Они не замечали, что пляж уже кончился, берег становился все более каменистым и пустынным, волны, украшенные сверкающими коронами пены, поднимались выше и бежали к берегу оживленными толпами. Усилившийся ветер спугнул знойную застоявшуюся тишину, и листья тревожно зашуршали, затрепетали. Облака, грозно потемнев, тяжко прикрыли море. Лишь верхние их слои, еще желтоватые, рыхлые, судорожно шарили по небу, искали солнца и, найдя его, схватили, кинули в пропасть. Стало темно. Горы непроницаемо заплыли маслянистой тягучей мглой. Во мраке свирепо заревел ветер, заходили сокрушительные водяные валы.
- Гроза будет, - сказал Антон, опасливо оглядываясь, будто ища, куда спрятаться: вокруг - ничего для пристанища. Лишь на огромной высоте, подобно ласточкиным гнездам, прилепились к выступам горы белые домики - пока до них доберешься, дождь исхлещет до костей, - да невдалеке был брошен в море старый причал - деревянный помост на высоких сваях; сваи уже шатались и старчески скрипели под натиском волн.
Таня преобразилась, приближение грозы насыщало ее буйным озорством, вздрагивающими ноздрями она жадно вдыхала соленый морской воздух. Она схватила Антона за руку, потащила к воде, а подбежав, возбужденная, трепещущая, быстро натянула на голову купальную шапочку.
Из темной дали нескончаемой чередой накатывались зеленые водяные глыбы выше человеческого роста. У берега они рассерженно вставали на дыбы, с размаху кидались на камни и, гулко погремев галькой, отступали как бы за новым подкреплением.
- Сила какая! - крикнул Антон сквозь ветер, наклоняясь к уху Тани, как в кузнице.
Как бы отвечая на его слова, Таня ловко выскользнула из сарафана, сбросила туфли и хотела кинуться на волну.
Антон испугался: ее может ударить камнем, вода поднимает их, как пушинки.
- Куда вы? Не смейте. Одевайтесь!
- Какой тон, - изумленно молвила Таня, накидывая сарафан, факелом плескавшийся на ветру. - Что, испугался?..
Туча подступила совсем близко, стало еще темнее. Чудовищной силы взрыв потряс землю, и глаза ослепил синий ледяной накал. Искра вспыхнула где-то вверху, огненная стрела хрупко, судорожно ломаясь, впилась в черную мякоть тучи, рассекла ее до самого основания и канула в воду. И вслед за тем ветер швырнул первые крупные капли ливня.
Антон потянул Таню к мосткам. Они сели на темные камни, упираясь головами в настил, и, примолкшие, околдованные, следили, как с каждой минутой все яростнее разыгрывалась гроза; все хаотически смешалось воедино - густой, почти осязаемый на ощупь мрак, потоки ливня, прыгающие волны моря. С нарастающим надсадным треском следовали один за другим сотрясающие удары разрядов, метались молнии, наслаждаясь своей разрушительной силой, рвали тучу на куски и сваливали их в бездну, взметая брызги и пену. Было что-то неправдоподобное в этом неистовом бешенстве огня, воды, бури, и Антон, видевший все это впервые, восхищенно кричал:
- Вот это кузница!.. Вот это куют!.. Золотые мечи выпускают, гляди… Вот это работа!..
Таня прижалась к нему; она дрожала от холодного, с брызгами ветра, от возбуждающей игры огня, стона земли, рева разбиваемых волн.
- Мне холодно, обними меня, Антон, - попросила она.
Он обхватил ее плечи, и она, ощущая тепло его груди, слушая неторопливые сильные удары его сердца, прошептала доверчиво:
- Я хочу тебе верить… Только никогда - слышишь, никогда! - не оскорбляй чувства мелкими ссорами, подозрениями, неурядицами. Я буду помогать тебе во всем. Только, чтобы ты всегда был таким, какой ты сейчас, и еще лучше…
Он взял в ладони ее лицо, - освещенное синим пламенем, оно показалось бледным, немного печальным, - и целовал влажные, чудесно сияющие глаза.
Гроза не унималась, волны с шумом бились в настил. В какую-то щелочку проникала вода, тонкой ниточкой струилась ему за воротник, щекочуще текла по спине, но он даже не пошевелился, чтобы не потревожить Таню.
