевич, не могу я привыкнуть к вам и знаю: никогда не привыкну. Давайте расстанемся по-хорошему. А если вы не оставите меня, я вас возненавижу! Не знаю, почему я не могла сказать вам об этом раньше, - женская слабость, а может быть, Елизавета Дмитриевна была рядом, сдерживала.
Иван Матвеевич ужаснулся:
- Я не могу поверить тому, что вы сказали… Это шутка?
Тане вдруг стало легко и радостно, точно ее выпустили на волю, как ту бойкую синицу, для которой Иван Матвеевич открыл клетку: перед ней во всю ширь - простор, лети, куда хочешь!
- Нет, Иван Матвеевич, это не шутка, - проговорила Таня. - До свидания! - и скрылась прошуршав кустами.
- Погодите, дайте мне прийти в себя… Таня!
На другой день Таня вышла к морю одна. Иван Матвеевич отыскал ее, чтобы потребовать от нее объяснений. Но, увидев приближающегося к ней Семиёнова, Таня, скользя по камням, рискуя упасть, сползла в воду.
Иван Матвеевич поплыл за ней, но, оглянувшись, увидел, что далеко оторвался от берега, от людей, забоялся, лишь крикнул ей вдогонку:
- Таня, не плавайте далеко, вернитесь!
А Таня удалялась от берега все дальше, дальше, где волны были массивней, выше, а вода чище и зеленей…
В это время Антон Карнилин, выйдя из санатория, остановился на площадке. Он прибыл сюда вчера вечером. Длительный путь и волнения утомили его. Он усмирил в себе желание немедленно отправиться на поиски Тани, принял ванну и лег спать, лишь мимолетно взглянув на темное, глухо ворчащее море, распаханное пополам широкой бороздой лунного света. Спал он неспокойно, тревожимый неумолчным шумом прибоя, неясным ощущением близости чего-то огромного, грозного… И вот наутро, после врачебного осмотра, он вышел из санатория и остановился на вершине лестницы.
Над морем, громоздясь одни на другие, заслоняя солнце, недвижно стояли белые, туго вздутые облака. Море было темное, изрытое, наискось разлинованное белыми текучими полосами пены. Но вот порыв ветра стронул с места тяжелые массы облаков, раздвинул их, и в образовавшуюся щель прорвался и мощным водопадом рухнул вниз свет, с размаху ударился о волны, рассыпался на тысячи осколков, и все вокруг нестерпимо засверкало, заулыбалось, зазвенело. Антон глядел на разметнувшийся перед ним простор без конца и края, и в груди его все подымалось, торжествующе пело, и невозможное стало казаться возможным.
Антон спустился по лестнице, свернул на тропинку, вьющуюся среди кустов, и побрел по ней, изредка поглядывая на устланный телами пляж, на барахтающихся в воде людей. Таню он не надеялся встретить: слишком много было людей, и все они были как-то одинаково похожи.
Но вон на камне стоит длинный худой человек в трусах и широкополой соломенной шляпе и смотрит вдаль; что-то знакомое было в этой долговязой фигуре. Антон сначала как будто обрадовался, узнав Семиёнова; тут должна быть и Таня. Но рядом ее не оказалось. Тогда Антон кинул взгляд на грань прибрежной мутноватой полосы, откуда катились продолговатые клубки пены, чтобы, взбежав на песок и камни, истлеть. Там, среди темных барханов волн, он различил одиноко качающуюся голову, которая то взлетала на гребень волны, то пропадала, скатываясь в яму.
"Это она, Таня, - подумал Антон. - Это за ней наблюдает Семиёнов. Смелая!.."
Через минуту он вошел в воду и поплыл. Какая прозрачная, густая вода, тело в ней почти невесомо!
Таня, не шевелясь, лежала на волне лицом вверх, точно на лужайке. Она скорее почувствовала, чем услышала, что к ней кто-то подплывает, и перевернулась. Антон вынырнул перед ней, отбросил со лба мокрую прядь, позвал:
- Таня!