Таким был первый день их новой встречи.
7
Танина соседка по палате Маруся, модница и любительница приключений, прихорашивалась перед маленьким зеркальцем, висящим на оконной ручке.
- А где твой поклонник, Танечка, Иван Матвеевич? - спросила она, скрывая под детской наивностью лукавство. - Почему он перестал дежурить у наших дверей? Без него как-то пусто в коридоре стало.
Таня выдвинула из-под кровати чемодан и, присев возле него, выбирала блузку.
- Не знаю, - ответила она, сдержанно улыбаясь.
- Как так! А говорила… - Маруся повернулась и протянула, хитро прищурясь: - Ох, и скрытная ты!.. Но от меня ничего не скроешь - я людей насквозь вижу. А тебя в особенности: ты ведь теперь не ходишь, а на крыльях летаешь… Ну и правильно! Зачем он тебе нужен, Иван Матвеевич! - Она понимающе подмигнула. - А парень этот, наверно, ласковый, добрый… Как его зовут?
- Антон.
- Смотри, держи его крепче, а то отобью!
Маруся подбоченилась, горделиво вскинула подбородок. Стук в дверь заставил ее встрепенуться, она испуганно округлила глаза, всполошенно зашептала:
- Это ко мне, Танечка, родненькая, скажи, что я давно ушла: не хочу я его видеть… - И птицей выпорхнула в окно, прошуршала ветвями - только ее и видели.
На повторившийся стук вышла Таня, скромно сказала человеку в темных роговых очках, что Маруси нет, заперла комнату, положила ключ в сумочку и прошла через вестибюль на лестницу.
Небо было бледное, солнце как будто увязло в белой мгле, лучи его гасли, не достигая земли, и от этого море было матовое, без блеска. Оно дремотно шелестело, неутомимо расстилая по песку кружева пены, источало влагу, охлаждая насыщенный зноем воздух. Высокие горы, аккуратно расставленные по горизонту, напоминали какие-то огромные стеклянные сосуды, до краев налитые фиолетовыми чернилами, - они таинственно и притягательно светились.
Таня ощущала приятную истому, невесомость, и ей казалось, что она растворяется в этом густом пряном воздухе.
Антон ждал ее в дальнем конце аллеи, над обрывом. Он стоял возле деревянной скамейки в белых брюках и голубой шелковой безрукавке; загорелое лицо его, теряя юношескую округлость, становилось более твердым, решительным, на нем выделялась полоска зубов, а глаза, как бы вобравшие в себя цвет южного неба и морской воды, были сине-зелеными.
- Получил от Володи письмо, - обрадованно сообщил он, усаживая ее на скамейку. - Послушай, что он пишет:
- "Антон, дружище, здравствуй на тысячу лет! Получил твою телеграмму и спешу обнять тебя от всей души. Небось, паришь сейчас на крыльях. Таню береги, не обижай, - другой такой тебе не сыскать в целом свете…"
Антон покосился на Таню и усмехнулся, довольный:
- Как расписывает, подлец! Как поэт, честное слово!..
Таня слегка зарумянилась, попросила, польщенная:
- Читай дальше…
- "Всем ты теперь одарен - и силой, и здоровьем, и правильным комсомольским чутьем, и любовью, и будущим. Набирайся побольше энергии. У нас все идет по-старому, многие разъехались отдыхать, между прочим, и наш друг комсомольский, старик Полутенин, тоже укатил в ваши края, греться на солнышке. А меня Алексей Кузьмич не пускает… В цеху теперь жара, покрепче вашего юга. Вместо тебя на молоте командует Илья Сарафанов, а Гришоня по-прежнему пристает к нему со своими загадками. Видеть их вместе - это забава, комедия чистейшей воды. Кланяйся Тане Олениной - представляю ее вид, когда ты, словно с горы, скатился к ее ногам… Ну, пока, дружище! Да, главное-то, ради чего пишу, и забыл: думай, Антошка, готовься - вернешься, будем рекомендовать тебя в партию…"
- Хорошо, - промолвила Таня задумчиво, когда Антон кончил читать и вчетверо сложил исписанный листок. - Хороший он, Володька, всегда в нем бьется какая-нибудь беспокойная мысль, всегда что-то изобретает. Побольше бы таких, легче бы жить стало, - поймут, посочувствуют, помогут… Жалко, что не все такие…
- Без Володи Безводова я был бы ничто, - согласился Антон. - Не вмешайся он в мою судьбу, не сидел бы я сейчас здесь с тобой, честное слово.
- Сидел бы с Люсей, - бросила она колко. Таня частенько донимала его такими замечаниями. Антон резко повернулся, обратил на нее взгляд, в котором она прочла и обиду и мольбу. Таня доверчиво прислонилась плечом к его плечу и сказала виновато: - Ну, не буду, не буду… - Помолчав, прибавила: - Выходит, ты должен слушаться во всем своего друга - плохое не посоветует.
Раздвинув кусты, она посмотрела в море: там на краю его, где оно сливается с небом, вывалился из облака крупный огненный шар, постоял секунду на черте и медленно, как бы подмываемый снизу струями, стал таять, уменьшаться, и вода, насыщенная его живыми знойными красками, пламенно засветилась, порозовела. Солнце скрылось совсем, а на море долго еще расплывались красные разводы. А со стороны гор, неуловимые глазу, уже стлались над пустынной равниной тени сумерек.
- Пойдем к воде, - предложила Таня.
Спустившись вниз, держась за руки, они побрели вдоль воды, тихо, любовно шепчущей что-то. Молчали, прислушиваясь к всплескам одиноких купающихся, к учащенным глухим ударам движка, к шопоту влюбленных. На камне, четко вырисовываясь на фоне потухающего света, сидели двое, тесно прижавшись друг к другу; женщина размеренно кидала камешки и прислушивалась к их звонкому щелканью по воде.
Дошли до старого причала, где укрывались в грозу, постояли. Здесь все замерло, объятое безмолвием.
- Вот и кончился срок, - произнесла Таня, с грустью оглядываясь на покинутые мостки, на камни, зеленоватые от лунного света, вздохнула: - И в Москву тянет, соскучилась очень, и расставаться не хочется.
- Поедем вместе? - быстро и решительно предложил Антон. - Я уже отдохнул, честное слово. Неделя какая-то осталась…
- Нет, нет, - запротестовала ома. - Это неумно - уезжать раньше времени. Неделя отдыха здесь много значит. А у тебя впереди большой год. Поеду одна… А когда соберешься - не забудь дать телеграмму, встречу. - И улыбнулась ему. - Отдыхай, милый… Подожди немножко, я искупаюсь напоследок, - попросила Таня.
- Только не заплывай далеко, - предупредил Антон, присаживаясь на теплый камень. Он с изумлением смотрел, как она, войдя в воду, поплыла, вся в фосфорических светящихся блестках: взмахнет рукой и выплеснет россыпь огненных капель.
Через полчаса, проводив Таню, Антон возвращался в свой мужской корпус. Пересекая аллею, он увидел, как отделилась от ствола дерева и вышла на лунный свет человеческая фигура. Антон узнал в ней Семиёнова. За все время пребывания в санатории они не перекинулись ни единым словом, не встречались взглядом, - Семиёнов проходил мимо с неприступно и презрительно приподнятым подбородком. Теперь он стоял, преградив Антону путь, чуть покачивался, руки засунуты в карманы брюк, губы плотно сжаты, волосы откинуты назад, а по большому шишковатому лбу растекались бледные отсветы.
- Вот… уезжаю, - заговорил он медленно и хрипловато, - и хочу сказать вам на прощанье, что вы - грабитель…
- Что с вами, Иван Матвеевич? - примирительно сказал Антон. - Шли бы вы лучше спать…
- Спать?! - удивленно спросил тот, скупо и как бы с трудом разжимая рот. - Я не сплю с того дня, как вы появились здесь. Разве вы не знаете об этом? Была у меня одна надежда в жизни, вы отняли ее, ограбили меня. Зачем вы приехали сюда? Вам мало других девушек? Зачем вам эта? Вы человек примитивный, ваш интеллект в зародыше, а она нежный цветок: вы сломаете ее, даже не заметите как…
Глядя на эту длинную, размахивающую руками фигуру в белом, на черную, покачивающуюся тень от нее на цветах, Антон вдруг обозлился:
- Убирайтесь вы к черту!