Женщина вскрикнула, волна ударила ее по лицу, заплеснулась в открытый рот, заставила закашляться, и Таня скрылась под водой, долго не всплывая, точно боялась показать ему свою радость. Антон вытолкнул ее на поверхность.
- Вернемся скорее на берег, - торопливо заговорила она, оправляясь от внезапности. - У меня ноги и руки ослабли. Я давно здесь - вон куда отнесло меня… Вы плывите прямо, а я на свое место буду выгребать… Потом я оденусь и приду к вам.
- Как же Семиёнов отпускает вас одну?
- Он боится заплывать далеко, - ответила Таня, отдаляясь в сторону. - Плывите же!..
Семиёнов встретил ее подозрительным и ревнивым вопросом:
- Свиданье на волне, подальше от людей? Оригинально! Кто это был?
- Карнилин, - коротко ответила она, стаскивая с головы шапочку. Он вздрогнул. По тому, как возбужденно сияли ее глаза сквозь мокрые ресницы, как судорожно вытиралась она полотенцем и с раздражением совала ногу в туфлю, как, не надев ее как следует; с придавленным задником, прихрамывая, начала взбираться наверх, за кусты, переодеваться, Семиёнов сердцем почуял - это конец. Через минуту он увидел, как из-за кустов выметнулся красный в лебедях сарафан, дразняще помаячил вдали и скрылся из глаз.
"Вот и все, - с горечью подумал Иван Матвеевич. - А сумку и зонтик забыла…"
Антон и Таня молча окинули друг друга жадным взглядом, потом тихо двинулись в сторону гор, которые тянулись по краю неба, точно нарисованные лиловой тушью. Тропинка была узенькой, и Антону приходилось шагать сбоку, по откосу, по камням; но неудобства этого он даже не ощущал.
- Зачем вы приехали? - спросила она строго, и голос ее дрогнул; она сорвала зеленый листок и приложила его к губам, точно боялась, что Антон заметит, как они дрожат.
- К вам. - ответил он. - Чтобы спросить у вас, почему вы уехали, ничего мне не сказав. Вы обещали не выходить замуж, а сами втихомолку укатили в свадебное путешествие. Это нечестно.
Она приостановилась и высокомерно повернула к нему голову:
- Не смейте говорить со мной в таком тоне. Я замуж не вышла и не выйду - пусть вас это больше не тревожит.
Антон покаянно и в то же время восторженно улыбнулся:
- Дайте честное слово!
- Уехала я, потому что поняла: первая ваша любовь сильнее всего остального, - усмехнулась, вспомнив его поведение на катке. - Недаром же вы головой в снег зарывались, чтобы остудить ваши кипящие чувства… И на вечере, если помните, вы не отходили от нее… Мне надоело наблюдать вашу двойную игру…
- Говорите, - попросил он, продолжая улыбаться, - выкладывайте все сразу, чтобы не возвращаться больше к этим глупостям.
- А после вечера вы в течение почти целого месяца не подходили ко мне - это тоже глупости, по-вашему?
- Вы прятались от меня.
- Я не пряталась. Просто вы не хотели меня видеть.
- У меня же экзамены были, Таня, - взмолился он. - Пощадите! Я весь наизнанку вывернулся, пока свалил их, честное слово! В тот вечер я шел к вам за похвалой - сдал все на "отлично", переведен в десятый класс!.. И вдруг - точно кинули меня под молот, расплющили всего, когда сказали, что вы уехали с Семиёновым. Думал, с ума сойду… Всю ночь проходил по городу, размышлял, что делать дальше… А утром Алексей Кузьмич подсказал ехать сюда. Я взял путевку и вот приехал.
Таня была убеждена, что Антон не может покривить душой, схитрить или солгать, и слова его сейчас, само его присутствие являлись для нее как бы наградой за долгое время терзаний и затворничества. Она не подозревала, что ее грудь может вместить столько любви ко всему и ко всем: к морю, к оставленным в Москве товарищам, к голым крикливым выводкам ребятишек на песке, к тучной зелени садов, к дикому нагромождению камней и вот к этой тропинке, которая тайно и доверительно уводила их все дальше и дальше, к неправдоподобно красивым горам, окутанным фиолетовой пылью.