Семиёнов, как бы протрезвев, отступил в сторону, вытянулся и произнес декламационным тоном:
- Уступаю! Иди, дитя коллектива, герой на один сезон! Несчастный…
Антон повернулся, чтобы ответить, но Семиёнов, подаваясь вперед, уже пересекал залитую лунным светом аллею.
Глава седьмая
1
- Как хорошо, что все это разрушилось и ты не связала своей судьбы с Иваном Матвеевичем, - проговорила Елизавета Дмитриевна. - Один неверный шаг, и было бы плохо всем: тебе, потому что ты все равно не смогла бы его полюбить; ему - чувствуя себя нелюбимым, он тоже страдал бы; а Антону - тому совсем было бы горько. Да и мне не сладко: видела бы все это и мучилась, считая себя злодейкой.
Таня с нежностью прижалась плечом к ее плечу, усмехнулась с лукавством:
- Ага, переживаешь! Так тебе и надо - не навязывай другим своей воли. Ты считаешь меня глупенькой, думала, что я так и кинусь в воду, не попробовав ее хоть одним пальчиком. А я, оказывается, стреляный воробей - сообразила… Вот я какая!
Женщины сидели в сквере, со всех сторон замкнутом стенами высоких домов. Елизавета Дмитриевна занималась рукоделием, Таня, отложив книжку и раскинув руки вдоль спинки скамеечки, смотрела на блекнущее небо. Августовский день медленно истлевал, красные закатные лучи зажгли окна верхних этажей, стекали с крыши неслышными золотыми ручьями. Веяло предвечерней прохладой, но каменные дома источали тепло, создавая духоту.
Елизавета Дмитриевна, отложив на колени вышиванье, распрямила спину, вытянула ноги и, разглядывая вышитые ею яркие цветы и листья на белой, туго натянутой материи, тихо спросила:
- Антон очень настаивает на женитьбе?
- Что ты! - быстро отозвалась Таня, и румянец медленно зажег ее щеки; носком туфельки она старательно вычерчивала узор на песке. - Он очень смирный при мне, стеснительный… Он ни за что не осмелится сказать мне об этом…
- А ты и не спеши, - посоветовала Елизавета Дмитриевна поучительным тоном, привычно входя в роль заботливой опекунши. - Пусть потомится, крепче любить будет… Присмотрись к нему за это время, как он поведет себя, не изменится ли… Навек ведь сходитесь… А парни пошли избалованные…
Таня засмеялась:
- Опять поучаешь! Пока я присматриваюсь и выжидаю, он возьмет да женится на другой. А тебе опять страдать за меня.
- Любит, так не женится, - сердито сказала Елизавета Дмитриевна, склоняясь над вышиванием. - А женится - туда ему и дорога: значит, показное все было, не настоящее.
Таня обхватила ее за плечи, ткнулась лбом в висок ей, прошептала:
- Не сердись. Я ведь пошутила. И видимся-то мы с ним урывками, мимолетно: недавно встретила, гляжу - глаза хоть и ласковые, но беспокойные, озабоченные: все мысли его там где-то - в цеху, в бригаде…
Стосковавшись по молоту, по горячему металлу, загорелый, пышущий здоровьем, сверкая белозубой улыбкой, Антон штамповал детали как бы играючи, испытывая опьяняющую дрожь во всем теле. К концу дня руки, плечи, спина приятно ныли от усталости, как в давние-давние времена, - сказывался месячный перерыв. Сарафанов едва успевал кидать ему заготовки. В первые же дни выработка бригады резко повысилась, хотя в летние месяцы, в жару, когда кузница превращается в настоящее пекло, темп ковки заметно ослабевал.
И хотя с Татьяной удавалось встречаться редко, урывками, Антон всегда ощущал - куда бы ни шел, что бы ни делал, с кем бы ни говорил, - она незримо стоит за его спиной, теплая, нежная, неутомимо внимательная, и это придавало ему сил и смелости.
Ему никогда не забыть момента встречи его с Таней, когда он возвратился с юга. Он стоял в вагоне у окна и с нетерпением и беспокойством вглядывался в толпу встречающих, глазам больно было смотреть от напряжения и пестроты женских нарядов. Всю дорогу он гадал: придет она или нет? Хотелось, чтобы пришла, она сама обещала, - он уехал из санатория на день раньше, чтобы попасть в Москву в воскресенье. За окном мелькали незнакомые улыбающиеся лица, кто-то уже махал рукой… Где же Таня? На какую-то секунду взгляд остановился на ее лице - Антон нашел бы ее среди тысячной толпы. Он схватил чемодан и начал пробиваться к выходу. Когда-то он завидовал другим: их провожали, встречали, торопливые поцелуи перемежались заботливыми словами, обещаниями, тоскующими взглядами. Теперь пусть завидуют ему, - его пришла встречать Таня, лучшая из женщин!..
Таня стояла среди толпы в легком сиреневом платьице, с букетиком цветов; увидев спрыгнувшего с подножки Антона, она улыбнулась и несмело махнула ему рукой. Он подлетел к Тане, ему хотелось поцеловать ее, но он не решался, - казалось, что все люди смотрят на него. Тогда она поцеловала его сама и поднесла цветы; Антон утопил в них лицо, вдыхая аромат, потом вернул обратно. Мимо них проходили пассажиры и встречающие; они стояли в этой толчее, обменивались незначительными словами, - какая там на юге погода, как ехалось, что нового в кузнице? - а глаза спрашивали и говорили другое - о любви, о тоске, о радости свидания… Они не замечали, что платформа давно опустела.
Прошла неделя после того, как Антон приступил к работе. Старший мастер Самылкин, распаренный, будто расплывшийся от жары, в синей майке-безрукавке под распахнутым халатом, устало и неторопливо обойдя нагревательную печь, остановился у окошка, пальцем поманил его к себе. Приподняв кепку, он вытер платком шею, затылок и проговорил прерывисто, с одышкой:
- Володя Безводов просил зайти к нему. Видно, разбирать тебя хотят… Гляди, парень…
Антон знал, что скоро начнется комсомольское собрание, которое должно дать ему рекомендацию в партию.
Прошло семь лет жизни в комсомоле, жизни беспокойной, горячей, неутомимой, и собрание это как бы подводит под его юностью итоговую прощальную черту. Прощальную ли? Антона охватило волнение. Он видел перед собой устремленные на него юношеские глаза, пристальные, внимательные и доверчивые, и повторил про себя: "Как бы ни сложилась дальнейшая моя судьба, куда бы она меня ни завела, я навсегда сохраню любовь к комсомолу: он вывел меня, деревенского парнишку-сироту, на широкую дорогу и сказал: иди. Эта дорога привела меня в партию…"
Ребята проголосовали единогласно. Даже Олег Дарьин приподнял руку, хотя тут же убрал ее, и председатель собрания Сидор Лоза придирчиво спросил:
- Дарьин, ты "за" или "против"? Как-то непонятно ты голосуешь…
Тот вскинулся и крикнул:
- Может, обе руки поднять?..
После собрания Антон направился прямо к Полутенину. Волнение еще не улеглось, и, подгоняемый им, он почти бежал.
Фома Прохорович только что вернулся с огорода и умывался, низко наклонившись над раковиной; Мария Филипповна, сторонясь брызг, стояла поодаль с полотенцем через руку, ворчала:
- Эко, лужу какую наплескал…
- Фома Прохорович дома? - спросила Антон Марию Филипповну.
- Дома, - отозвался кузнец и вышел в прихожую, вытираясь. Внимательно взглянув Антону в лицо, он спросил, понижая голос: - Что-нибудь случилось?
- Нет, ничего особенного, - ответил Антон, садясь на диван. - Комсомольское собрание у нас сейчас было… Ну, вот… рекомендацию мне дали в партию.
- А говоришь - ничего особенного, - осуждающе протянул Фома Прохорович, причесываясь у зеркала. Он сел рядом с Антоном, опустил руку на его колено. - Это - особенное, главное… Это случается в жизни один раз, так же как рождение.
Антон опустил глаза.
- Хочу просить у вас… не дадите ли мне вторую рекомендацию?..
- А ты как думаешь? Дам или нет? - Антон в затруднении пожал плечами; кузнец улыбнулся: - Дам, конечно, дам, сынок!.. Кто же тебе другой должен дать, если не я?
С тех пор как отец Антона ушел на войну, ни один человек не называл его таким ласковым именем: "сынок". Он сглотнул подкатившийся к горлу комок и прошептал сдавленно:
- Спасибо…